| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
От Лобова[I] и других моих друзей я узнал, что в конце июня в Андреевском соборе состоялась панихида по убитом в Севастополе матросом Акимовым главном командире Черноморского флота вице-адмирале Чухнине[II]. Экипажный командир приказал вывести на панихиду рабочую команду. Но когда команда по приказу ротного командира выстроилась во дворе, где уже находились «азиатская» и «богатырская» команды[III], матросы заявили своим ротным командирам, что они не пойдут на панихиду. Об этом «возмущении» было доложено экипажному командиру, и все три команды были распущены по казармам. То же самое произошло и в других кронштадтских экипажах. Таким образом, Иоанн Кронштадтский вынужден был служить панихиду по Чухнину только в присутствии офицеров.
Через неделю после этого события многих старых дружинников[IV] перевели в другие экипажи. Кандыбина[V] хотели арестовать, но он успел скрыться и приказом экипажного командира был объявлен дезертиром. В нашей ротной дружине из 85 матросов осталось 45.
Я высказал Лобову предположение, что, видимо, среди членов дружины завелся провокатор. Лобов посмотрел на меня и сказал:
— Если я узнаю, кто этот предатель, ему несдобровать.
Перед самой поверкой в казарму вошел Бакланов[VI] и, поздоровавшись со мною, сказал, что, поскольку мы оба завтра свободны от нарядов, хорошо бы нам завтра встретиться.
18 июня после завтрака Бакланов на лестнице сказал мне, чтобы я шёл в пустующее помещение машинной команды, куда уже пошли Лобов и Дементьев[VII].
Бакланов пришел последним и, завязав изнутри поясным ремнем дверь, чтобы неожиданно кто-нибудь не вошел, сказал:
— На заседаниях Военно-революционного комитета крепости, происходивших на Павловской улице и на Косе, под руководством членов Кронштадтской военно-революционной организации РСДРП разрабатывался план восстания в Кронштадте. Этот план предусматривает: захват военных и правительственных учреждений, арест высших военных и правительственных лиц и провозглашение временной Кронштадтской республики. Вслед за восстанием в Кронштадте в стране начнется всеобщее вооруженное восстание, которое приведет к созданию Временного революционного правительства и созыву Учредительного собрания на основе всеобщего и равного избирательного права. Задачи восстания изложены в выпущенном 12 июня «Манифесте к флоту и армии».
— Кронштадт, — продолжал Бакланов, — наводнен присланными из Петербурга и Москвы сыщиками, провокаторами и переодетыми жандармами. Девятого числа арестован почти весь состав военной и рабочей секций кронштадтской организации большевиков и под конвоем отправлен на один из отдаленных фортов. Я беру на себя смелость утверждать, что это дело рук машинного квартирмейстера Арнольди, который проник в состав военно-боевого центра и действовал как провокатор. Делегаты енисейцев[VIII] на последнем заседании Революционного комитета крепости обещали, что они дадут матросам винтовки, патроны и пулеметы, но что солдаты не хотят выступать первыми и ожидают, когда восстанут матросы, чтобы присоединиться к ним. Высшее командование флота и правительство вот уже месяц как знают о готовящемся восстании. Чтобы сорвать его, создана широкая сеть провокаторов, которые прибыли на корабли и в экипажи переодетыми в матросскую форму. Они провоцируют матросов на выступления и одновременно доносят начальству о революционно настроенных матросах, которых переводят в другие порты и экипажи или списывают на берег. Так было в Либаве, Ревеле, Риге, Або, Выборге и Гельсингфорсе, где две недели тому назад списанных матросов временно заменили кадетами Петербургского морского кадетского корпуса, гардемаринами военно-морских инженерных училищ, учениками школ строевых квартирмейстеров, поэтому броненосцы и крейсера будут теперь стрелять по восставшим в морских портах матросам и солдатам; кронштадтские крепостные артиллеристы и крепостные пехотные батальоны находятся под влиянием эсеров и участия в восстании принимать не будут, однако и усмирять не будут. За меньшевиками идет почти половина портовых рабочих, наше же влияние сильно среди береговых матросов и солдат — электриков, минеров и саперов. Революционное настроение в наших частях таково, что малейшая искра может привести к стихийной вспышке. Нашей кронштадтской организации помогают члены Петербургского комитета РСДРП и особенно товарищ Д. З. Мануильский. Месяц тому назад наша кронштадтская организация связалась с большевистскими организациями Либавы, Ревеля, Гельсингфорса, Риги, Свеаборга, Скатуддена[IX], а также кораблей 1-й и 2-й флотских дивизий, где она имела своих связных. Сегодня утром один из связных получил из Свеаборга такое условное сообщение: «Началась буря, ждем грозу». Это означало: восстание началось, ждем вашего восстания. Из этого сообщения мы поняли, что в Свеаборге, Гельсингфорсе и на Скатуддене началось восстание рабочих, матросов и солдат. Произошло это стихийно, иначе мы получили бы директиву о восстании от Петербургского комитета. Было срочно созвано заседание ревкома крепости. Большевики выступили в защиту восстания, но отмечали, что оно произошло преждевременно. Считая главной силой флота корабли, которые сейчас укомплектованы кадетами и гардемаринами, они подчеркивали, что восставшие оказались в очень тяжелом положении, так как корабли могут безнаказанно обстреливать восставших и свободно высаживать десанты. Под защитой кораблей правительство сможет также перебросить морем из Петербурга в Кронштадт гвардию, при этом форты не окажут помощи восставшим, поскольку артиллеристы и пехотные части находятся под влиянием эсеров. И если кронштадтский гарнизон состоит из двадцати пяти тысяч человек, то в восстании могут принять участие лишь три-четыре тысячи матросов, у которых нет ни оружия, ни боезапаса, ибо все это у них было отнято после восстания 1905 года. Положиться на солдат-енисейцев нельзя. А самое главное – это то, что кронштадтские воинские части и флот к восстанию еще не вполне подготовлены. Кроме того, стихийно вспыхнувшее восстание не поддержат рабочие и крестьяне. Эсеры-максималисты доказывали, что кронштадтское восстание матросов не останется изолированным. Как только крестьяне узнают о восстании, они немедленно присоединятся к нему. Лидер эсеров Бунаков[X] даже уверял членов ревкома, что восстание в Свеаборге — это сигнал к всеобщему восстанию, к которому, по имеющимся у него данным, якобы присоединились и большевики. Большевики заявили, что они без разрешения Петербургского комитета участия в восстании принимать не будут. На этом заседание ревкома решено было прервать и возобновить его девятнадцатого утром. В Петербург срочно выезжал представитель ревкома, который должен был доложить обо всем Петербургскому комитету и возвратиться в Кронштадт обязательно утром девятнадцатого.
Когда Бакланов закончил свой рассказ, мы задумались о надвигающихся грозных событиях.
Утром 19 июня, еще до завтрака, ко мне пришел дневальный штабной команды и сказал, что меня срочно вызывает фельдфебель. Когда я явился в ротную канцелярию, Первушин[XI] заявил мне, что так как печатник Моторов заболел, я после завтрака должен идти на работу в типографию штаба. Я всячески отказывался, так как хотел присутствовать на заседании Ревкома, но фельдфебель сказал, что это приказ начальства.
На другой день во время обеда Бакланов сообщил мне, Лобову и Дементьеву, чтобы мы после обеда по одному пришли в гальюн машинной команды. Вскоре Лобов, за ним Дементьев, а потом и я вышли из столовой и направились в условленное место.
Когда все были в сборе, Бакланов сообщил нам, что сегодня утром из Петербурга возвратился наш представитель, который сообщил, что Петербургский комитет предложил нашей военно-революционной организации возглавить восстание и приложить все усилия, чтобы придать ему организованный характер.
