| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
4 июня. Бьют барабаны. Непрерывно. Ночью, утром, весь день. То близко, то где-то далеко. От них нельзя укрыться нигде. Сквозь бой барабанов прорываются только хрипловатые, натруженные возгласы: «Да здравствует Мао Цзэ-дун!», «Защитим Председателя Мао!», «Слава великому кормчему!» И шествия. В университетском городке, на городских улицах, от митинга к митингу. Много раз проходили они мимо меня. С обочины тротуара разглядываю идущих. Все они очень молоды. Латаная, заношенная одежда. Шарканье ног об асфальт — многие босы, на других — видавшие виды кеды. Можно смотреть на этих ребят в упор, но не встретить ответных взглядов. Ни дружелюбия, ни ненависти, ни любопытства. Они безразличны.
Впереди они несут на носилках вчетвером портрет председателя Мао. Портрет обрамлен красным бархатом, увит цветами и зелеными ветвями. За портретом идут знаменосцы. Знамена — ярко-алого цвета, и форма их необычна — это длинные узкие стяги на высоких древках, шелк их змееобразно вьется, он легок и трепещет на ветру. За знаменами следует оркестр. Барабан — обязателен, прочее — по воле случая, но чаще всего к нему присоединяются звонкие китайские гонги. За оркестром послушно тянется колонна, иногда с боку идут активисты. Они то и дело подносят к глазам листки с лозунгами дня. Лозунг выкрикивается хриплой скороговоркой, и колонна дружно подхватывает и хором повторяет его. Вслед за лозунгом вверх взлетают сжатые кулаки.
Университетские дацзыбао рассказывают о преступлениях «старого парткома». Главное из них — сопротивление «великой пролетарской культурной революции». Узнаю немало изумительных вещей: партком, оказавшись в кольце беснующейся толпы, просил по телефону о помощи. Обращался в райком — там отказали: сами бессильны. В горкоме никто на зов не ответил: горком тоже разогнан. Когда уже не было сомнений, что возникла опасность для самой жизни, руководство университета обратилось за защитой к полиции. Последовал ответ: «Мы не вмешиваемся в движение». Позвонили в гарнизон, искали помощи у военной силы — тоже напрасно: «Мы проводим линию масс». Наконец, звонили в «группу по делам культурной революции» при ЦК КПК — ответ тот же: «Мы проводим линию масс». А массами-то были в тот день две-три сотни взвинченных юных крикунов, докричавшихся до погрома. Большинство студентов, не зная, что к чему, оставались 3 июня безучастными.
Партийный аппарат парализован. За спиной беснующейся молодежи, размышлял я, встали и полиция и армия, открывшие зеленый свет погромщикам. Это был разгул, охраняемый и поощряемый могуществом государственного аппарата. Правда, пружины, запускавшие в ход движение, тогда еще не обнаруживали себя.
Поддержанные силой карательного механизма, победители выступили палачами своих жертв. Им доверили новую роль, функцию государственной важности: пресечь рост «уродов и чудовищ» в Китае, как назвал Мао Цзэ-дун тех, кто выступал против его авантюристического курса. Изречение об «уродах и чудовищах», оправдание бесчинств «культурной революции», в первый же день было начертано золотыми знаками на красном фоне и вывешено на самом оживленном перекрестке аллей. «Уроды и чудовища», по Мао Цзэ-дуну, вырастают сами по себе, но сами по себе не исчезают, их надо беспощадно искоренять...
2 июня по плану мне надо было отправиться в библиотеку Бэйда — Пекинского университета. Для этого у ворот моего Педагогического университета я должен был сесть в автобус и, проехав полчаса, выйти у ворот Бэйда.
Почти все работники канцелярии и даже сама заведующая Чжао, тщетно пытаясь скрыть беспокойство, с утра слонялись по холлу и коридорам, о чем-то перешептывались по углам. Здесь же бродили и несколько вьетнамцев. Увидев, что я собрался уходить, завхоз Ван сказал мне, что из университета никого не выпускают.
— Как так? По какому праву? — возмутился я, но меня успокоил один из вьетнамцев.
— Нет, нет, иностранцам можно. Их пускают.
Ван смутился.
— Правда? Я не знал, — стал оправдываться он. — Вы взяли с собой документы? Никогда не забывайте их!
— Взял, взял! — заверил я его.
На рубашке у меня красовался университетский значок, а в бумажнике лежал студенческий билет.
Еще издали я заметил у ворот толпу. Яростно жестикулировавшие парни и девушки пытались прорваться — одни внутрь, а другие — наружу.
— У меня здесь брат, я его давно не видела, — убеждала молоденькая девушка, по виду работница.
— Нельзя. Все заняты революционной деятельностью, — отвечал пикетчик с красной нарукавной повязкой. Он был неумолим, держался с большим достоинством. — Мы никого не пропускаем.
— Долго ли так будет?
— Сколько потребуется для революции!
— Могу я пройти? — обратился я к строгому пикетчику.
— Пожалуйста. Иностранцев мы не задерживаем.
