Аннотация
Начнем с самого главного. Демонтаж Советского Союза и кризис блока коммунистических государств породили известный тезис Фрэнсиса Фукуямы о «конце истории» под знаком либерализма. Сейчас уже становится совершенно ясным, что конец этот невозможен. Каковы перспективы современного левого движения на территории бывшего СССР, на ваш взгляд?
Давайте сначала договоримся о терминах. Никаких «коммунистических государств» в природе никогда не было и быть не может: коммунизм — это безгосударственное общественное устройство. В Советском Союзе и его сателлитах существовал суперэтатизм — общественный строй, парный капитализму в рамках единого способа производства — индустриального (подробнее об этом я писал в статье «Суперэтатизм и социализм» — в журнале «Свободная мысль», 1996, № 12; http://saint-juste.narod.ru/se.htm). Именно потому, что способ производства в СССР не был более прогрессивным, чем при капитализме, СССР и удалось, как вы выразились, «демонтировать».
О «конце истории» Фукуямы помнят сейчас лишь в постсоветских государствах, что само по себе говорит об их зависимом, полуколониальном по отношению к странам «первого мира» характере: в колонии и полуколонии всегда сплавляли то, что в метрополиях считали устаревшим, — от технологий до идей. После агрессий против Югославии, Ирака, Ливии, Кот-д’Ивуара, после 11 сентября 2001 года, после «левого поворота» в Латинской Америке говорить про эту теорию Фукуямы смешно, ее только ленивый не высмеял, самого Фукуяму так затравили, что он в панике дезертировал из рядов неоконсерваторов! Вообще, Фукуяма в интеллектуальном отношении — существо довольно жалкое. Если бы вы лично его увидели, вам бы сразу это стало понятно: у него на лице всё написано, как у прокремлевского «политолога» Маркова.
Что касается перспектив левого движения на территории бывшего СССР, то давайте сначала решим, о каком периоде мы говорим. Если о краткосрочном (или даже среднесрочном), то перспективы эти плачевны. О причинах я рассказывал в своих работах «Мировая революция-2» (журнал «Левая политика», № 10—11; http://saint-juste.narod.ru/WWII.html) и «Разрушить капитализм изнутри» (http://saint-juste.narod.ru/Tysa2.html). Главные из таких причин: негативный советский опыт, опыт контрреволюционного сталинского (и послесталинского) термидорианского режима, дискредитация за этот период левых идей и последовавшая затем шоковая индоктринация целых поколений («перестроечного» и «постперестроечного») антикоммунистической идеологией в условиях, когда у этих поколений отсутствовал самостоятельный социальный опыт, который бы позволил сопротивляться такой индоктринации. А также и незавершенность в бывшем СССР процесса классообразования (то есть смены одной устойчивой классовой структуры другой). О последнем я писал подробнее, в частности, в работе «“Второе издание капитализма” в России» (журнал «Левая политика», № 7—8; http://saint-juste.narod.ru/2kapital.html). Поэтому сегодня в бывших республиках СССР никакого «левого движения» просто нет. Есть отдельные левые, есть левые (чаще псевдолевые) организации, крупнее или мельче (обычно с идеологией, совершенно неадекватной сегодняшнему дню). Но движения нет. Движение — это нечто большее, чем группа, партия или организация, это то, составными частями чего эти группы, партии и организации являются. Например: антивоенное движение, рабочее движение, студенческое движение… Я об этом много раз и много где говорил и писал.
Что же касается отдаленной перспективы, то многое зависит от степени разрушения постсоветских республик в процессе их «освоения» глобальным капиталом и в ходе неолиберальных контрреформ. Многое также зависит от воздействия (в том числе и морально-идеологического) зарубежных левых на левых в наших странах. А также и от поведения самих наших левых, от их интеллектуальных и организационных способностей, от их смелости и способности к самопожертвованию и т.д. Но, в любом случае, постсоветские страны станут последними из стран периферии, которые включатся в новое революционное наступление в мировом масштабе. Позже них — только страны метрополии, так как эти страны живут за счет эксплуатации и грабежа стран периферии.
И в каком регионе мира больше предпосылок для масштабной социалистической революции? Учитывая экономическое положение, да и психологию местного населения: Латинская Америка, Юго-Западная Азия, Индия, Ближний Восток, Европа? Или же особой разницы здесь нет?