Бакланов рассказал также, что на утреннем заседании Ревкома большевики заявили, что, руководствуясь указанием Петербургского комитета, они примут участие в восстании и возглавят его. Затем в спешном порядке был выработан новый план восстания, согласно которому солдаты минной и саперной рот, поскольку у них имеется оружие и поскольку им это удобно территориально, должны занять форт Константин и ровно в 11 часов ночи дать тремя пушечными выстрелами сигнал о начале восстания и провозглашении Кронштадтской республики. После этого Ревком приступил к организации единого боевого повстанческого центра, в который вошли в большинстве матросы-большевики. Эсеры предложили ввести в состав этого центра депутатов Государственной думы Бунакова и Онипко[XII], но наши делегаты категорически отвергли кандидатуру Бунакова и согласились на кандидатуру Онипко и одного представителя от 94-го Енисейского полка. Затем было принято решение, что восставшие воинские части после сигнала разоружают экипажные караулы, передают захваченное оружие дружинникам и выпускают находящихся в карцерах матросов[XIII]. Представитель боевого центра во главе отряда матросов направляется к казармам Енисейского полка и объявляет солдатам о начале восстания. Часть матросов и енисейцев, согласно плану, занимают береговые позиции, чтобы не допустить высадку десантов, а другая часть захватывает особняк главного командира, помещения штаба, управления Кронштадтского порта, полицейского и жандармского управлений, управление коменданта крепости, почтамт, электростанцию, минную лабораторию, склад на Косе и другие. Боевому центру дано задание выпустить обращение к артиллеристам, солдатам и рабочим Кронштадта с призывом о присоединении к восстанию. Во избежание провокаций и погромов, у всех ресторанов, трактиров и винно-гастрономических магазинов должны находиться дружинники-матросы. Для восставших матросов установлена боевая форма: бескозырка без белого чехла, кокарды и ленточки, синий воротник форменки под фланелевкой, черные брюки должны быть заправлены в сапоги. Заканчивая свой рассказ о решении ревкома, Бакланов добавил, что от каждой дружины нужно выделить в его распоряжение по пятнадцать матросов, с которыми он пойдет па Павловскую улицу, в штаб восстания. Наши боевые дружины в самом начале восстания должны захватить Морской арсенал, который находился напротив экипажа. Лобова, Дементьева и меня ревком назначил ответственными за успех восстания в нашем экипаже.
Хотя решение ревкома было строго секретным, о нем через два-три часа, вероятно, было уже известно командованию флота. Только спешной подготовкой к каким-то важным событиям можно было объяснить факт доставки в экипаж двадцати винтовок и двух ящиков патронов. Нам стало известно также, что экипажный командир собрал в канцелярию стрелков и сверхсрочнослужащих экипажа, где им читали какой-то секретный приказ. Наконец, возвратившиеся из города матросы рассказывали, что они видели много женщин с детьми в сопровождении офицеров, спешивших на извозчиках с багажом к петербургской и ораниенбаумской пристаням.
19 июля (по ст. стилю) вечерняя справка (перекличка) во всех экипажах Кронштадта прошла, как обычно, спокойно. В очередной экипажный караул на 20 июля и в служебные наряды было назначено пять наших дружинников.
После справки Бакланов, Лобов, Дементьев и я с большими предосторожностями сообщили некоторым дружинникам о предстоящих событиях этой ночи, поручив им передать это по секрету другим дружинникам.
Просвистела дудка дежурного квартирмейстера, и матросы стали готовиться ко сну. Небольшая керосиновая лампа едва освещала нашу огромную казарму. Пользуясь царившим в казарме полумраком, дружинники переоделись в условленную боевую форму и в одежде и обуви покрылись одеялами. Мы с Лобовым, который был моим соседом по койке, вскоре заметили, что не только дружинники, но почти все наши матросы легли спать в боевой форме. Не было в казарме только стрелков и фельдфебелей. Лобов шепотом сообщил мне, что наш экипажный командир приказал принести ему из дому постельные принадлежности и остался ночевать в своем кабинете. Помощник экипажного командира и командиры обеих рот также остались на ночь в ротных канцеляриях, а фельдфебели, квартирмейстеры и стрелки сосредоточены в комнате экипажной штабной команды, напротив экипажной канцелярии. Таким образом, командир экипажа и офицеры могли быстро вооружить охранников, тем более, что в распоряжении командования было теперь 40 винтовок и пять ящиков патронов, а у караульных было только 14 винтовок и по пяти патронов на винтовку. Большим нашим преимуществом было то, что за нами шло около 200 человек.
В одиннадцатом часу в казарму вошли дежурный офицер и командир 12-го и 14-го экипажей (в связи с ремонтом казарм 14-го экипажа матросы этого экипажа — их было совсем немного — были временно переведены в казармы нашего экипажа). Не вынимая правой руки из кармана, командир экипажа быстро прошел по казарме, за ним следовали дежурный по роте квартирмейстер и дневальный нашей комнаты.
Когда они вышли, дневальный тихо приоткрыл входную дверь, чтобы убедиться, что никто не подслушивал наши разговоры.
Окна нашей казармы были открыты, и мы чутко прислушивались к бою склянок на кораблях, с волнением ожидая условных выстрелов из пушки. Время тянулось томительно долго.
Вдруг ночную тишину разорвал пушечный выстрел.
Не ожидая остальных двух выстрелов, все повскакивали с коек, сорвали с бескозырок белые чехлы, кокарды и ленточки, запихали их под матрацы и с криками «ура», «долой самодержавие» побежали через малый двор на главный экипажный двор.
Когда мы подбежали к караульному помещению, здесь уже «хозяйничали» дружинники «азиатской» команды во главе с Дементьевым. Караульные и часовые с деланным сопротивлением отдавали дружинникам винтовки и патроны и освобождали из карцеров арестованных. Когда арестованные вышли к нам, была построена рота, и Бакланов вызвал 15 дружинников. Но из 14 винтовок мы могли дать для его отряда только две.
У ворот дежурил богатырь-стрелок Ильин, который свободно поднимал одной рукой шесть пудов. Ильин был телохранителем экипажного командира. Когда отряд Бакланова подошел к воротам, Ильин отказался выпустить дружинников на улицу. На решительное требование Бакланова Ильин ответил грубой бранью и бросился на него с винтовкой, но был убит дружинниками. Теперь для отряда Бакланова путь на Павловскую улицу, в штаб восстания кронштадтцев, был свободен.
Из экипажной канцелярии, находившейся на второй этаже, вышел во двор и подошел к нам дежурный офицер капитан 2 ранга Фонтон-де-Веррайон. Поднявшись на табуретку, неизвестно как оказавшуюся здесь, он громко произнес:
— Братцы, опомнитесь! Вы напрасно губите свою молодую жизнь за деньги, которыми подкуплены ваши вожаки...
Его слова потонули в шуме возмущения матросов. Не задумывая и не целясь, я выстрелил в него и тяжело ранил в правое плечо. Двое матросов, очевидно переодетые фельдфебели, подхватили и унесли его в экипажную канцелярию, где, как потом оказалось, находился экипажный врач.
На следующий день дежурный офицер был отправлен в госпиталь. Суду и охранке так и не удалось установить, кто стрелял в него. Товарищи меня не выдали.
С минуты на минуту мы ждали так называемого «портного конвоя» экипажного командира и рассыпались по двору, заняв позиции за различными укрытиями. Но никто на нас не решился нападать. Как потом рассказал один квартирмейстер, экипажный командир думал, что все мы вооружены винтовками, полученными из Енисейского полка.
Посовещавшись, мы решили, что Дементьев с его дружинниками останутся во дворе, за укрытиями, чтобы не позволить «почетной охране» выйти из казармы во двор.
А мы с Лобовым и 80 дружинниками направились к главному морскому арсеналу. Когда мы подошли к Княжеской улице и свернули к арсеналу, к нам присоединились дружинники 12-го и 14-го экипажей. Руководителем восстания матросов 12-го экипажа был матрос Филипп Малиновский.
Организатором восстания матросов 19-го экипажа и членом Ревкома крепости был старший квартирмейстер Бакланов, а в береговой команде крейсера «Азия» большую работу вел Игнатий Демин.
Когда восставшие матросы подошли к арсеналу, к ним присоединилась рабочая боевая дружина в количестве 30 человек — все рабочие военного портового завода, вооруженные револьверами. Матросы радостно приветствовали рабочих-дружинников и их вожаков Дряничева и Федорова.
Всего теперь в рядах восставших было около 220 человек. Оружие составляли 22 винтовки и 30 револьверов.