— А почему же вы никого не выпускаете? — не удержавшись, спросил я его.
Пикетчик строго взглянул на меня и отчеканил:
— Чтобы ни одна сволочь не ушла от расплаты перед революционными массами!
«Да, не поздоровится тем, кто ждет часа расплаты», — подумал я, выйдя за ворота.
Следом за мной пытался проскользнуть какой-то тип с велосипедом. Таких, как он, я не раз видел за своей спиной, куда бы я ни шел. И вот сейчас его буквально сцапали «революционные» студенты и силой уволокли в дежурку, несмотря на сопротивление. На нем повисло сразу шестеро юнцов. Он боролся и ругался, и даже до меня долетали обрывки слов: «Долг!.. Задание!.. Работа!..» — смешанные с бранью.
Глядел я на эту сцену не без удовольствия. Все было ясно: «революционеры» сцапали... филера! Да, да, обыкновенного «человека в штатском», чье незримое, но постоянное присутствие за плечами угнетало всех нас, учившихся в Китае иностранцев.
У ворот Бэйда тоже толпилась масса народа, стремившегося проникнуть внутрь. Я протиснулся и предъявил свой специальный пропуск.
— Я хочу повидать своих советских друзей, которые здесь учатся.
Такая просьба озадачила его, и он обратился за советом к старшему, тоже студенту. Привратник же безучастно сидел в будке.
— Вы сюда ходили и прежде?
— Постоянно.
— Тогда проходите, можно. Но мы пускаем вас в последний раз. У нас идет Культурная революция.
— Неужели мне нельзя будет видеться с соотечественниками?
— Да, нельзя. Разве что только в канцелярии. Никого постороннего мы на территорию не пропускаем, потому что идет революция. Но сегодня мы делаем для вас исключение. Проходите!
И я официально в последний раз вошел в Пекинский университет.
В аллеях ветер гнал песок и пыль вперемешку с клочьями разноцветной бумаги, покрытой неразборчивыми иероглифами. Здания залеплены до третьего этажа дацзыбао, шелестящими под ветром, словно кроны деревьев.
«Смерть Лу Пину! Разоблачим преступников! Вскрыть гнезда старых контрреволюционеров!..» — кричали, вопили, проклинали, осуждали, грозили иероглифы. Они были адресованы вполне определенным людям — ректору университета Лу Пину, членам парткома и профессуре. Их имена либо были обведены черной рамкой (знак прижизненного некролога человеку, которого отныне никто не посмеет считать живым), либо накрест перечеркнуты красным (зов к пролитию крови) или черным (угроза смертью).
Посредине аллеи маршировали колонны. Среди восторженных юнцов, изможденных проведенными без сна ночами, мелькали бледные, как маски, немолодые лица с плотно сжатыми губами. На них я читал испуг и замешательство, усердие из страха, жажду спасения.
У входа в общежитие для иностранцев косо повисла свежая дацзыбао: «Ты, выскочка из “интеллигентныхˮ кровопийц, — читал я, — выступая на партийных собраниях, льстил черному бандиту Лу Пину, лез в партию, хвастался знанием иностранных языков, втерся через покровительство Лу Пина в канцелярию для работы с иностранцами, сам живешь в шикарных условиях иностранного общежития! Ты ублюдок и сукин сын буржуазного эксплуататорского класса! Ты карьерист, раб черной банды, лжекоммунист и враг идей Мао Цзэ-дуна! Раскайся! Мы тебя предупреждаем! Это самое последнее предупреждение!»
«А ведь до этого времени тех, кто жил с иностранцами, считали самыми верными и самыми преданными, — подумал я. — Что же происходит в Китае? Какая же это “культурная революцияˮ? Это, скорее, определенная политическая линия...»
В нашей немногочисленной университетской колонии только и разговору было, что о происходящих событиях. Рассказывали об избиении профессора Цзянь Бо-цзаня[1], о расправе с ректором Лу Пином — его спасло от гибели только то, что он попал в больницу[2], об издевательствах даже над парторгом столовой для иностранцев, которого заставляли надевать мусорную корзину на голову и ходить на четвереньках.
Я возвратился к себе в Педагогический университет поздно вечером. Аллеи сияли гирляндами ламп, но были совершенно безлюдны. Зато со стороны стадиона доносился рев толпы. Я свернул на аллею, идущую параллельно стадиону, и шел, держась в тени деревьев. Поле стадиона, освещенное десятками мощных рефлекторов, было сплошь покрыто людьми. Они сидели на корточках или же прямо на земле. Мне удалось добраться почти до самого ярко освещенного помоста. Из-за молодого тополька я увидел на помосте несколько человек. Один как-то особняком стоял в центре, это был парторг Чэн[3]. Двое юношей с торжественными лицами стояли за его спиной, еще несколько расхаживали по подмосткам. Вдруг один из них подошел к рампе и, повернувшись к Чэну, истошно завопил:
— Ты предал Председателя Мао! Ты черный бандит! Ты царь черного царства нашего университета!