Социалистическая (коммунистическая) революция возможна только тогда, когда индустриальный способ производства в основном исчерпает себя, то есть вступит в силу закон несоответствия уровня развития производительных сил наличным производственным отношениям. Кроме того, разумеется, социалистическая революция может быть только мировой. Говоря иначе, сегодня (и завтра) социалистическая (коммунистическая) революция не может произойти ни в одной стране мира. Не надо себя обманывать. Речь может идти лишь об антибуржуазных (антикапиталистических) революциях — подобных Октябрьской революции в бывшей Российской империи, Кубинской революции и т.п. Однако и такие революции были огромным шагом вперед в деле социального прогресса — даже если сами революционеры не понимали их истинного характера (как это было до сих пор). А уж если эти революционеры будут лишены иллюзий и необоснованных ожиданий, будут трезво осознавать, что они могут (и должны) сделать, а что нет…
Если говорить об антибуржуазных (антикапиталистических) революциях, то сейчас, конечно, в авангарде — Латинская Америка. Это не случайно. Дело в том, что Латинская Америка — это тот регион капиталистической периферии, где капиталистические отношения утвердились и в основном победили очень давно (после национально-освободительных — то есть буржуазных — революций начала XIX века) и где неолиберальный эксперимент был проведен в 70—80-е годы — с катастрофическими, естественно, последствиями, то есть где капитализм себя полностью дискредитировал, где — в отличие, например, от постсоветских стран — иллюзии у огромного большинства населения уже исчезли. Если у нас сейчас из активных поколений самое молодое — это, условно говоря, поколение «перестройки», «зомбированное» антикоммунистически-неолиберальной пропагандой, то в Латинской Америке подобным поколением «зомбированных» было поколение, родившихся в конце 50-х — в 60-е годы, а те, кто по возрасту соответствует нашему «перестроечному» поколению, уже родились в условиях торжества неолиберально-фашистских режимов, в условиях «потерянного десятилетия», и изначально были разочарованы и обозлены. А те, кто им наследует, обозлены еще больше. Другого такого крупного региона с аналогичным уровнем развития, аналогичным опытом, аналогичными условиями пока нет. И уж, конечно, нельзя говорить о Европе (Западной Европе), которая, как все страны метрополии, слишком паразитична для того, чтобы там не то что произошли антибуржуазные революции (паразиты не устраивают революций, иначе бы мы давно наблюдали восстание глистов или вшей против своих хозяев), но даже сформировались настоящие (а не бутафорские типа «антиглобалистов») левые движения.
Долгое время левая мысль в CCCP была стиснута догматическими путами, диктовавшими верность единственному течению — марксизму в той специфической интерпретации, которую сформировали правящие круги. Но кто сейчас имеет больше шансов добиться достаточной популярности в массах и возглавить революционное движение международного масштаба — анархисты, марксисты-ленинисты, сталинисты, троцкисты? Или, скажем, маоисты?
Советский «марксизм-ленинизм» никакого отношения к марксизму не имеет. От марксизма в нем — лишь терминология (и то не вся, частью она была изобретена в советский период, частью смысл терминов был искажен). Советский «марксизм-ленинизм» — это такая квазирелигиозная идеология, призванная задним числом оправдывать любые действия власти путем подведения под них «теоретической базы» из надерганных из марксистской классики цитат (цитаты при этом, естественно, лишались практического содержания). То есть существовал набор «сакральных текстов», смысл которых самих пропагандистов совершенно не интересовал, так как их задачей было найти подходящие к случаю слова, которые и можно было бы выставить в качестве аналога божественного благословения. Этим занималась целая корпорация жрецов — всяких «марксистско-ленинских философов», преподавателей «марксизма-ленинизма» и истории КПСС; режим содержал этих идеологических проституток как раз для того, чтобы они не развивали марксизм, а полностью выхолащивали его.
Теперь — о второй части вашего вопроса. Никто из вами перечисленных не сможет «возглавить революционное движение международного масштаба» потому, что все эти идеологии давно устарели. Они все сформировались до II Мировой войны! А анархисты — еще раньше (поэтому сегодняшний анархизм так убог). Нужна новая, современная революционная идеология, максимально научная, впитавшая в себя (как это было с «классическим» марксизмом) научные достижения последних десятилетий, переварившая их, учитывающая и способная объяснить социально-экономические изменения этого периода.
Александр Николаевич, вопрос давно назревший и мучительный. В одной из своих работ вы заметили, что интеллектуальные элиты имеют гигантское значение для развития общественного прогресса. Но при чтении соответствующей литературы создается гнетущее впечатление, что пытливая человеческая мысль, действительно, загнана в гетто — и стала маргинальной. В чем причины такого феномена? В девятнадцатом веке во французских газетах выходили «истории с продолжением», где публиковались, между прочим, писатели масштаба Оноре де Бальзака. И тогда их читали! А сейчас кружащаяся в вихре удовольствий публика предпочитает эротические журналы, как горько заметил устами своего героя Рэй Брэдбери в «451 градусе по Фаренгейту». Но миллионы, сотни миллионов людей на планете голодны, влачат жалкое существование, претерпевают самые возмутительные унижения… Где их певцы, защитники? И почему таковых не слушают, ежели они есть?
Дело в том, что в XIX веке в той же Франции (а в более отсталых странах — и в XX веке) буржуазия была прогрессивным классом, боровшимся с феодализмом. Как прогрессивный класс, она была прямо заинтересована в развитии науки (в первую очередь для развития технологического, промышленного), в развитии образования (усложняющееся производство требовало грамотных работников), культуры и искусства (как союзников в борьбе с феодализмом, в том числе с церковью, религией, мистицизмом, которые были верными союзниками реакции, то есть феодалов). Идеология Просвещения, ставшая тогда идеологией буржуазии, была прогрессивной идеологией; ее ограниченность и ущербность (ориентация на мелкого буржуа как на идеал) тогда еще не осознавались и не становились препятствием на пути социального прогресса (это случилось лишь после I Мировой войны, после Октябрьской революции). Буржуазия была достаточно богата, чтобы материально поддерживать прогрессивное — реалистическую литературу (буржуазия нуждалась в реализме как в методе отражения и познания феодальной и полуфеодальной действительности — чтобы можно было наглядно продемонстрировать их убожество и невыносимость), реалистическую живопись и реалистический театр (по тем же причинам). Почему, например, в Российской империи перед I Мировой войной именно М. Горький стал самым знаменитым и высокооплачиваемым писателем? Не только потому, что был талантлив, но в первую очередь потому, что воспринимался как смелый обличитель «свинцовых мерзостей» царского режима, потому, что его произведения входили в резонанс с настроениями широких слоев населения (начиная от более или менее образованных рабочих и кончая самой умеренной либеральной буржуазией), давно жаждавшего перемен.