Убедившись, что арсенал никем не охраняется, решено было часть вооруженных дружинников оставить у запертых ворот, а всем остальным перелезть через железную ограду, которой был обнесен арсенал.
После первого орудийного выстрела одновременно с 12, 14 и 19-м экипажами восстали матросы еще одиннадцати флотских экипажей (1, 2, 3, 4, 5, 7, 8, 10, 11, 16 и 20-го), находившихся в Кронштадте.
Вначале восстание носило острый характер. На Павловской (ныне Флотской) улице находилось десять экипажей и два учебных отряда. Командир 5-го экипажа капитан 2 ранга Добровольский вооружил своих стрелков, квартирмейстеров и фельдфебелей и при помощи штабс-капитанов Аремфельда и Илютовича и мичмана Леванда пытался оказать сопротивление. Угрожая открыть огонь, Добровольский предложил восставшим сдаться, но в ответ услышал: «Город и крепость в наших руках». В свою очередь, матросы предложили Добровольскому сложить оружие, но он отказался. После короткой перестрелки сторонники Добровольского были разбиты, а сам Добровольский захвачен восставшими и расстрелян.
Особенно отличились в бою с «армией» Добровольского машинный квартирмейстер Иван Никифоров (наш главнокомандующий), Алексей Кукорцев, вооруженный офицерским палашом и винтовкой, и матросы Петр Пчелин, Феодосий Ковальчук, Павел Коврижный, Василий Корягин, Ефим Павличенко, Виктор Мякошин, Илларион Бершацкий и Михаил Востриков, которые раздавали восставшим винтовки, патроны и руководили арестом офицеров.
Когда командир 7-го экипажа капитан 2 ранга Шумов узнал о восстании матросов его экипажа, он разгневанным явился в экипаж и пытался заставить восставших матросов ложиться спать, но был убит возмущенными матросами.
Временно командовавший 4-м экипажем капитан 1 ранга Митурич был арестован восставшими матросами и посажен в карцер. Захватив двадцать винтовок, матросы с возгласами «Да здравствует вооруженное восстание!» вышли на улицу и присоединились к восставшим матросам других экипажей.
Командир 1-го флотского экипажа капитан 2 ранга Николаев вместе с фельдфебелем Раком возглавил группу квартирмейстеров, фельдфебелей и кондукторов[XIV], вооружили их и пытались оказать сопротивление восставшим, но были обезоружены.
В это же время раскрылись ворота, ведущие в 11-й и 20-й экипажи. Здесь были слышны одиночные выстрелы и раздавались возгласы: «Долой вампира-царя!», «Да здравствует демократическая республика!» Вскоре из ворот вышло около 400 человек и направилось к воротам 94-го Енисейского полка.
Около 12 часов ночи минеры из учебного отряда перелезли через забор во двор соседнего артиллерийского отряда, чтобы помочь артиллеристам справиться с сопротивлением офицеров и примкнувших к ним фельдфебелей, квартирмейстеров и стрелков. Вместе с восставшими артиллеристами они ворвались в казармы отряда и захватили оружие. В это время в артиллерийский отряд прибыл командир отряда подполковник Миклашевский, который застал ворота отряда открытыми и, увидев во дворе толпу матросов, подошел к восставшим и стал уговаривать их разойтись. Тогда комендор Семен Федулов, как руководитель восставших артиллеристов, предложил Миклашевскому покинуть двор отряда. Видя, что его не слушают, Миклашевский быстро скрылся.
Дежурным офицером сводной роты 11, 16 и 20-го экипажей в эту ночь был штабс-капитан Стояновский, которого матросы ненавидели за его исключительную грубость и которому уже давно вынесли смертный приговор. В канцелярии этой сводной роты, насчитывавшей 1200 человек, находился большой деревянный ящик, в котором хранились револьверы и патроны.
В 11 часов матросы этих рот ворвались в канцелярию экипажа, захватили здесь 30 винтовок и 5 ящиков патронов, разбили ящик с револьверами и вооружились. Находившийся в канцелярии Стояновский был арестован, и вынесенный ему смертный приговор был приведен в исполнение.
Заперев в карцер командира этих сводных рот лейтенанта Буша, восставшие вышли во двор и начали строиться в ротную колонну. К этой колонне вскоре подошли взводы восставших из соседних экипажей. Всего выстроилось здесь около 400 человек.
После захвата восставшими всех флотских казарм, на Павловской улице у денежных ящиков, у знамен, цейхгаузов и ворот были поставлены вооруженные часовые, а внутри казарменных помещений оставлены дневальные. Когда вооруженное столкновение восставших с оставшимися верными самодержавию частями, происходившее на Павловской улице, закончилось, все восставшие (около 1500 человек) по приказу руководителя восстания Ивана Никифорова разделились на три группы: первая группа (800 человек) во главе с Никифоровым пошла к Енисейским казармам; вторая группа (500 человек) под командой Никитина направилась к Главному морскому арсеналу и к пристаням; третью группу (200 человек) возглавил Сорокин и повел ее для захвата электростанции. Во всех группах находились представители Петербургского комитета РСДРП, а также по 30—40 рабочих Кронштадтского портового завода.
Когда первая группа, в которую входил и член разогнанной первой Государственной думы Онипко, подошла к воротам Енисейского полка и Никифоров предложил часовому открыть ворота и впустить матросов во двор, оказавшийся у ворот офицер в очень строгой форме приказал восставшим немедленно удалиться, указав при этом на стоявшие у ворот роты вооруженных солдат.
Всем стало ясно, что без оружия на успех восстания рассчитывать нельзя. И Никифоров повел восставших к арсеналу. Но на пути к арсеналу восставших матросов ожидал Иркутский полк и пять рот матросов школы строевых квартирмейстеров. На Офицерской улице вскоре завязался жестокий бой.
Когда мы искали возможность проникнуть в арсенал, мы не знали, что в небольшом здании за арсеналом живет главный смотритель арсенала и что в этом же здании находится комната для дежурного надзирателя арсенала. Поэтому решено было послать в экипажи за ломами, чтобы взломать ворота.
В это время к арсеналу подошел отряд восставших матросов во главе с членами Военно-революционного центра Сорокиным и Никитиным. Вероятно, кто-то из них знал о существовании дежурного надзирателя арсенала, и у последнего потребовали ключи. Но дежурный надзиратель Никольский заявил, что ключи находятся у главного смотрителя. Ему не поверили и пригрозили расстрелом. Перепуганный Никольский отпер шкаф и передал связку ключей. Еще через несколько минут мы были уже в арсенале, оставив у главных ворот охрану — вооруженную полуроту. Начались поиски винтовок, пулеметов и патронов к ним. Но винтовки и пулеметы оказались без затворов. Патронов вообще обнаружить не удалось.
В разгар поисков оружия в арсенал вбежал со своими дружинниками Бакланов. Он рассказал, что в Енисейском полку солдаты выдали всех подпольных революционных работников и выступили на подавление восстания, что на Петербургской пристани высадился лейб-гвардии Финляндский полк и ожидается прибытие в Кронштадт гвардейских пехотных, кавалерийских и артиллерийских частей. Как бы в подтверждение его слов, со стороны Павловской улицы послышались винтовочные выстрелы и пулеметная очередь.
Услышав стрельбу, часть восставших вышла из арсенала, остальные продолжали поиски оружия, вынося винтовки со штыками.
В это время к арсеналу подошли восставшие матросы учебно-артиллерийского и учебно-минного отрядов, а также матросы других экипажей.
Из подошедших матросов около 80 были вооружены винтовками, остальные были без оружия и бросились в открытые ворота арсенала за винтовками.
Убедившись, что в арсенале мало винтовок и нет патронов к ним, матросы покинули арсенал.
После короткого совещания с Никитиным, Крашенинниковым и Баклановым Сорокин скомандовал:
— Все, кто не имеет оружия, должны разойтись по экипажам. Остальные остаются здесь.
Из собравшихся у арсенала 700 матросов осталось не более 300, остальные стали расходиться в разных направлениях.