Cледом за ним заревела толпа, голоса слились в сплошной гул, затем гул этот стал словно бы ритмически распадаться, и я отчетливо услышал, как тысячи людей скандируют: «Ша! Ша! Ша! — Смерть! Смерть! Смерть!» Мне стало жутко.
Я перевел взгляд на тех, кто сидел поблизости. Они уставились на осужденного. Лица их были сосредоточенны, даже озабоченны, они почти не кричали. Они напряженно вглядывались и, казалось, хотели угадать собственную судьбу.
Вдруг по чьей-то команде скандирование оборвалось, и с эстрады донесся голос Чэна:
— Я сражался за революцию! Я пролил кровь за Председателя Мао! — взывал он к толпе и, судорожными движениями засучивая рукава, протягивал руки, видимо показывая шрамы.
— Врешь! Врешь! — в ответ ему кричали молодые люди на эстраде, и каждый выкрик сопровождали пощечиной.
— Я горячо люблю Председателя Мао! Я пожимал ему руку в Яньани[4]!
— Предатель! — слышалось в ответ, и раздавалась новая пощечина.
— Я боролся с ревизионизмом и иностранными рабами! — с отчаянием, срывающимся голосом кричал Чэн.
«Молодые революционеры» хохотали.
— Товарищи! Смотрите, как врут уроды и чудовища! А ну, склони-ка голову перед массами! — И один из парней с силой ударил Чэна по затылку.
Чэн качнулся, закрыл лицо руками и, трясясь, опустился на эстраду. Он повалился на бок и, раскинув руки, забился в истерике.
— Сволочь! Урод и чудовище! Черный бандит! — продолжали кричать над ним юнцы.
— Смерть! — выкрикнул какой-то паренек и, подбежав к корчившемуся Чэну, пнул его ногой.
— Смерть! Смерть! — скандировала толпа, и активисты на эстраде дружно стали пинать Чэна ногами.
Я почувствовал, как к горлу подступает тошнотворный комок, и побрел в общежитие. В голове стоял какой-то туман, на душе было муторно, отвратительно.
В холле сгрудились сотрудники канцелярии и о чем-то возбужденно говорили. Ко мне подошел маленький Ван.
— Что делается в городе? Нас не выпускают отсюда, — пытаясь улыбнуться, заметил он.
— В городе ничего особенного не происходит, — начал я, и все с напряженным вниманием прислушивались.
Когда же я заговорил о том, что происходит в Бэйда, сотрудники плотным кольцом окружили меня и стали расспрашивать, кого там осудили и осуждают ли там мелких кадровых работников.
— Видимо, да, и многих. А в нашей канцелярии никого еще не осудили? Здесь нет «уродов и чудовищ»? — спросил я.
— Нет, нет, пока никого.
Мое сообщение их, очевидно, испугало. Они и до того выглядели растерянными и подавленными.
Ма[5] в комнате не было. Он, безусловно, находился на стадионе. Я лег. Не умолкая, гремели барабаны. Я никак не мог избавиться от озноба.
Ма так и не ночевал дома. Утром он забежал на минутку, чтобы спросить, что я собираюсь делать.
— Вероятно, пойду в город. Ведь занятий нет, и я свободен.
— Занятия от нас не уйдут. Но пойти в город — очень хорошо, очень хорошо! Ты же видишь — в университете идет Культурная революция!
— А многих осудили? — в упор спросил я, и Ма, до того державшийся самоуверенно, вдруг стушевался.
— Нет, немного. И почему ты говоришь — осудили?
— Если работника называют уродом и чудовищем, разве это не осуждение?
— Нет, ведь так говорят не все, а лишь некоторые. Их мнение должно быть подтверждено всем коллективом! Революционными массами!.. — Испытанные слова вернули Ма его прежнюю самоуверенность.
— А у нас на факультете обнаружились «уроды и чудовища»? Товарищи Лю и Го не пострадали?
— Нет, нет. Правда, у нас пока еще не началось по-настоящему... — сказал он и, явно не желая продолжать разговор, ушел.
Собираясь идти завтракать, я вышел в коридор. Как обычно, здесь сновали студенты с полотенцами и маленькими ракетками: столы для пинг-понга занимали середину умывальных залов, и утренняя разминка у китайцев начиналась обычно с пинг-понга. С третьего и четвертого этажей сбегали по лестнице вьетнамские студенты. Вдруг в привычный уже гомон голосов вплелся новый звук — мягкий, но четкий топот ног, и в коридоре появились человек двенадцать совсем молодых ребят в стоптанных кедах, а то и вовсе босиком. Я почему-то обратил внимание на их невероятно худые руки, видимо, питались они не слишком калорийной пищей. Двое из них, держа крепко за руки, вели пожилого привратника. Хотя шли они медленно и внешне держались спокойно, чувствовалось, что ребята возбуждены. Сюда, в общежитие для иностранцев, они явно вошли впервые в жизни.
— Что за иностранец? — поравнявшись со мной, спросил один.
— Советский, — отвечал привратник.
Они прошли дальше, смерив меня с ног до головы взглядом.
— Он друг Китая? — услышал я тот же голос.