Однако к настоящему времени прогрессивный потенциал капитализма (и, следовательно, правящего при капитализме класса — буржуазии) полностью истощен. Буржуазия стала абсолютно реакционным классом — и тут же стала воспроизводить все особенности поведения феодалов как предыдущего реакционного класса: на место свободомыслия пришла поддержка религии, церкви, расцвет мистицизма (разница лишь в том, что если при феодализме обычно имело место наличие одной государственной церкви, то сегодня буржуазия как более опытный эксплуататорский класс знает, что иллюзия выбора — более надежный хомут на шее эксплуатируемых, и потому выступает за многоконфессиональность: пусть одураченные угнетенные либо дерутся друг с другом по религиозным причинам, либо всю жизнь ищут «правильную» религию!); насаждение таких видов искусства, которые не изображают и не разоблачают уродство и невыносимость теперь уже буржуазной социальной действительности (это может быть «современное искусство», которое вообще не имеет отношения к реальности, а может быть масскульт, формально вроде бы реалистический, но в действительности эскапистский, заменяющий реальность множеством примитивных псевдореалистических выдуманных миров). Отличие от феодализма здесь в том, что при феодализме правящий класс предпочитал просто держать массы в темноте и невежестве, а при капитализме это пока невозможно (слишком усложнились технологии). Поэтому при капитализме правящие классы тратят грандиозные средства на одурачивание масс и на отвлечение их от социальной действительности. Масскульт и есть такая индустрия одурачивания и отвлечения. За время существования капитализма научно-промышленное развитие вызвало к жизни новый социальный класс — интеллектуалов, наемных работников умственного труда, обслуживающих интересы правящих классов (то есть служащих, клерков, преподавателей, священников, работников индустрии развлечений и т.д., и т.п.). Именно этот класс, пусть не правящий, но привилегированный (он не занят тяжелым физическим трудом, и в то же время его услуги достаточно хорошо оплачиваются), и выполняет работу по одурачиванию населения и его отвлечению от осознания и анализа социальной действительности. Легче всего это сделать с помощью ориентации населения на потребление и развлечения. Разумеется, это повлекло за собой вытеснение на обочину настоящего искусства, а также потребовало проведения «реформ» (то есть, конечно, контрреформ) образования (чтобы население было не «слишком образованно», а то оно станет отвергать примитивную «культуру»).
Масскульт прекрасно зарекомендовал себя как мощная антиреволюционная сила (в лучшем случае насаждающая аполитизм, в худшем — воспитывающая консервативную, а то и прямо реакционную аудиторию). Сначала это было проверено на англосаксонских странах. Потом эта практика стала переноситься на весь мир, начиная с «первого». То, что масскульт лучше противостоит революционной идеологии и революционной пропаганде, чем любая открыто реакционная идеология и прямая, пусть даже массированная, серьезная реакционная пропаганда, показал, например, опыт ФРГ 60—70-х годов: леворадикалы, несмотря на свою малочисленность и ограниченные технические и финансовые возможности, уверенно победили реакционеров в борьбе за умы молодежи — на серьезном поле, но полностью проиграли схватку масскульту (поскольку масскульт навязывает свои правила игры). Я об этом рассказывал в тексте «Капитализм ведет к фашизму — долой капитализм!» (http://saint-juste.narod.ru/meinhof701.htm), кстати, переведенном на азербайджанский (http://www.screen.ru/Tarasov/Meinhof-azerb.htm). А догадаться, что нужно просто перестать играть в эту игру и перевести противостояние из области информационной и «культурной» (пишу в кавычках потому, что масскульт — не культура вообще, подобно тому, как поглощенный раковой опухолью орган перестает по сути быть органом) в область военную (то есть физически разрушать структуры масскульта и уничтожать его создателей) немецкие леворадикалы, увы, не смогли.