Вокруг арсенала на высоких гранитных постаментах стояли старинные музейные пушки. От левой стены арсенала до самого канала, проходившего у портового завода, шла чугунная ограда, установленная на кирпичном основании. Около сотни дружинников укрылись за гранитными плитами, а 200 матросов перебрались через забор и заняли позицию за кирпичным основанием ограды.
Вскоре со стороны Петровской и Княжеской улиц послышались мерные шаги пехоты, а в конце Поморской улицы замелькали белые гимнастерки солдат роты Енисейского полка, которые, оглядываясь по сторонам, шли прямо к арсеналу. Но когда они почти вплотную подошли к засаде, раздался залп, и рота почти полностью была уничтожена. Оставшиеся в живых разбежались. Подъехали санитарные двуколки, и матросы не выдали своего присутствия, позволили санитарам подобрать раненых и убитых.
Через несколько минут подошедшая со сторон Княжеской улицы рота лейб-гвардии Измайловской полка открыла огонь по дружинникам, укрывшимся за пушками. Мы ответили на выстрелы двумя залпами. Пока у нас потерь не было. Противник занервничал и открыл огонь из двух пулеметов, заставив нас прижаться к земле. Пули, как пчелы, жужжали вокруг, ударяясь о пушки и гранитные плиты и давая неожиданные рикошеты. Когда пулеметы умолкли, гвардейцы с ружьями наперевес бросились на нас в атаку. Подпустив их на близкое расстояние, мы дали по ним три залпа, и они побежали назад. Но у нас кончились патроны, и нужно было что-то предпринимать.
Когда на короткое время гвардейцы прекратили по нам огонь, мы быстро перебежали улицу и через открытое окно проникли в первый этаж нашей казармы, выходящей на Поморскую улицу. Едва через подоконник перескочил наш последний дружинник Зайцев, как снова яростно застрекотали два пулемета.
Ни на минуту не забывая своих товарищей, укрывшихся за оградой, мы поднялись на четвертый этаж и увидели, что матросов за оградой уже нет. Оказывается, их спрятали на складах и в цейхгаузах дружинники рабочие боевой дружины порта.
Со стороны Павловской улицы также не слышно было больше выстрелов, но там шли аресты матросов солдатами лейб-гвардии Семеновского и лейб-гвардии Финляндского полков.
Только теперь мы заметили, что Лобов ранен в левую ногу. Я разрезал ему сапог, который был полон крови. Шевчук принес полотенце и воду, рану промыли, перевязали, после чего Лобова перенесли во 2-й этаж и положили на койку. Гусеву и Зайцеву поручили отнести в караульное помещение винтовки. Бакланов пошел, чтобы снять оставленный нами заслон у выхода из казармы. Затем все мы одели на бескозырки белые чехлы и ленты, прикрепили кокарды, спрятали в рундуки сапоги. затем каждому было предложено осмотреть свой рундук и сжечь в печке все, что могло бы служить уликой против нас. После этого все разделись и легли на свои койки.
Вошел Бакланов и, приводя в порядок бескозырку, обратился ко всем матросам с такими словами:
— Будут аресты и допросы, во время которых нас будут бить и пытать. Никто не должен выдавать своих товарищей. А если кто выдаст, такого наказать самой строгой матросской казнью. Согласны?
— Согласны, — дружно ответили матросы.
Было уже совершенно светло. Яркое солнце отражаюсь золотистыми пятнами на грязно-серой стене казармы и на морской глади малого рейда. Матросы нашей команды по договоренности лежали на койках, притворившись спящими.
Вдруг воздух разорвал резкий, сухой залп, за ним другой, третий. Зловеще просвистели пули, влетевшие в открытые большие окна, и, ударившись о противоположную стену и потолок, осыпали нас мелкими кусками штукатурки.
В промежутках между залпами мы явственно слышали одиночные винтовочные выстрелы. Осторожно выглянув в окно, мы увидели, что енисейцы стараются скрыться за угол арсенала, спасаясь от чьих-то выстрелов. Кто-то стрелял со стороны казармы, но кто и откуда?
Бакланов быстро достал из рундука бинокль и стал внимательно осматривать деревья под окнами нашей казармы.
— Вот он, вижу, — произнес Бакланов и опустил бинокль.
На дереве, справа от окна, среди густых ветвей сидел матрос в форме дружинника. Густая листва скрывала его лицо. Очевидно, это был дружинник, который не успел отступить в казарму и, взобравшись в парке на дерево, решил дорого отдать свою жизнь.
Через несколько минут по дереву ударила пулеметная очередь, и сидевший на нем с винтовкой матрос упал на землю.
Теперь енисейцы смело бросились к нашей казарме и открыли огонь по окнам. За выстрелами мы не слышали, как по лестнице поднялась рота гвардейцев-измайловцев, с которой мы вели перестрелку на Княжеской улице. Но мы не сомневались, что они вот-вот ворвутся к нам казарму. Так оно и произошло. В распахнутую настежь дверь вбежал с револьвером в руке гвардейский офицер и заорал:
— Встать! Смирно!
Мы выполнили команду и в положении «смирно» стояли возле своих коек.
Сопротивление было бесполезно, так как казарма быстро наполнилась вооруженными солдатами-гвардейцами, а у нас оружия не было.
— На каждого мерзавца по два гвардейца, шагом марш! — скомандовал офицер, и за спиною у каждого из нас выросло по два солдата.
Затем офицер приказал всем нам выйти на середину казармы, сопровождая каждую команду циничной бранью.
— В две шеренги строиться!
Босые, в нижнем белье, мы построились в две шеренги.
— Налево! За мной, шагом марш, — скомандовал офицер и направился к выходу. Мы последовали за ним, окруженные солдатами-гвардейцами, и спустились во двор, отбивая по булыжной мостовой шаг босыми ногам.
— Стой! Равнение направо! Смирно!
На левом фланге какой-то матрос зашатался. Офицер сунув наган в кобуру, подбежал к матросу и, ударив в в лицо, исступленно заорал:
— Я приказал «смирно», мерзавец!
Я видел, как руки у моих товарищей сжимались в кулаки.
Офицер подошел к фельдфебелю, что-то сказал ему и ушел. А мы продолжали стоять.
Минут через пятнадцать из-за угла казармы показались командир экипажа капитан 1 ранга Соловцов, и его помощник Захарьин, командир нашей роты, один из ротных командиров «азиатской» команды, гвардейский офицер и фельдфебель Первушин.
Медленно проходя перед строем, экипажный командир вглядывался в матросские лица, словно выискивая жертву. Затем все они повернули назад и снова пошли вдоль строя, как бы ища кого-то.
Увидев Бакланова, стоявшего на правом фланге, ротный командир строго спросил:
— Старший квартирмейстер Бакланов, почему я не вижу в строю матроса Лобова?
— Он ранен и лежит на своей койке, ваше благородие, – спокойно ответил Бакланов.
— Где он был ранен и куда?
— Не могу знать, ваше благородие, где он был ранен, знаю только, что ранен в ногу, — невозмутимо отвечал Бакланов.
— Ты старший квартирмейстер роты и поэтому обязан знать, где был ранен Лобов.
— После поверки за каждого отлучившегося из роты отвечает дежурный по роте, ваше благородие, — парировал Бакланов.
Во время этого разговора командир экипажа подозрительно смотрел на Бакланова и качал головой. Затем он подозвал к себе ротного, и они тихо стали о чем-то переговариваться. Наверное, замышляют что-то против Лобова, с тревогой думали мы и не ошиблись.
Отдав какие-то распоряжения, командир экипажа ушел. За ним последовали оба ротных командира и фельдфебель Первушин. Затем гвардейский офицер в свою очередь дал какие-то распоряжения фельдфебелю.
Продержав нас еще полчаса, фельдфебель скомандовал:
— Направо! Правое плечо вперед, марш! — и повел нас с конвоем в казарму.
Когда мы вошли в свою казарму, то не узнали ее. Наша одежда и постельные принадлежности были разбросаны по всей казарме. У кроватей валялись раскрытые и опрокинутые рундучки.
— Рота, стой! Налево! Смирно!
Фельдфебель подозвал старшего унтер-офицера и приказал ему поставить по одному солдату у каждого окна, одного — у входных дверей и одного — в гальюне.