— Нет, — сказал привратник. — Он специалист по Китаю.
У двери комнаты, где жил заместитель заведующего канцелярией Ван, они остановились.
— Здесь? — спросил высокий бледный паренек с черными кругами под глазами.
— Здесь, — подтвердил привратник.
Ребята отпустили его и сгрудились возле двери Вана. Один осторожно постучал в нее.
— Вэй! — раздалось изнутри. — В чем дело?
— Выходи! — спокойно сказал кто-то.
— В чем дело? — распахивая дверь, спросил Ван.
И в ту же минуту к нему устремились руки, множество тонких рук с высоко закатанными рукавами вцепилось в его одежду, плечи, шею, воротник. В одно мгновение Ван оказался в коридоре, его окружили, схватили под руки и повели.
— Пошли! Массы ждут тебя! Они будут спрашивать, а ты ответишь! Живее!
Быстрыми шагами, в полном молчании они прошли по коридору и спустились по лестнице. Ван молчал, он только побледнел, ссутулился и, понурив голову, глядел в пол. На нем был новый синий партийный костюм — наглухо застегнутый френч с накладными карманами, аккуратные синие брюки, кожаные ботинки.
«Наверное, он догадывался, что ждет его, — подумал я. — Вот и оделся, словно на парад на площади Тяньаньмэнь...»
Все обитатели общежития, стоя у дверей своих комнат или около умывальной, глядели им вслед. Только из соседней со мной дежурки не вышел никто. Из любопытства я толкнул дверь — никого! Впервые на ночь и день я остался безнадзорным.
Университетский комитет комсомола ненадолго пережил партком. Его разогнали тоже в июне, примерно неделю спустя.
Сразу же после захвата власти в университете «революционными» студентами появились дацзыбао о том, что следует выволочь на расправу всех «приспешников черного парткома». В их числе назывался и комсомольский комитет, который был, разумеется, первым помощником парткома в университете...
С утра радио передавало призывы: «Революционеры, на штурм!» Вся территория опустела, так как коллектив собрался в полном составе перед комсомольским комитетом: в его разгроме было много показного, демонстративного, и «революционеры» сгоняли всех, чтобы показать воочию свое могущество.
Зверство было совершенно диким, членов комсомольского комитета били публично и жестоко, в кровь, водили по одному по аллеям, чтобы каждый мог на них полюбоваться. Активисты, человек двадцать, сопровождали каждого пленника и били по очереди. Я наткнулся на такую группу, когда пошел обедать.
Комсомолец был совсем юным, не старше второкурсника, обыкновенным китайским студентом, внешне ничем не отличавшимся от своих мучителей. Его волокли по аллее; после побоев он не мог идти самостоятельно, поэтому одни поддерживали его под руки, а другие продолжали бить. Все встречные студенты в аллее выражали свою преданность «культурной революции» обычным способом: плевками в жертву, которая в своей беспомощности уже и утереться-то не могла.
— Кто это?! — воскликнул я громко.
Активисты посовещались и решили, что иностранному студенту следует разъяснить происходящее.
— Мы не делаем из этого тайны, — сказал мне совсем юный подросток, которого выделили для этом цели. — Он член комсомольского комитета и прислуживал черному парткому.
— Зачем вы его бьете? — продолжал расспрашивать я.
— Он виновен в насаждении черного царства в нашей стране, и его будут судить массы, — спокойно рассуждал маоцзэдуновец. — Вы сами еще молоды и должны нас правильно понять. Он не только враг, но и предатель. По возрасту он мог бы быть вместе с нами, ведь он тоже вырос при Мао Цзэ-дуне. У него были все возможности усвоить идеи Председателя, а он вместо этого прислуживал врагам председателя из партийного комитета! Мы обходимся с такими сурово потому, что они виновны вдвойне, нет, втройне!
— А вы сами были комсомольцем?
— Нет, — гордо отвечал он. — Я не причастен к черным организациям.
В китайском университете процент комсомольцев был не особенно велик. Впрочем, с рядовыми обращались гораздо мягче: достаточно было публичного осуждения прежнего разоблаченного руководства.
В июне вообще было много неясного в управлении университетом, но необычно большую роль в нем играл студенческий комитет, или союз. Он одно время назначал всесильных дежурных для поддержания «порядка» из числа наиболее активных участников движения. Партийная организация после разгона парткома была обезглавлена и уже никаких активных выступлений самостоятельно не предпринимала.
Университет с каждым днем все труднее было узнать. Лозунги под ногами на асфальте, лозунги на полотнищах поперек аллей, крупные надписи на разноцветных бумажных полосах вдоль зданий и множество индивидуальных и групповых дацзыбао. Пройти можно, только проталкиваясь через толпу студентов. Все читают, обсуждают, записывают в блокноты. Громадный лозунг поперек аллеи остановил взгляд: «Смерть черному бандиту Чэну!!!»
— Привет! — окликнул меня знакомый голос.
Ма успел уже позавтракать и шел навстречу.
— Что это значит? Неужели они хотят убить этого человека? — воскликнул я.