Любое произведение культуры (искусства) нуждается а) в носителях — будь это книга, журнал, кинопленка, холст, кассета и т.п., б) в «рекламисте» (в данном случае под «рекламистом» я имею в виду кого-то или что-то, кто (что) доносит информацию о существовании тех или иных произведений искусства до их потенциальной аудитории). Самыми успешными «рекламистами», разумеется, являются СМИ. Но в классовом обществе основные СМИ неизбежно контролируются правящими классами. Правящие классы не заинтересованы в «рекламе» подлинного — то есть опасного для них — искусства. Ваши слова «где их певцы, защитники?» и «почему их не слушают?» говорят лишь о том, что вы (как и все мы) поставлены в условия, когда основная информация о произведениях искусства (и их авторах) черпается из СМИ, а СМИ, естественно, замалчивают существование таких «певцов, защитников». Это не значит, что их нет и что их «никто не слушает». В качестве примера я могу привести имена Себастьяна Аларкона или Питера Уоткинса, Гюнтера Грасса или Серхио Родригеса, Маноса Лоизоса или Сильвио Родригеса, Арундати Рой или Дарио Фо. Это я говорю только о живых. А произведения настоящего искусства тем и отличаются, что они вечны. Кто вам мешает пропагандировать таких авторов (в том числе умерших, в том числе недавно), которые служили делу социального прогресса и социального освобождения человечества? Мы, например, на сайте «Сен-Жюст» целенаправленно занимаемся такой пропагандой: рассказываем о Михаиле Евграфовиче Салтыкове-Щедрине (http://saint-juste.narod.ru/Zinoviev.htm), Николае Гавриловиче Чернышевском (http://saint-juste.narod.ru/Chernyshevsky.html), Жан-Люке Годаре (http://saint-juste.narod.ru/godar.htm), публикуем произведения Сергея Степняка-Кравчинского (http://saint-juste.narod.ru/Perovskaia.html; http://saint-juste.narod.ru/Krav.html), Сергея Елпатьевского (http://saint-juste.narod.ru/okajannyj_gorod.html), Миколы Хвылёвого (http://saint-juste.narod.ru/ivan.html), Рэя Брэдбери (http://saint-juste.narod.ru/Ray.html), Анри Аллега (http://saint-juste.narod.ru/Alleg.html), Луиса Сепульведы (http://saint-juste.narod.ru/rosas_blancas.html), Кори Доктороу (http://saint-juste.narod.ru/scroogled.html), Хуана Хельмана (http://saint-juste.narod.ru/hijos_de_argentina.html)…
Я убежден: мы должны игнорировать (или высмеивать) масскульт и сами создавать и пропагандировать настоящее искусство, устанавливать и расширять горизонтальные связи между создателями и распространителями такого искусства.
Увы, в определенный момент левому движению пришлось столкнуться с кризисом. Но на Западе и в СССР левая мысль деградировала разными путями. Как, по-вашему, какая тенденция в этом вырождении оказалась наиболее гибельной для левой идеологии?
Я возражаю против некоторых формулировок в вашем вопросе. Левая мысль существовала (и существует) не только на Западе и в СССР. Это во-первых. А во-вторых, одни направления левой мысли деградировали, а другие развивались. Как раз то, что было создано за пределами Запада и СССР, возможно, и является самым интересным в последние десятилетия. В конце концов, теории круга «зависимого развития» и «зависимого капитализма», в основе своей латиноамериканские — не западные, а, если можно так выразиться, антизападные. То же мы можем сказать о Фаноне и Кваме Нкруме. И вот еще яркий пример: Эрнесто Че Гевара. Куба — это не Запад и не СССР, это «третий мир». И, кстати, когда на Западе попытались развивать идеи Че (Режи Дебре), не вышло ничего, кроме профанации (о последующей эволюции или, если угодно, деградации Дебре я уж и не говорю). Аналогичным образом такая величина, как Дьёрдь Лукач (я говорю о позднем Лукаче) — не Запад и не СССР. И, кстати, когда его ученики (Будапештская школа) оказались на Западе, стали частью Запада, они начали деградировать.
Теперь по сути вопроса. Разумеется, самой большой катастрофой для левой мысли вообще в XX веке стало утверждение сталинизма, Термидор в СССР. Во-первых, это навсегда загубило развитие марксистской мысли в Советском Союзе: одни ее представители были просто физически уничтожены (как Троцкий, Бухарин или Преображенский), другие были настолько запуганы, что «наступили на горло собственной песне» и либо вовсе перестали быть марксистами, либо занялись безопасными (относительно безопасными) маргинальными темами (как это сделали Лифшиц и Ильенков). Поскольку же вообще, как я говорил, марксизм в СССР был убит и заменен квазирелигиозной идеологией «марксизма-ленинизма», вместо марксистских мыслителей, сознательно поставивших свои интеллектуальные способности на службу революции и революционному классу, мы получили сообщество чиновников от «марксистско-ленинской философии», продажных начетчиков — интеллектуалов, которых государство содержало для оболванивания населения. Вся эта огромная толпа продажных шлюх заменила нормальный творческий поиск подбором цитат для оправдания изменения курса КПСС, превратила марксизм в ненавидимые всеми нормальными людьми догматизм и схоластику, сознательно или бессознательно (поскольку подавляющее большинство их вообще ничего не понимало в марксизме) выхолостило из марксизма его диалектический, творческий дух и связь с революционной практикой, сделано невозможной не то что развитие, но даже просто нормальное существование в СССР левой, марксистской мысли.