— С сегодняшнего дня за бунт и разорение арсенала вы все находитесь под самым строгим арестом, — объявил нам фельдфебель. — В гальюн разрешается ходить по одному или по два, не больше. Задерживаться там или разговаривать запрещено. За нарушение — расстрел без предупреждения. К дверям и окнам не подходить. За нарушение — расстрел на месте. За песни, громкие разговоры и шум — расстрел без предупреждения. На завтрак, обед и ужин будете ходить под конвоем. А теперь можно разойтись.
Мы бросились к койке Лобова, но она была пуста. Его унесли, видимо, пока нас держали во дворе.
Первым делом мы привели в порядок наши постели и вещи, а затем в течение десяти дней жили под угрозой расстрела на месте. За это время от нас увели Бакланова, а из «азиатской» команды – Дементьева.
На одиннадцатый день нашу, «азиатскую» и «богатырскую» команды под усиленным конвоем (на каждого матроса два гвардейца) перевели на Павловскую улицу, в освободившиеся казармы 16-го флотского экипажа. Здесь я встретил своих старых и близких друзей, кроме Богутова, умершего весной в госпитале от воспаления легких.
Ясутов рассказал, что 22 июля состоялись торжественные похороны убитых во время восстания штаб-офицеров. На похоронах присутствовали все кронштадтские попы и прибывшие из Петербурга во главе с Иоанном Кронштадтским. Был также морской министр.
С переводом на Павловскую улицу условия содержания под арестом стали легче. Гвардейская охрана находилась лишь снаружи казарм. Охрану несли лейб-гвардейский Финляндский полк, расквартированный в этих же казармах, и донские казаки.
Вскоре началось следствие, и мы поняли, почему нас перевели сюда. Властям было удобнее сосредоточить всех арестованных матросов в одном месте.
Однажды днем к нам в казарму вошел капитан в форме офицера крепостной артиллерии. Он сообщил матросам нашего экипажа, что гражданские защитники отказались нас защищать на суде, и вот он, как юрист, согласен быть нашим защитником. Но для этого нужно, чтобы каждый из нас рассказал ему, участвовал ли он восстании, что он сделал во время восстания, кто его подбивал на участие в восстании, кто руководил в роте или экипаже восстанием, ибо, не зная этого, улыбаясь, говорил нам капитан, он не сможет правильно защищать нас. В заключение он сказал нам, что он гарантирует полную тайну признания и что с завтрашнего дня приступит к беседам с нами.
С такими же предложениями приходили в эти дни защитники и к матросам других экипажей — кто в чине поручика, капитана, а кто и в чине подполковника.
После ухода нашего «защитника» мы собрали всех своих прежних агитаторов и агитаторов соседней казармы и договорились, что нужно разъяснить всем арестованным товарищам, что «защитники»-офицеры подосланы охранкой и что нужно отказаться от их услуг. Но матросы и сами поняли, что это за люди.
На следующий день к нам в роту пришел наш «защитник» и, расположившись в ротной канцелярии, стал через дневального вызывать к себе арестованных матросов нашего экипажа. Но, поговорив с пятью матросами, он ушел и больше не показывался.
То же самое имело место в других экипажах.
Через неделю к нам в казарму явился седенький священник с евангелием и куском черной материи в руках. Кроткими глазами он смотрел на «заблудших овец», называя всех матросов своими «чадами». Оказывается, священника прислал к нам Иоанн Кронштадтский, который больше всего заботился о том, чтобы мы, как христиане, немедленно покаялись в совершенных грехах. Этот священник рассказал нам, что ему якобы было «видение», что страшные кары ожидают каждого из нас, если мы не покаемся ему. Он будет вызывать нас по одному в ротную канцелярию, где никого не будет, и каждый обязан искренно покаяться в грехах, содеянных в бунте, а «святитель» Иоанн Кронштадтский будет молить господа бога, чтобы он простил грехи покаявшегося.
К священнику подошел Гуцаков и весьма добродушно сказал, что мы все сегодня кушали скоромную пищу и поэтому, как верующие христиане, сегодня никак не можем исповедоваться. От имени всех нас Гуцаков просил батюшку прийти завтра, так как завтра у нас будет постный день.
И священнику ничего не оставалось, как вежливо проститься с нами.
Как только священник ушел, Суслов, Гуцаков, Астахов, Гусев и я, обсудив создавшееся положение, пришли к выводу, что если мы легко отделались от «защитника», то от священника отделаться нам будет труднее, ибо подавляющее большинство арестованных — люди религиозные, считающие Иоанна Кронштадтского святым человеком, поэтому они пойдут на исповедь к этому сыщику в рясе. Нужно принимать меры против возможных провокаций и предательства. Я предложил провести с арестованными беседу, в которой все объяснить им.
Суслов предложил усилить матросскую разведку, которая должна была узнавать о недостойном поведении матросов на допросах и на суде и принимать в отношении этих трусов и предателей наши матросские меры. Начальником разведки назначили Суслова.
Перед ужином Гуцаков и я пошли в соседние с нами помещения, где было около 200 арестованных матросов из разных экипажей. Мы предложили матросам выслушать нас и рассказали им о том, что нас посетил «добренький» священник, и о том, кто и для чего придумал исповедовать нас. На вопрос, как быть, если среди нас найдутся провокаторы и выдадут своих товарищей священнику, а тот прокурору, матросы гневно заявили:
— Сами казним!..
После этого мы попрощались и ушли.
После поверки Суслов и Астахов также провели там собрание.
Священник пришел к нам на другой день. Как и «защитник», он удалил писарей из канцелярии и через дневального начал вызывать арестованных матросов на исповедь. Но и его надолго не хватило: «происповедав» десять матросов, он ушел из канцелярии, и больше мы его не видели.
Через три дня к нам под усиленным конвоеми привел трех матросов с крейсера «Память Азова»[XV], а к соседям — пять матросов из Ревельского порта.
После поверки эти матросы рассказывали, как и за что их арестовали, как у них произошло восстание и т.д. А на другой день после завтрака прибывшие матросы начали подробно расспрашивать наших матросов о нашем восстании, причем особый интерес проявляли они к тому, как шло восстание, а к участникам восстания спрашивали фамилии, кто из какого экипажа. Это показалось нам подозрительным, и мы с Сусловым направили к ним наших разведчиков. Не прошло и десяти минут, как наши матросы накрыли вновь прибывших одеялами и начали избивать их. Но в это время тревожно засвистали гудки. Вошел дежурный офицер с фельдфебелем и конвоем, матросы оставили провокаторов и, расходясь, кричали:
— Уберите ваших шпиков!
Офицер выругался, пригрозил расправой, но все же увел избитых лже-матросов.
Когда судебные власти убедились, что им не помогают никакие провокации, они начали на допросах избивать и пытать арестованных матросов.
Однажды вечером меня вызвали через дневального в ротную канцелярию. Когда я вошел, за столом сидел военный следователь в чине майора, у окна стояли три здоровенных бородатых гвардейца, а сбоку за столом сидел писарь.
Следователь что-то писал, и когда дневальный доложил ему обо мне, он поднял голову, и его лицо чем-то напомнило мне крысиную морду, виденную мной в детстве на книжной картинке.
После обычных формальностей следователь начал расспрашивать меня о Бакланове и об убитом стрелке Ильине. Я ответил ему, что своевременно лег спать и спал, помню, что Бакланов тоже спал, и что больше я ничего не могу сказать. Проснулся я утром вместе с Баклановым, когда енисейцы уже обстреливали нашу казарму.
Следователь вскочил со стула и визгливым голосом закричал:
— И ты, мерзавец, будешь мне сказки рассказывать! А ну-ка, покажите этому подлецу, где раки зимуют! — кивнул он трем гвардейцам.
Они мгновенно сорвались с места и начали меня избивать, пока я не потерял сознания.
Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу на своей койке, голова накрыта мокрым полотенцем и вокруг меня — мои друзья. Я раскрыл глаза, но от острой боли во всем теле пошевельнуться не мог. Гуцаков рассказал, что меня вынесли из ротной канцелярии два гвардейца, бросили на койку и ушли.