— Это надо понимать фигурально, — спокойно ответил он. — Революционные массы возмущены черной бандой и ее соучастниками.
Я хотел было напомнить Ма, что раньше он был совсем другого мнения о парторге, но заметил, что к нашему разговору прислушиваются, и сказал только, что Чэн был парторгом шесть лет. Те, кто написал лозунг, просто кровожадные личности, которым не знакомы ни благодарность, ни гуманность.
При слове «гуманность» Ма презрительно рассмеялся.
— У тебя больные мозги, — снисходительно сказал он. — Ты классово ограничен и не понимаешь логики классовой борьбы, как и все эксплуататоры. Правда, я не хочу сказать, что ты сам эксплуататор, но психология у тебя та же. Мы делим врагов на тех, кто держит в руках оружие, и на тех, кто его не держит. Сейчас вторые для нас опаснее первых, первых мы уже не боимся. Те враги, кто не держит в руках оружия, стараются, чтобы мы переродились. Поэтому они для нас очень опасны. Они насаждают в красном Китае ревизионизм и буржуазную идеологию. А наш великий вождь...
Я резко повернулся и ушел, так и не дав ему досказать дежурной фразы.
Быстро справившись с обычным для иностранцев завтраком — простоквашей в пузатом кувшинчике белого фаянса, четвертьлитровой бутылочкой молока, ломтем холодного мяса, овощным салатом и лепешкой-юбин, поджаренной в масле, я возвращался к себе в общежитие через парк. Здесь нет толчеи и гораздо тише, чем на аллеях. Навстречу мне шло человек восемь молодых ребят, с виду просто мальчиков, очень похожих на тех, которые утром явились к нам в общежитие за Ваном. Самый щупленький из них важно выступил вперед и, медленно произнося слова, чтобы понял иностранец, сказал:
— Мы активисты Культурной революции со второго курса. Мы бы хотели поговорить с вами.
— О чем же? — спросил я.
— Мы хотим сказать, что мы стоим за революцию. Мы не пожалеем жизни ради революции! Мы защищаем ЦК партии и Председателя Мао! Мы не боимся трудностей.
Они заговорили наперебой, повторяя навязшие на зубах лозунги.
— И еще мы хотим спросить у вас: почему вас приняли в наш университет? — продолжал тот же паренек.
— Я приехал сюда в соответствии с международным соглашением.
— Это мы знаем. Но почему в наш университет?
— Так решили ваши руководители. Мне было бы куда удобнее учиться в Бэйда, а не у вас.
— Вот видите, — крикнул он, обращаясь к своим спутникам. — Это дело рук черной банды! В наш революционный университет они нарочно прислали ревизиониста.
Стоявший рядом юноша прервал его:
— Но ведь Бэйда тоже революционный университет?
— С кем вы встречались здесь? — продолжал строго первый юнец.
Меня забавлял этот разговор. Ребята держались прилично, а их изможденный вид и потрепанная одежда вызывали даже сочувствие. Да, ели они не досыта, — я знал, как питаются китайские студенты — чашка риса, пампушка, чай. Долгими часами сна они старались обычно возместить недостаток питания. Теперь они лишились и сна: они творят «культурную революцию».
— С кадровыми работниками университета, — сказал я. — По приезде со мной беседовала заведующая канцелярией по работе с иностранцами Чжао, потом заместитель декана филологического факультета Лю...
— Чэн принимал вас? — перебив меня, спросил кто-то сбоку.
— Нет, — обернувшись к спрашивающему, сказал я. — Он был очень занят, не смог принять.
— Ничего, теперь у него будет много времени. Сейчас Чэн Цзинь-у держит ответ перед революционными массами за свои преступления. Он сохранил в университете советскую ревизионистскую систему и хотел выращивать из нас буржуазную смену. Но ему это не удалось. Его черные замыслы раскрыты! Вы здесь появились не случайно, — продолжал наступать этот паренек.
— Меня ваши внутренние дела совершенно не интересуют, — как можно спокойнее возразил ему я.
— Товарищи! Мы не можем терпеть ревизиониста в революционном университете! — вдруг выкрикнул кто-то сзади.
— Как вы относитесь к идеям Мао Цзэ-дуна? — спросил меня первый заговоривший со мной паренек.
— Я сторонник марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма, а потому противник националистических идей.
Я заготовил заранее такой ответ. Расчет мой был прост: во-первых, в нем не следует упоминать Мао Цзэ-дуна, а во-вторых, ответ должен быть бескомпромиссным — это их, безусловно, озадачит. Так оно и было. Ребята, не привыкшие к открытому осуждению святыни, растерялись.
— Вам следует серьезно заняться изучением идей Мао Цзэ-дуна. Вы с ними недостаточно знакомы, — после довольно долгой паузы посоветовал мне мой оппонент.
Я промолчал и, пожав плечами, двинулся вперед. Все расступились. Но едва только они оказались за спиной, как раздались крики и брань:
— Ревизионист!
— Сволочь! Долой ревизионистов!