Я уже говорил, что на всю эту огромную многотысячную массу догматиков, начетчиков, проституток и шарлатанов в послесталинский период приходилось всего два (!) философа, которые вообще понимали, что такое марксизм: Лифшиц и Ильенков. Но оба были так запуганы, что сосредоточились на маргинальных, второстепенных вопросах и не создали школ. Больше того, поскольку и Лифшиц, и Ильенков не находились в открытой оппозиции Системе, а были ее частью, им приходилось не только избегать самых важных (и самых острых) тем, то есть, называя вещи своими именами, не развивать марксизм, а окучивать «домашние огородики» марксизма, но и заниматься прямо постыдными для марксиста делами. Скажем, постоянно клеймить всё, враждебное (или нелояльное) СССР. Или уснащать свои тексты зубодробительными пассажами советского идеологического «новояза» — такими, что от них скулы сводит и у любого нормального человека пропадает желание читать текст дальше (кстати, и смысл текста теряется). В качестве примера можно привести статью Лифшица «Партийность и реализм». Поскольку всякое явное уклонение от «марксистско-ленинской» догматики и просто от торжествующей глупости было опасным, Лифшиц и Ильенков вынуждены были время от времени демонстрировать, что они «большие паписты, чем папа». В результате Лифшиц сначала публиковал знаменитую (скандальную) статью «Почему я не модернист?», написанную в 60-е с позиций 30-х годов, в которой выплескивал вместе с водой и ребенка, а потом оказывался вынужден оправдываться, что его «неправильно поняли» и «он этого не говорил» (в статье «Либерализм и демократия»). Или можно вспомнить статью Ильенкова «Фальсификация марксистской диалектики в угоду маоистской политике» — статью позорную, потому что в ней главным диалектическим противоречием эпохи провозглашалось противостояние одной группы стран другой! То есть в статье классовый подход (основа марксизма) отметался полностью — в угоду геополитическим (имперским) запросам ЦК КПСС. Ильенков был достаточно грамотным марксистом, чтобы это понимать, как и то, что если это действительно «главное диалектическое противоречие» эпохи, тогда, получается, совершенно права теория конвергенции!.. Не сомневаюсь, что и Лифшиц, и Ильенков очень страдали от своего зависимого, унизительного, отчасти даже лакейского положения — не случайно Ильенков сильно пил, а затем и вовсе покончил жизнь самоубийством. Но это — как раз доказательство того, что нельзя по-настоящему развивать революционную теорию внутри контрреволюционных общественных и государственных институтов.
Парадоксальным образом, не философы, а специалисты в конкретных гуманитарных науках смогли в Советском Союзе успешно использовать методологию марксизма — каждый в своей области, добиваясь выдающихся успехов: например, Выготский и Лурия — в психологии, или Поршнев и Зимин — в истории. Вообще, в отличие от «марксистско-ленинских философов», представители конкретных гуманитарных наук, формально далеко отстоявших от философии — археологи, специалисты по разным разделам истории (античники, медиевисты, историки философии и т.д.), лингвисты, психологи, религиоведы, этнографы, международники (латиноамериканисты, африканисты и т.д.), искусствоведы (в первую очередь историки искусств), используя, пусть ограниченно и упрощенно, но марксистские методы, достигли немалых научных успехов — суммарно бóльших, чем их западные буржуазные коллеги. И наоборот, в тех гуманитарных и социальных дисциплинах, которые по тем или иным причинам были максимально близки к «марксистско-ленинской философии» (собственно философия, социология, политология, экономика, литературоведение как прямо смыкающаяся с эстетикой дисциплина, отдельные разделы истории), идеологический диктат был настолько силен, что не давал возможности развиваться, превращал всякую работу в схоластику, в «поиск нового» внутри догм (что возможно, но контрпродуктивно) и в бесконечный «отпор идеологическому врагу».
В результате в «перестройку» все эти «марксистско-ленинские философы» и подавляющая часть прочих гуманитариев сразу же «перестроилась» и принялись так же прислуживать антисоветской власти, как они прислуживали советской. Крошечная группа «марксистско-ленинских философов» — догматиков разного рода, оставшихся на прежних позициях, так ничего полезного и не создала (даже те, кто числился в советский период «свободомыслящими» и «зажимаемыми»: после публикации того, что они не смогли опубликовать до «перестройки», выяснилось, что это пустышки). Напротив, те представители конкретных гуманитарных наук, кто более или менее успешно пользовался марксистским методом и не стал менять взглядов, продемонстрировали, сколь многого они достигли, освободившись от идеологического контроля КПСС и «марксистско-ленинских философов» (примеры: историки Л.В. Милов и В.Т. Логинов).
Получилось так, что настоящая левая мысль в СССР могла развиваться лишь в подполье, но там ее представители, во-первых, не имели возможности сообщаться с зарубежной левой мыслью (и даже просто друг с другом), а во-вторых, этот процесс постоянно прерывался репрессиями.
Еще одним трагическим итогом победы сталинизма стало то, что и за пределами СССР (и его сателлитов) левая мысль — вне зависимости от того, была она просоветской или антисоветской — не могла существовать и развиваться без учета самого факта наличия реально существующей альтернативы капитализму. Огромные материальные возможности СССР с союзниками, формальный «марксизм» советского режима, зависимость зарубежных компартий от СССР и КПСС, с одной стороны, порождали не лучший отбор в теоретических кадрах среди просоветских левых, с другой — маргинализировали антисоветские. Если когда-то левая мысль развивалась самостоятельно, представляя в лучшем случае какие-то политические отряды (не зависимые ни от кого левые партии и организации), то после II Мировой войны левые теоретики стали объектом давления, манипуляций и подкупа двух противоборствовавших социальных систем. Наиболее деструктивной стороной тут выступал СССР: каждый серьезный «шаг в сторону» от линии Кремля рассматривался как измена и толкал «ослушников» в объятья буржуазной науки и пропаганды — с почти гарантированным дрейфом вправо. Негативный отбор просоветских теоретических кадров привел к тому, что каждое вскрывавшееся несоответствие между советскими догмами и реальностью воспринималось этими кадрами как катастрофа — с последующим полным разочарованием в левых идеях вообще. Крах Советского Союза превратил это явление в повальное.