На допросах били очень многих. Некоторых после допроса приносили в казарму без малейших признаков жизни. Лишь по едва уловимому биению пульса мы узнавали, что человек еще жив, и принимали меры, чтобы спасти его.
В первых числах сентября всех арестованных матросов перевели с Павловской улицы на Бочарную, в казармы Енисейского полка, который из Кронштадта перебросили в какой-то город. Казармы эти были срочно переоборудованы в настоящую тюрьму. В этой тюрьме-казарме находилось 575 матросов, отнесенных следственными органами к первой группе подсудимых. Всего групп было четыре. Через два-три дня мы уже знали, что в полуподвальном помещении находится 19 матросов — членов Кронштадтского военно-боевого центра большевиков; в первом этаже — 130 матросов и с ними депутат Государственной думы Онипко; в нашем, втором, этаже — 425 матросов.
От матросов школы строевых квартирмейстеров[1], которые иногда несли внутренний караул в нашем помещении, мы узнали, что на улицах, окружавших нашу тюрьму, днем на каждые 100, а ночью на 50 шагов стояли часовые гвардейцы. По углам здания стояли пулеметы, а ближайшие улицы охранялись конными патрулями донских казаков и драгунами; канал патрулировался двумя катерами, вооруженными пулеметами.
Внутренняя охрана, кроме матросов школы строевых квартирмейстеров, состояла исключительно из гвардейцев. В столовую, к умывальнику и в уборную нас водили с таким расчетом, чтобы мы не могли встретиться с матросами, находившимися в первом этаже. 19 матросам, сидевшим в полуподвале, приносили пищу и воду в помещение. Их охраняла усиленная охрана, а у входа к ним стоял пулемет.
В баню нас за все время ареста не водили, не стригли и не брили и даже не меняли белье. Такими — вшивыми, небритыми, нестрижеными, — и отправили нас по тюрьмам. На третий день вечером нам объявили, что с завтрашнего дня в зале машинной школы с 8 часов утра до 12 часов ночи, с перерывом два часа на обед и два часа на ужин, будет заседать суд. В воскресные и праздничные дни судебных заседаний не будет. Разговаривать в строю, по дороге в суд и обратно, а также в зале суда строго воспрещается; каждый замеченный в этом подлежит заключению в строгий карцер на хлеб и воду на 14 суток.
На следующий день нас вывели после завтрака из столовой, окружили сильным конвоем и повели по широкому двору к машинной школе. Поднявшись по каменной лестнице на второй этаж, мы вошли в огромный зал и сели на указанные нам деревянные скамьи, причем впереди нас уже сидели матросы из полуподвального помещения.
Передний ряд скамей был отделен от остальной части зала деревянным барьером. Перед барьером стояла охрана, а впереди возвышался деревянный помост, на котором стояло восемь столов. За столами находилось шестнадцать кресел с высокими спинками и несколько венских стульев. Столы для прокурора и для защитников стояли отдельно.
— Встать! Смирно! Суд идет! — раздалась команда, и мы увидели, как из боковых дверей зала вышли шестнадцать офицеров и два генерала.
Когда судьи чинно опустились на свои места, сели и наши защитники. Председатель, высокий, тощий и лысый генерал-адъютант свиты его величества, поправляя свои длинные густые усы, через пенсне внимательно рассматривал нас. Толстый прокурор в чине полковника что-то писал. Защитники держались весьма скромно.
Началось монотонное чтение обвинительного акта, продолжавшееся с перерывами до 12 часов ночи.
Когда на обед выводили обвиняемых, находившихся в полуподвальном помещении, я увидел среди них сильно похудевшего Никитина. Он также увидел меня, и мы обменялись взглядами. Среди подсудимых находились Бакланов и Дементьев. И хотя они меня не видели, но меня радовало уже то, что они были живы и здоровы.
Ночью, возвратившись с судебного заседания, мы говорили о том, что членам Кронштадтского военно-боевого центра грозит смертная казнь, что матросов первого этажа, вероятно, сошлют на каторгу, а нас отдадут в арестантские роты, ибо это не суд, а жестокая и гнусная расправа.
Однажды утром, когда нас ввели в зал суда, мы обратили внимание на то, что окна, против которых находились судьи, закрыты изнутри железными щитами.
На следующий день наша разведка сообщила следующее: по решению ЦК партии эсеров в Кронштадт приехали четыре террориста и в числе их две девушки. Они привезли несколько специально изготовленных бомб и должны были передать их дежурному матросу-эсеру у ворот машинной школы, а тот в свою очередь — подсудимым матросам первого этажа, чтобы они во время судебного заседания бросили их в судей. Однако среди этих террористов оказался агент охранки. И когда террористы, приехав в Кронштадт, подошли к дежурному матросу и хотели передать ему бомбы, находившиеся в засаде охранники набросились на террористов и арестовали их. В тот же день военно-полевой суд приговорил всех террористов к смертной казни, и ночью они были повешены[XVI]. Вероятно, судьи боялись, что другие террористы могут бросить бомбы с улицы, и решили забронировать окна.
16 сентября утром мы уже знали, что в этот день будет объявлен приговор.
Поднимаясь по лестнице в зал заседания, мы увидели в окно с площадки этажа огромную толпу людей, среди которых были родные и близкие матросов.
Вот мы снова в зале суда. Раздается уже привычное: «Встать! Смирно! Суд идет!» — и весь зал поднимается вместе с нами.
Председатель суда предоставляет сначала слово прокурору, а затем «защитникам», но защитники один за другим отказываются от слова. Нервы у всех напряжены до крайности. И вот начинается чтение приговора. И хотя мы предвидели, что кого ожидает, я вздрогнул, услышав среди приговоренных к смертной казни имена Никитина и Бакланова.
Волнение мое усилилось, когда среди приговоренных к каторжным работам оказался Дементьев. И уже как сквозь сон я слышал монотонный голос чиновника: к исправительным арестантским ротам приговариваются: Гуцаков, Суслов, Гусев, Ясутов, Шевчук, Руссо, Воданюк, Жмуденко, Спицын, Астахов, Семенов, Зайцев, Чечугов, Печенкин, Ленцнер. Самым длинным оказался список матросов, осужденных к тюремному заключению и дисциплинарному батальону.
Когда чтение приговора было закончено, председатель суда объявил:
— Кто недоволен приговором, имеет право в течение десяти дней обжаловать его на высочайшее имя.
После ухода судей мы оказались во власти охраны. Но мы не боялись ее, и у многих зрела отчаянная мысль: разоружить конвой и вновь поднять восстание. Но конвой как бы чувствовал это и держался очень настороженно.
Когда нас уводили из зала суда и когда мы с площадки бельэтажа увидели ожидавших нас на улице матерей, жен и детей, которые съехались в Кронштадт со всех концов России, осужденные матросы стали бросать им в открытое окно кокарды, ленточки, бескозырки. Их подхватывала толпа, чтобы сохранить как драгоценные реликвии.
Конный патруль, состоявший из донских казаков, еле сдерживал толпу. Со всех сторон неслись возгласы сочувствия, многие плакали, матери подымали на руках детей.
Бакланов, Дементьев и я поравнялись с Никитиным, который остановился на последних ступеньках лестницы. Он резко изменился в лице, но был удивительно спокоен.
— Это не конец, товарищи, — сказал он, обращаясь к нам. — Сражение только началось. Мы смело идем на казнь и завещаем вам мужественно бороться за светлое будущее народа.
Мы обнялись с Никитиным и расцеловались.
Послышались угрозы конвойных, лязг затворов н команда «Шагом марш!», и мы едва успели пожать друг другу руки.
Когда мы вышли во двор, конвойный офицер скомандовал:
— Стой! Смирно!
Колонна замерла. Внезапно перед нами появился начальник тюрьмы, в которой нас держали во время суда, вечный поручик и непробудный пьяница Журавлев[2].
— Смертники, пятьдесят шагов вперед! Шагом марш! — заорал он.
Из колонны вышли члены Кронштадтского военно-боевого центра и ровным, спокойным шагом, с высоко поднятой головой прошли вперед пятьдесят шагов и остановились.