— Товарищи! Здесь же вопрос о международных соглашениях!.. — донесся до меня чей-то успокаивающий голос.
Я обернулся, чтобы взглянуть, у кого же это проснулся здравый смысл, и как нельзя вовремя: вдогонку мне летел кусок кирпича, брошенный энтузиастом «культурной революции». Я уклонился от удара.
Нас разделяло шагов десять, не больше. Ребята смолкли, но продолжали глядеть на меня.
С ними заговорил высокий парнишка:
— Этот вопрос касается всего коллектива университета и нуждается в обсуждении. А решать его надо в масштабе всей страны!..
— Революционное сердце не может терпеть живых ревизионистов! — успел расслышать я чей-то возглас.
Ребята снова заспорили, перекрикивая друг друга и яростно жестикулируя.
Я предпочел идти своей дорогой.
«Революция» начала меня тревожить не на шутку. На стенде, на перекрестке аллей, где раньше висели официозные красные дацзыбао парткома, теперь появился огромный лист белой бумаги с необычно крупными иероглифами. И вот что я прочитал на нем: «Долой черное царство! С 1949 по 1966 год они помыкали нами, пили нашу кровь, предавали великого вождя Председателя Мао, не слушая его слов! Они самозванно объявляли себя коммунистами, пошли по капиталистическому пути, против идей Мао Цзэ-дуна!.. Долой черное царство! Да здравствует Великая пролетарская культурная революция! Защитим Председателя Мао!»
Стена физической лаборатории в боковой аллее была занята, так сказать, тематической дацзыбао: «Преступления черной банды». Вместе с целой толпой студентов я принялся изучать ее. Мое присутствие вызвало у них перешептывания, но, видимо, они пришли к общему мнению: пусть иностранец читает, пусть правильно поймет «культурную революцию». Стена была заполнена жалобами и прошениями обиженных местными властями, говорилось о злоупотреблениях, о пороках.
Тут же висел длинный список мебели и прочего имущества в коттедже парторга Чэна; подумать только, у него кроме супружеской двуспальной кровати была еще кушетка и софа для гостей! Студенты читали и возмущались. Сами они жили в узких комнатушках вчетвером и спали на двухэтажных деревянных нарах.
В центре всех этих жалоб, доносов и обвинений висело заключение «революционной группы расследования», которая поработала в столовой для профессоров и кадровых работников университета.
«Наши профессора и начальство из черной банды, — начиналось заключение, — каждый день имели выбор из ста блюд феодальной кухни, которую они лицемерно называли “национальнойˮ...» Далее перечислялось число свиных и говяжьих туш, съеденных в профессорской столовой за прошлый месяц и за прошлый год, — число немалое, несколько сотен, тысячи кур и уток, сотни литров масла, десятки тысяч яиц.
Истощенные, бледные лица студентов искажались гневом. Переспрашивая друг друга, они лихорадочно записывали эти кричащие цифры. Толпа гудела от возмущения.
На одном из листов была изложена жалоба на «кровавое преступление». Речь шла о самоубийстве юноши, приехавшего из деревни, которого отчислили за неуспеваемость.
У библиотеки соорудили высокий дощатый помост — не то трибуну, не то эстраду, не то эшафот. На фоне красных знамен на нем стоят выстроенные в шеренгу люди, опустив на грудь головы в ушастых бумажных колпаках. На многих бумажные накидки, сплошь покрытые надписями. В руках они держат фанерные щиты с перечнем «преступлений». На груди у некоторых висят плакатики: «Черный бандит».
— Склони голову! — вдруг услыхал я возглас за спиной и резко обернулся: к импровизированному эшафоту вели сравнительно молодого человека. Двое держали его под руки, а третий ударял по затылку — человек этот не желал опускать голову, он стойко и упрямо выпрямлялся.
Тогда конвойные остановились, стали осыпать осужденного бранью и бить куда попало. Избиваемый не сопротивлялся, он шатался из стороны в сторону, пытаясь устоять. Проходившие по аллее студенты сгрудились вокруг жертвы:
— Контра! Сволочь! — неслись выкрики.
Человек упал, и все наперебой стали пинать его ногами, но он не издал ни одного стона или крика.
Вдруг от собравшейся на судилище толпы отделились человек пять и бегом понеслись к нему, крича:
— Его будут судить массы. Ведите его сюда!
Разъяренная толпа, только что с холодным ожесточением избивавшая беззащитного человека, при властном окрике мгновенно дисциплинированно расступилась. Жертва недвижимо лежала на асфальте.
— Вставай! — крикнули подбежавшие студенты еле дышавшему человеку, подняли его и потащили к эстраде. Избитый из последних сил несколько раз пытался поднять голову, но, получив затрещины, беспомощно ронял ее снова. Я смотрел, как его втащили на сцену и прислонили к заднику, обтянутому красной тканью. Он соскользнул на пол. Ему приказали встать на ноги и влепили несколько увесистых пощечин, но тщетно. Тогда подошел здоровенный детина — кто-то из ведущих активистов —и заработал солдатским ремнем. Удары ремня привели избитого в чувство, он встал на ноги. На него натянули бумажный колпак клоуна и накинули бумажную хламиду. Двое юнцов начали быстро что-то писать на ней черной тушью. Еще один парень замазал его лицо белой краской, макая кисть в большую консервную банку — в старом национальном театре злодеев гримировали белым...