С другой стороны, «еретики», которых с восторгом подхватывала буржуазия, давая им кафедры в университетах и академических структурах, охотно публикуя и поощряя премиями (а позже — грантами), оказавшись внутри буржуазной культуры и буржуазного академического сообщества, были обречены на толерантное поведение и сосуществование с коллегами-противниками и, как правило, быстро идейно «текли» (если раньше просто не предавали свои идеалы в обмен на должности и привилегии).
Говоря иначе, это были не «разные пути деградации левой мысли». Это был единый, диалектически обусловленный процесс. И пусковым механизмом для его начала стала победа сталинизма в СССР.
Победа контрреволюции — всегда трагедия для революционной мысли. В том числе и потому, что революционная мысль — это не что-то, рассеянное в воздухе, она создается конкретными людьми и при победе контрреволюции эти люди гибнут, попадают в тюрьмы, оказываются вынуждены замолчать, эмигрировать, подвергаются остракизму и т.д. Но худший для революционной мысли вариант победы контрреволюции — это Термидор. Потому что Термидор — это замаскированная контрреволюция, контрреволюция в революционных одеждах (я это объяснял в статьях «Национальный революционный процесс: внутренние закономерности и этапы» (журнал «Россия XXI», 1995, № 11—12; http://saint-juste.narod.ru/revprc.htm) и «Необходимость Робеспьера» — http://saint-juste.narod.ru/rob.htm), что всегда дезориентирует и деморализует сторонников революции. Советский Термидор, растянувшийся на полвека и — впервые в истории — носивший мировой характер, оказался для левой мысли трагедией планетарного масштаба.
И еще, вопрос об особом пути, коль скоро речь зашла о развивающихся странах. Один из моих знакомых, человек в достаточной степени проницательный, заметил, что был поражен степенью социального расслоения в Китайской Народной Республике. Хотя он же уточнил, что также заметил во время своей поездки несомненные успехи. Какой путь, по вашему мнению, более верен: левоцентристский, провозглашенный странами Южной Америки — или же политическая и экономическая модель китайского образца?
Маоизм сам по себе, как политическая доктрина — это вариант мелкобуржуазного (в данном случае — крестьянского) грубо-уравнительного (казарменного) социализма. Он не имеет никакого отношения к марксизму, кроме заимствованной терминологии и догматического повторения отдельных положений. То есть это местный, специфически восточный вариант сталинизма, который как идеология тоже был немарксистским мелкобуржуазным уравнительным социализмом, но в первую очередь городским, бюрократическим. В чистом виде маоизм (как крестьянский грубо-уравнительный социализм) был воплощен в Кампучии — не только в идеологии, но и на практике. Просто Мао и КПК первоначально очень сильно зависели от СССР — и в военном, и в экономическом отношении — и потому вынуждены были заимствовать не только терминологию, но и стратегию с тактикой (проводить индустриализацию, коллективизацию, ликвидацию неграмотности и т.п.). К тому же, конечно, и само руководство КПК было неоднородно. Но как только это стало возможным, как только Китай оказался достаточно силен, маоисты «откололись», а затем в ходе пресловутой «Великой пролетарской культурной революции» Мао и его группа повсеместно уничтожили своих противников в партструктурах сверху донизу. Наступил китайский Термидор, который после смерти Мао, при Дэн Сяо-пине, стал медленно перерастать в Директорию. То есть здесь вновь повторились те же этапы, о которых я писал в «Национальном революционном процессе».
К настоящему моменту процесс директоризации зашел уже очень далеко. Де-факто Китай «строит капитализм» под красным флагом. Отсюда — и ужасающее имущественное расслоение, и прочие социально-экономические диспропорции. К тому же мы еще и не имеем полной картины происходящего в стране, так как в Китае строга государственная цензура и негативные социально-экономические данные скрываются. Скажем, в начале нынешнего мирового экономического кризиса в КНР, по официальным данным, было 9,1 млн безработных. Все эксперты уверены, что эти данные занижены более чем вдвое. Следовательно, реальная цифра должна быть где-то около 23 млн. Но это — данные только по городской безработице. Данные по сельской безработице вообще засекречены, в то время как Китай в первую очередь — аграрная страна. Те же зарубежные эксперты, сопоставляя различную разрозненную официальную информацию в начале кризиса, подсчитали, что из одних только сельских безработных, которые искали временную работу в китайских городах, ее не нашли (и вернулись в деревню) еще 73 млн. Сами китайские власти до кризиса оценивали «избыток рабочей силы» в деревне в 150–170 млн человек. Это, конечно, не то же самое, что безработные, но это люди, которые в условиях капиталистической экономики не могут себя уверенно в деревне прокормить.
При этом надо иметь в виду, что даже из признанных официально таковыми городских безработных пособие по безработице получает меньше трети и размер таких пособий обычно — 70 % от минимальной зарплаты, то есть прожить на эти деньги нельзя (или очень проблематично), а срок получения пособия в самом благоприятном случае не превышает 35 месяцев. К тому же в Китае подавляющее большинство граждан не получает пенсий. Одновременно в стране существуют вполне легально миллионеры и миллиардеры, и наблюдается чудовищная по размерам коррупция. То есть социальные катаклизмы в Китае неизбежны, и они еще впереди. Поступающие в последние годы сообщения о забастовках, бунтах и массовых беспорядках с кровавыми жертвами — это еще даже не цветочки.