— Каторжники, тридцать шагов вперед! Марш! — снова прокричал Журавлев.
Каторжники, молодые, здоровые матросы, исполнили команду.
— Тюремщики, напра-во! Дисциплинарники, нале-во! Двадцать шагов вперед! Марш! Арестантам остаться на месте.
Осматривая произведенное им построение, Журавлев от удовольствия потирал руки и самодовольно улыбался.
Затем к нам подошли полковник и штабс-капитан — члены суда и с ними отделение гвардейцев с барабанщиком; у некоторых гвардейцев в руках были ножницы.
Вскоре все стало ясно. Гвардейцы в присутствии членов суда должны были срезать у матросов нашивки, кокарды, ленточки и т. п.
Но когда члены суда и гвардейцы под барабанную дробь стали обходить ряды осужденных матросов, они увидели, что им почти нечего делать: матросы сами посрывали с себя все знаки различия.
Члены суда сконфуженно отошли в сторону, за ним последовала их «свита». А нас партиями начали вводить в тюрьму.
24 сентября нам стало известно, что ночью приедут за смертниками.
Осужденные на каторгу матросы тайно переслали нам записку, в которой предлагали объявить вместе с ними 24 и 25 сентября голодовку в знак протеста против казни наших товарищей. Мы немедленно обсудили это предложение и через полчаса ответили им, что будем действовать с ними заодно.
Утром пришел конвой, чтобы вести нас в столовую на завтрак. Но мы отказались.
Минут через десять к нам прибежал поручик Журавлев и заорал:
— Почему вы не идете завтракать?!
Мы ответили ему, что завтра утром будут повешены наши лучшие товарищи, и что в знак протеста против несправедливого приговора мы объявляем голодовку.
— Их вешать не будут, — издевательски успокаивал нас Журавлев, — а согласно ходатайству защиты их расстреляют...
В течение всего дня мы не только не ели, но решили не пить воду и даже не курить. Многие лежали на койках и тихо беседовали. Мысль о товарищах, которые завтра в последний раз увидят солнце, не покидала нас ни на минуту.
Было около часу ночи, но многие не спали. Моя койка стояла у самого окна, выходившего во двор. Под окном ярко горели электрические фонари. Я не спал, не спали и мои соседи Гуцаков, Суслов и другие.
Вдруг в ночной, тишине раздался лошадиный топот и стук колес. Выглянув в окно, мы увидели на дворе четыре большие черные кареты. На козлах рядом с кучерами сидело по жандарму, сзади, на специальных сиденьях — еще по два жандарма. Каждую из карет окружали четыре жандарма во главе с офицером на лошадях.
Прильнув к окнам, мы видели, как из первого этажа нашей тюрьмы вышла охранная рота Финляндского полка. Офицер построил солдат в две шеренги — лицом друг к другу. В образовавшийся живой коридор въехала первая карета. Сидевший на козлах жандарм соскочил на землю и открыл дверцу кареты. Офицер с жандармами вошли в тюрьму и через минут пять вывели во двор четырех приговоренных в наручниках. Когда их вталкивали в карету, один из осужденных крикнул:
— Да здравствует вооруженное восстание!
— Долой кровавое самодержавие! — подхватил второй.
Мы громко повторили эти лозунги.
Жандармы силой втолкнули остальных осужденных в карету, дверцы захлопнулись, и карета отъехала в сторону. Затем одна за другой были поданы остальные кареты.
Когда я увидел, что в четвертую карету ведут Никитина, я не сдержался и что было силы крикнул:
— Никитин, мы никогда тебя не забудем!
Он обернулся и помахал нам рукой. Почти одновременно раздался выстрел, и на меня посыпалась штукатурка. Это стрелял из нагана жандармский офицер. Пришлось отойти от окна.
— Вы жертвою пали в борьбе роковой... — запели мы вслед удалявшимся каретам.
Услышав, что мы поем, запели осужденные в первом этаже, их поддержали каторжане. Теперь пело свыше пятисот молодых, сильных голосов, и торжественные звуки похоронного марша плыли над Кронштадтом и Финским заливом.
На рассвете мы услышали далекие винтовочные залпы и поняли, что произошла расправа с нашими мужественными товарищами.
Так погибли от рук кровавого самодержавия девятнадцать членов Российской социал-демократической рабочей партии большевиков: Дмитрий Никитин, Михаил Востриков, Порфирий Глебко, Алексей Кукорцев, Андриан Кузнецов, Ефим Лисицкий. Емельян Ляшук, Федор Голованов, Феодосий Ковальчук, Николай Комарницкий, Родион Коротчиков, Иван Красненков, Петр Крашенинников, Иван Москалев, Павел Новожилов, Михаил Севастьянов, Семен Юров, Иван Карагодов и Семен Зендриков.
25 сентября, презирая угрозы тюремного начальства, мы пели гневную и призывную песню:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
А 2 октября ночью нас, 300 матросов, в арестантских бушлатах, закованных в кандалы, привели на Петербургскую пристань и погрузили на пароход «Луч». Утром следующего дня под конвоем двух миноносцев мы прибыли в Петербург, где нас посадили в вагоны с решетками и сдали специальной конвойной роте. Затем наши восемь вагонов прицепили к пассажирскому поезду и ранним утром увезли нас в московском направлении. На станции Тверь (ныне Калинин) наш поезд встретили несколько сот рабочих. Но. самой запоминающейся была встреча московских рабочих и работниц, студентов и гимназистов. Огромная толпа прорвала на перроне густую жандармскую цепь и вплотную подошла к нашим вагонам. Нам жали руки, дарили всевозможные подарки и всячески подбадривали нас.
Ночью 8 октября нас привезли на станцию Рязань и под конвоем трех рот солдат какого-то полка доставили в мрачное трехэтажное здание тюрьмы. Это и были Рязанские исправительные арестантские роты, ворота которых надолго захлопнулись за нами.
Всего за восстание в ночь с 19 на 20 июля 1906 года было арестовано 2500 человек, из них:
к смертной казни приговорено...................... 70 чел.
на каторгу........................................................ 130 чел.
в исправительно-арестантские роты............935 чел.
к тюремному заключению............................. 316 чел.
в дисциплинарный батальон.......................... 97 чел.
А всего.......................................................... 1548 чел.
Часть арестованных была переведена в пехотные части, остальные по суду оправданы.
Кронштадтское восстание 1906 года сыграло большую роль в революционизировании царской армии и флота. Уроки июльского восстания кронштадтских матросов 1906 года были учтены нашей партией и революционными матросами и солдатами в последующие годы борьбы с самодержавием, а особенно в период подготовки и проведения Великой Октябрьской социалистической революции.
Примечания автора
[1] Матросы школы строевых квартирмейстеров были надежной опорой самодержавия и приравнивались к гвардейцам. В 1905 году они усмиряли курляндских крестьян и восставших кронштадтских матросов. Эта же школа, в количестве 1000 квартирмейстерских штыков, во главе со своим «отцом-командиром» капитаном 1 ранга Сильманом, участвовала в подавлении восстания кронштадтских матросов в ночь с 19 на 20 июля 1906 года, действуя совместно с Енисейским полком и прибывшими из Петербурга гвардейскими частями.
[2] Через год, когда мы находились уже в Рязанских арестантских ротах, осужденные матросы получили от своих экипажных командиров извещения, что рундуки с их одеждой, бельем и обувью были сданы начальнику тюрьмы поручику Журавлеву для отправки нам. Но оказалось, что он пропил или проиграл в карты все наше имущество, за что был отдан под суд. Нам предлагалось предъявить ему иск.
Комментарии
[I] Участник кронштадтского революционного подполья в 1905—1906 гг. Во время восстания в октябре 1905 г. находился во внутреннем экипажном карауле и потому принять участия в событиях не смог. Не был выдан восставшими, соответственно, не был раскрыт и не подпал под репрессии. В 1906 г. был руководителем боевой дружины 16-й роты. Ранен в бою у арсенала, 20 июля арестован, приговорен военно-полевым судом к смертной казни.