Для меня, выключенного из жизни китайского общества иностранца, «культурная революция» стала представляться бесконечным, непрерывающимся ни днем, ни ночью, кошмарным спектаклем, конец которого был неизвестен.
В тот же день я возвращался из клуба советского посольства.
У ворот университета я хотел было предъявить пропуск.
— Не нужно, — сказал паренек с красной повязкой на рукаве. — Теперь вас знают все дежурные. Проходите, пожалуйста! — Это мне понравилось: может, «культурная революция» действительно ко мне не имеет никакого касательства?
Собрание перед библиотекой продолжалось. Осужденные по-прежнему стояли шеренгой, у самого края рампы, держа на вытянутых руках над головой фанерные щитки с перечнем своих «преступлений». Время шло, и вдруг люди начали один за другим мешковато валиться на помост. Все глазели на них, но никто к ним не подходил, не трогал их — это, видимо, никого не удивляло. Я был настолько потрясен этим зрелищем, что не удержался и спросил стоявшего рядом паренька с красной повязкой, что с ними.
— Они стоят так целый день. Человек же не может простоять долго, держа руки над головой — вот они и падают, — охотно объяснил он мне, нарушая строгий запрет вступать в разговор с иностранцами. — Только их нечего жалеть. Ведь это черные бандиты и предатели. Они захватили власть в парткоме и насаждали здесь черное царство. Зато теперь пришло время, и революционные массы спросят с них.
А в это время на эстраду, освещенную ярким светом ламп, вышли молодые ребята с ремнями в руках и принялись самозабвенно хлестать упавших. Те поднимались, снова падали, фигуры «революционеров» прыгали вокруг них, пряжки ремней поблескивали в лучах света, а возбужденная толпа, требуя смерти, скандировала:
— Ша! Ша! Ша!
Как завороженные смотрели китайские студенты на эстраду, не могли оторвать от нее взгляда. Я пытался понять их, окаменевших, сосредоточенных и потрясенных: ведь каждый из них подсознательно страшился того, что может попасть туда, может стать таким, одним из тех, ибо в Китае, как говорили им, «революция вечна» и «не надо бояться хаоса». Ведь никто из них не знал, что готовит им будущее.
Комментарии научного редактора
[1] Цзян Бо-цзань (1898—1968) — выдающийся китайский историк-марксист, академик АН КНР с 1955 г. Специалист по археологии, древней и средневековой истории Китая. Автор канонических «Очерков истории Китая» (1946). В 1959—1962 гг. активно противостоял антимарксистским вульгаризаторским маоистским установкам в изучении и преподавании истории. Декан исторического факультета, проректор Пекинского университета. В начале «культурной революции» вытащен хунвэйбинами на «открытый суд», где несколько часов подвергался избиениям и унижениям, затем помещен под домашний арест. Вместе с женой покончил жизнь самоубийством.
[2] Хунвэйбины затем вытащили Лу Пина из больницы, арестовали и возили на «митинги критики и борьбы», где тот каялся в своих «монархистских замыслах».
[3] Чэн Цзин-у, секретарь парткома Пекинского педагогического университета. См. о нем подробнее: Желоховцев А.Н. Взрыв движения.
[4] Яньань — округ в провинции Шэньси, центр контролировавшегося в 1936—1947 гг. Китайской Красной армией Шэньси-Ганьсу-Нянсянского советского района, ставка Мао Цзэ-дуна. Подробнее об этом см.: Желоховцев А.Н. Триумф и позор «рабочей группы».
[5] Ма — Ма Чжан-гэн, фудао А. Желоховцева. Фудао — чичероне, приставлявшийся к каждому иностранному аспиранту в маоистском Китае. Фудао выступал консультантом, посредником при общении с китайскими гражданами и учреждениями, был ответственным за обустройство быта иностранца и контролировал его политическое поведение. Фудао жил в одной комнате со своим подопечным.
Глава из книги: Желоховцев А.Н. «Культурная революция» с близкого расстояния. (Заметки очевидца.) М.: Издательство политической литературы, 1973.
Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.
Алексей Николаевич Желоховцев (р. 1933) — советский, затем российский филолог и историк, китаист.
Товарищи, товарищи учащиеся!
Прежде всего, от имени нашего великого вождя Председателя Мао Цзэ-дуна передаю вам привет! От имени Центрального Комитета партии передаю вам наилучшие пожелания!
Мы решительно поддерживаем ваш пролетарский революционный дух — смело дерзать, смело действовать, смело вести революцию и смело бунтовать!
Верховным главнокомандующим в нынешней Великой пролетарской культурной революции является наш Председатель Мао Цзэ-дун. Председатель Мао Цзэ-дун — полководец. Под водительством великого полководца, слушаясь советов нашего полководца — Председателя Мао Цзэ-дуна, мы непременно добьемся успешного развития Великой культурной революции, непременно одержим великую победу в ней!