Когда вы говорите о китайском «экономическом образце», вы, конечно, имеете в виду стремительный промышленно-технологический рывок Китая, ставшего второй экономикой планеты и претендующего на то, чтобы стать первой. Но надо иметь в виду, что это сделано путем добровольного превращения Китая в «мастерскую мира», обслуживающую в первую очередь интересы капиталистической метрополии и выполняющую за метрополию грязную работу, — путем сверхэксплуатации своих граждан, разрушения их здоровья, а заодно и разрушения в Китае окружающей среды, уничтожения природы. Руководство КНР, строго говоря, решило максимально задействовать тот ресурс, которым располагает страна: огромную, практически неисчерпаемую армию рабочей силы, самую крупную на планете. Рабочая сила — это важнейшая часть производительных сил, чем больше у вас занятых в производстве трудящихся, тем больше продукта (в том числе прибавочного) будет произведено, а следовательно, и больше извлечено стоимости (в том числе прибавочной). Если же эта рабочая сила будет крайне дешева, как в Китае, разумеется, это гарантирует грандиозное накопление средств, позволяющее совершить экономический рывок. Но надо иметь в виду, что это технологически отсталый путь (технологически прогрессивный — это увеличение продукта за счет повышения производительности труда и, в первую очередь, за счет новых технологий, наукоемких и освобождающих работника от тяжелого, изматывающего труда) и к тому же антигуманный. Китай, конечно, может пытаться снизить свою зависимость от «первого мира», развивая внутренний спрос (что сейчас и делается), но это неизбежно ведет к росту стоимости рабочей силы, то есть делает Китай менее привлекательным для западного капитала и менее конкурентоспособным.
Говоря иначе, проблемы, с которыми сталкивается Китай и которые все более нарастают, — это проблемы чисто капиталистические, а вот методы решения этих проблем (не частных, таких как инфляция, а общих) китайскому руководству известны лишь суперэтатистские: государственное регулирование (ограничение и, в редких случаях, поощрение) и планирование. Есть такая интересная книга Джованни Арриги «Адам Смит в Пекине». Из нее хорошо видно, что китайское руководство все время балансирует между неосталинистскими методами и неокейнсианскими, причем неокейнсианские методы насаждаются сталинистским путем. Это очень шаткое, почти шизофреническое поведение, вечно так продолжаться не может.
Что касается левых режимов Латинской Америки (я не имею в виду, разумеется, Кубу), то там другие проблемы. Напомню, что эти режимы были приведены к власти в основном новым политическим субъектом — новыми социальными движениями. Новые социальные движения представляли на политической арене мобилизованные социальные низы, тех, кто особенно пострадал от неолиберализма, — и выражали их волю. На политическую сцену вышли те, кто раньше вообще был вне политики, или те, кого (как шахтеров в Боливии) последние два десятилетия из политики исключали. Неолиберализм отбросил в этих странах за черту бедности две трети населения. Вот эти две трети (индейцы, городские безработные, бездомные, прекарии, безземельные крестьяне) и привели к власти основные левые режимы Латинской Америки. В некоторых странах (Боливия, Эквадор) фактически имели место народные революции (в Эквадоре по сути бескровная, в Боливии — с большим количеством жертв). Традиционные левые партии (включая коммунистов, троцкистов и т.п.) остались либо за бортом этого процесса, либо плелись в хвосте новых социальных движений, либо, интегрировавшись в буржуазную парламентскую систему, прямо противостояли им.
Формально левые режимы пришли к власти через институты буржуазной демократии — и эти институты не были демонтированы. Сам процесс — процесс «левого поворота» в Латинской Америке — был неоднороден и неоднотипен. В Венесуэле, Боливии, Эквадоре левые правительства были порождены новыми социальными движениями. В Бразилии — блоком новых социальных движений и традиционных левых партий. В Аргентине — стихийным возмущением пострадавших от неолиберальной экономической катастрофы социальных слоев, поддержавших традиционные левые и левоцентристские партии и относительное небольшие новые социальные движения. В Никарагуа к власти вернулись бывшие леворадикальные партизаны, к тому моменту ставшие левосоциалистической партией. Нечто похожее произошло в Сальвадоре и в Уругвае. В Парагвае и Гондурасе не оформленные по сути в политические партии и движения социальные низы поддержали левых президентов (и это отсутствие организованных политических сил, на которые можно было бы опереться, стоило обоим президентам постов). Наконец, в Чили левоцентристское правительство было приведено к власти блоком традиционных левых и социал-либералов, что заранее (помимо невозможности изменить пиночетовскую конституцию; см. об этом материал Мануэля Риеско «Умер ли Пиночет?» — http://saint-juste.narod.ru/umer_li_pinochet.html) обрекало вроде бы левое правительство на «косметический ремонт» капитализма.
Говоря иначе, во всех этих странах сохранены и капиталистическая экономика, и буржуазные политические институты. И до тех пор, пока они не демонтированы (в первую очередь не ликвидирована частная собственность на средства производства), нельзя говорить о необратимости «левого поворота» и стабильности самих левых режимов. Это очень хорошо показали перевороты в Гондурасе и Парагвае и временный приход к власти правых в Чили. В большей или меньшей степени лидеры левых режимов в Латинской Америке это понимают. Отсюда и меры по национализации и государственному регулированию в Венесуэле, Боливии, Эквадоре, Аргентине. Но это — откровенно недостаточные меры. Более решительные шаги, однако, требуют демонтажа существующей политической системы. Это поняли Чавес и, отчасти, Моралес (отсюда — реформа конституции, в случае Венесуэлы — частичная реформа политической системы, попытка собрать все силы в один кулак, в единую партию, в случае Боливии — частичная реформа культурно-образовательной системы).