[II] Вице-адмирал Г. П. Чухнин был казнен 28 июня 1906 г. по приговору Партии социалистов-революционеров за жестокое подавление восстания на Черноморском флоте. В 1906 г. автор воспоминаний не мог знать, что казнь была совершена матросом Черноморского флота Я. С. Акимовым (Акимов скрылся, и вина его доказана не была). Есть версия, что под псевдонимом «Акимов» укрывался известный писатель 1910—1920 гг. Н. Н. Никандров, член БО ПСР, который спланировал и организовал казнь Чухнина.
[III] То есть команды крейсеров «Азия» и «Богатырь».
[IV] То есть членов подпольных боевых дружин, готовившихся к восстанию.
[V] Сослуживец Глебова-Ленцнера, его заместитель по руководству боевой дружиной.
[VI] Петр Бакланов, строевой старший квартирмейстер, член РСДРП(б), переведенный с Каспийского флота в Кронштадт с большой группой «неблагонадежных» моряков после восстания на Каспийском флоте в октябре 1905 г. Один из руководителей Кронштадтского восстания 1906 г., приговорен к смертной казни. Не путать с матросом Иваном Баклановым, также приговоренным к смертной казни.
[VII] Сослуживец автора, член боевой дружины. За участие в восстании 1906 г. приговорен к трем годам каторжных работ.
[VIII] То есть солдат 94-го пехотного Енисейского полка, части которого были расквартированы в Кронштадте.
[IX] Скатудден — ныне Катаянокка, искусственный остров (полуостров, отрезанный от материка вырытым каналом) в гавани Гельсингфорса (Хельсинки). На Скатуддене располагались военно-морские казармы и тюрьма. В июле 1906 г. гарнизон Скатуддена поднял восстание в поддержку Свеаборга. После подавления восстания 17 его участников были приговорены к расстрелу, 54 — к каторжным работам (в том числе 7 человек — к бессрочной каторге), 18 отправлены в арестантские роты и 24 — в дисциплинарные батальоны.
[X] Бунаков (Фондаминский или Фундаминский) Илья Исидорович (1880—1942) — деятель партии эсеров. Назван автором «лидером эсеров», видимо, потому, что в 1905 г. был кооптирован в ЦК ПСР — в надежде на его финансовые возможности (был женат на внучке «чайного короля» Высоцкого). Участвовал в организации Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 г. Пытался в 1906 г. возглавить восстание на крейсере «Память Азова» (см. комментарий XV), но прибыл на корабль уже после подавления восстания. Был арестован, но на суде оправдан. Эмигрировал во Францию. С началом I Мировой войны занял оборонческую позицию, после Февральской революции вернулся в Россию, был назначен Временным правительством комиссаром Черноморского флота. После Октябрьской революции — член антибольшевистского «Союза возрождения России», с 1919 г. — в эмиграции во Франции, где стал масоном, а затем впал в православие. Редактор известных эмигрантских изданий «Современные записки» и «Русские записки», издатель христианского журнала «Новый град». В 1941 г. арестован германскими оккупационными властями и как еврей отправлен в лагерь. Погиб в Освенциме. В 2004 г. из пропагандистских соображений был причислен Константинопольским патриархатом к лику святых.
[XI] Фельдфебель.
[XII] Онипко Федот Михайлович (1880—1938) — деятель партии эсеров. Из крестьян, волостной писарь. Депутат I Госдумы, входил в группу трудовиков. Пользовался большой популярностью как оратор у крестьянской аудитории. Послан ПСР в 1906 г. ПСР в Кронштадт, чтобы возглавить восстание, арестован перед казармой Енисейского полка после речи, обращенной к солдатам полка. В сентябре 1906 г. приговорен к ссылке на поселение в Сибирь, по пути в ссылку бежал. Эмигрировал во Францию. После начала I Мировой войны вступил во французский Иностранный легион, тяжело ранен в первом же бою. После Февральской революции вернулся в Россию, назначен Временным правительством комиссаром Балтийского флота. В 1920-е гг. работал в советских учреждениях, был членом Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В 1938 г. арестован и расстрелян.
[XIII] После восстания в октябре 1905 г. в Кронштадтском гарнизоне постоянно случались мелкие эпизоды, связанные с «неповиновением» рядового состава офицерам и унтер-офицерам, а также с излишним рвением последних в деле запугивания матросов и «искоренения крамолы». Поэтому в карцерах Кронштадтской крепости постоянно содержалось не менее пяти десятков нижних чинов — в порядке дисциплинарного взыскания или в связи с подозрением в нелегальной деятельности.
[XIV] Кондуктор — унтер-офицерское звание на царском флоте.
[XV] В ночь с 19 на 20 июля 1906 г. на броненосном крейсере «Память Азова» произошло восстание в поддержку Свеаборга. Восставшие захватили крейсер и увели его в Ревельский порт, где из-за неподготовленности восстание было подавлено. 18 участников восстания были приговорены к смертной казни, 12 — к каторжным работам, 13 — к тюремному заключению и дисциплинарным батальонам.
[XVI] Боевая группа эсеров, планировавшая эту операцию, состояла из 10 человек. По их замыслу, взрывы бомб в зале суда должны были вызвать панику, во время которой тех подсудимых, кому угрожала смертная казнь, должны были вывести из здания, снабдить подложными документами и вывезти из Кронштадта. Группа провалилась не из-за провокатора охранки, а из-за нарушения правил конспирации. Все 10 участников группы были осуждены военно-полевым судом по упрощенной процедуре и не повешены, а расстреляны в 6-м Северном форте. Тела казненных были тайно вывезены на Лисий Нос и закопаны в неизвестном месте. Среди расстрелянных действительно были две бестужевки — Анна Венедиктова и Анастасия Мамаева. Солдаты отказывались в них стрелять, и А. Венедиктова обратилась к ним с краткой речью, призвав собраться с духом и целиться прямо в сердце. Расстрел беременной А. Венедиктовой и несовершеннолетней А. Мамаевой произвел очень тяжелое впечатление на общество.
Фрагменты из книги: Глебов (Ленцнер) Л.А. Кронштадт в 1905—1906 гг. Воспоминания. М.: Военное издательство Министерства обороны Союза ССР, 1956.
Комментарии А.Н. Тарасова.
Леонард Августович Глебов (Ленцнер) (1883—?) — российский революционер, профсоюзный и советский работник и работник культуры.
Родился в семье рабочего-плотника, ставшего затем учителем. Работал печатником, в 1904 г. призван на службу на Балтийский флот. Матрос-печатник в типографии штаба флота, с февраля 1905 г. — член подпольной организации РСДРП(б), партийная кличка «Глебов». Участник восстания в Кронштадте в октябре 1905 г., после восстания переведен в 19-й флотский экипаж.
Один из организаторов и активных участников восстания 1906 г. в Кронштадте, заместитель председателя ревкома 19-го флотского экипажа, член Военно-революционного комитета Кронштадтской крепости. После подавления восстания арестован, осужден военным судом на три года арестантских рот. Отбывал в Рязанских арестантских ротах, после чего сослан на четыре года в Восточную Сибирь.
В 1911 г. бежал из ссылки, перешел на нелегальное положение, работал в Ровно в подпольной типографии. В 1912 г. арестован, осужден под чужим именем на один год заключения.
После освобождения приехал в Крым, под фамилией Глебов работал в типографиях Симферополя и Бахчисарая. В 1917 г. вступил в партию эсеров-максималистов, в 1918 г. вышел из нее. Ушел добровольцем в Красную Гвардию, участвовал в боях, был ранен.
В марте 1917 г. организовал профсоюз печатников Симферополя, был его председателем до января 1918 г. В период оккупации Крыма немцами — на нелегальном положении, возглавил Крымский подпольный профсоюз печатников, руководил в 1920 г. забастовкой печатников Симферополя и Евпатории.
В июле 1920 г. вступил в РКП(б). С 1921 г. — на профсоюзной, советской, партийной работе в Крыму.
С 1930 г. — в Ленинграде, работал в Обществе политкаторжан, Институте советской торговли, получил педагогическое образование. В 1938—1939 гг. работал в Публичной библиотеке. С 1943 г. — персональный пенсионер.
В 1955 г. награжден орденом Трудового Красного Знамени.