Великая пролетарская культурная революция, поднятая Председателем Мао Цзэ-дуном, является великим почином в коммунистическом движении, великим почином в социалистической революции!
Великая пролетарская культурная революция имеет целью ликвидировать буржуазную идеологию, утвердить пролетарскую идеологию, преобразовать души людей, осуществить революционизирование сознания людей, выкорчевать ревизионизм, укрепить и развить социалистический строй.
Мы должны разгромить лиц, облеченных властью и идущих по капиталистическому пути, разгромить буржуазные реакционные «авторитеты», разгромить всех буржуазных монархистов, выступить против всяких действий, зажимающих революцию, и смести всякую нечисть!
Мы должны всемерно ликвидировать всю эксплуататорскую старую идеологию, старую культуру, старые нравы и старые обычаи, преобразовать все области надстройки, не соответствующие экономическому базису социализма; мы должны смести с лица земли всяких вредителей и сокрушить все препятствия и препоны!
Мы должны всемерно утвердить пролетарские авторитеты, пролетарскую новую идеологию, новую культуру, новые нравы и новые обычаи. Одним словом, мы должны всеми силами утвердить идеи Мао Цзэ-дуна. Мы должны добиться того, чтобы многосотмиллионный народ овладел идеями Мао Цзэ-дуна, чтобы идеи Мао Цзэ-дуна заняли все позиции идеологии, чтобы идеями Мао Цзэ-дуна преобразовался духовный облик всего общества, чтобы идеи Мао Цзэ-дуна, как великая духовная сила, превратились в великую материальную силу.
Нынешняя Великая культурная революция является большим делом, касающимся судеб и перспектив нашей партии и нашего государства!
На что мы должны опираться, чтобы успешно совершить Великую культурную революцию? На великие идеи Мао Цзэ-дуна, на ум и силу масс!
Председатель Мао Цзэ-дун является самым выдающимся вождем пролетариата нашего века, величайшим гением современности. Председатель Мао Цзэ-дун больше всего верит в массы, больше всех заботится о массах, больше всех поддерживает революционное движение масс и живет одним дыханием с революционными массами!
Идеи Мао Цзэ-дуна знаменуют собой совершенно новый этап развития марксизма-ленинизма, являются марксизмом-ленинизмом наивысшего уровня в нашу эпоху, марксизмом-ленинизмом современности, преобразовывающим человеческую душу, и самым мощным идейным оружием в руках пролетариата.
Народные массы — творцы истории. Овладев идеями Мао Цзэ-дуна, они станут самыми умными и самыми смелыми и проявят свою неиссякаемую силу!
Под мудрым руководством Председателя Мао Цзэ-дуна, овладев самым острым оружием — идеями Мао Цзэ-дуна, мы можем сломить любое сопротивление, преодолеть все препятствия и препоны и одержать полную победу в Великой пролетарской культурной революции!
«Решение о Великой пролетарской культурной революции», опубликованное недавно Центральным Комитетом партии, было разработано под личным руководством великого вождя Председателя Мао Цзэ-дуна. Это — великая программа Великой пролетарской культурной революции и новейшее воплощение идей Мао Цзэ-дуна. Мы должны в своих действиях непоколебимо руководствоваться этим постановлением, смело поднимать массы, решительно выступать против монополизации всего в своих руках, неизменно опираться на левое революционное крыло, завоевывать на свою сторону промежуточные элементы, сплачивать огромное большинство и, сосредоточив силы, нанести удар по горстке самых реакционных правых элементов и довести до конца Великую пролетарскую культурную революцию!
Великая культурная революция представляет собой задачу на длительный период времени. Она будет продолжаться весьма длительное время, в процессе ее будут иметь место и крупные, и малые сражения. Пока живет буржуазная идеология, мы будем бороться с ней — и будем бороться до самого конца!
Сейчас идет крупное сражение, идет генеральное наступление на идеологию буржуазии и всех других эксплуататорских классов. Мы должны под руководством Председателя Мао Цзэ-дуна развернуть мощное наступление на буржуазную идеологию, на старые нравы и привычки! Надо окончательно ниспровергнуть и разгромить контрреволюционеров-ревизионистов, буржуазные правые элементы и буржуазные реакционные «авторитеты», надо разбить в пух и в прах их былой престиж, чтобы они никогда больше не поднялись на ноги!
Да здравствует Великая пролетарская культурная революция!
Да здравствует великий китайский народ!
Да здравствует великая Коммунистическая партия Китая!
Да здравствуют великие идеи Мао Цзэ-дуна!
Да здравствует великий вождь Председатель Мао Цзэ-дун!
Опубликовано в хунвейбинской газете «Дунфанхунбао» 5 сентября 1966.
Перевод с китайского Вадима Ли.
Работа по переводу этого текста оплачена из средств, присланных читателями.
Редакция выражает глубокую благодарность всем товарищам, кто счел своим долгом оказать помощь нашему сайту.