Однако до тех пор, пока в руках у буржуазии будет экономическая власть (то есть владение средствами производства) и пока будут сохраняться буржуазные политические институты, в том числе традиционная партийная система, левые режимы не только не смогут в полной мере и успешно реализовывать свои прогрессивные планы, но и не будут достаточно прочными. Когда Чавес приезжал в ноябре 2004 года в Москву, я ему публично задавал вопрос: где гарантия того, что в Венесуэле не повторится трагедия Чили, ведь Альенде тоже свергли не с первого раза? И Чавес ответил, что в Венесуэле, в отличие от Чили, во время попытки переворота в 2002 году, не нашлось не только ни одного рода войск, но даже ни одного воинского соединения, которое полностью и сознательно поддержало бы переворот. И я понял, что Чавес не осознает, что военный переворот — это лишь последний удар, что без предыдущей кампании экономической и политической дестабилизации, дошедшей до уровня вялотекущей гражданской войны, никакого военно-фашистского переворота в Чили не было бы (я писал об этом в статье «Хватит врать о Пиночете! Правда о Чили» — в журнале «Свободная мысль-XXI», 2001, № 3; http://saint-juste.narod.ru/pin.htm).
То есть мы опять сталкиваемся с отсутствием хорошо разработанной, современной левой теории. В результате практика носит стихийный и ненаучный характер. Чавес мог говорить о «социализме XXI века», Эво Моралес — предлагать социалистически-индеанистский «Манифест Острова Солнца», но всё это не опирается на серьезную, хорошо разработанную теорию. Хотя лидеры левых режимов в Латинской Америке прекрасно знают, что их главным врагом является империализм США (поэтому, в частности, они активно развивают проект континентального экономического сопротивления Вашингтону в качестве основы начинающейся континентальной революции — я об этом писал в статье «Не “левый поворот”, а континентальная революция»: http://russ.ru/pole/Ne-levyj-povorot-a-kontinental-naya-revolyuciya), они, похоже, не понимают, что Вашингтон ими просто пока еще всерьез не занимался, решая империалистические задачи на Ближнем и Среднем Востоке, в исламском мире. А вот когда он ими займется всерьез, задействовав местную буржуазию (и другие правящие и привилегированные классы и слои, а классы — это огромные массы людей), левые режимы столкнутся с необходимостью ликвидации частной собственности на средства производства и введением революционной диктатуры — потому, что только первое может отнять у классового врага реальную власть (власть экономическую) и только второе может подавить отчаянное (в том числе и вооруженное) сопротивление классового врага. Как я вижу, этого понимания пока нет, а есть надежда, что сегодняшние взаимоотношения с США и их союзниками на грани мирного сосуществования и «холодной войны» могут длиться еще очень долго.
То есть Китай — это вообще не путь, а латиноамериканский «левый поворот» — путь наощупь.
Такое стремительное развитие зачастую порождает большие риски. Идёт ли в Китае тот же процесс перерождения, что и в СССР, приведший к горбачёвской перестройке? И, следовательно, грозит ли Китаю подобный конец? Или же их проблемы другого рода, и опасность им грозит другая? И еще один вопрос, о южноамериканском регионе. Считаете ли вы, что Кубе после Фиделя Кастро грозит перерождение, подобное произошедшему в ВКП(б)-КПСС? Или, возможно, этот процесс уже идёт?
Китай вступил на тот же путь, что СССР, раньше самого СССР. «Реформы» Дэн Сяо-пина, то есть переход от Термидора к Директории, начались, напомню, на 20 лет раньше горбачевской «перестройки». Другое дело, что они стартовали на иной, куда менее благополучной, чем в СССР, базе: Дэн и его сторонники фактически имели дело со страной, полуразрушенной «культурной революцией», страной, где были истреблены (или отправлены в деревню «на перевоспитание») многие профессиональные кадры, страной, испытывавшей острейшую нехватку специалистов, научных кадров (да и просто образованных людей), страной с крайне отсталой и частично разрушенной промышленностью, страной, где царил жесточайший дефицит и властвовала по сути «государственная анархия», когда реальная централизованная управляемость экономикой даже на уровне провинции давалась с невероятным трудом. В этом смысле переход тогдашней КНР к политике «открытых дверей» и «четырех модернизаций» (как это официально называлось) можно сравнить с переходом советских республик к нэпу. Отличие от СССР заключалось еще и в том, что в КНР широко проводились эксперименты на основе местной инициативы, то есть шли — вразрез с практикой «культурной революции» (и с горбачевской «перестройкой») — не централизованные кампании, а поощрялись региональные эксперименты, «творчество на местах» и, конечно, экономические преобразования опережали политические (в СССР было наоборот).
Однако одинаковые типологически процессы должны были вести к одинаковым результатам. Собственно, к этому дело и подошло, когда в апреле-июне 1989 года разразились знаменитые события на площади Тяньаньмэнь (Тяньаньмынь). Подавление антиправительственных выступлений с помощью танков принято связывать со страхом партийной верхушки (включая Дэна), что она утратит власть. Это ерунда. Никаких других претендентов на власть, кроме номенклатуры, тогда в Китае не было. Но высшая партийная верхушка, в отличие от советской, состояла из старцев, хорошо помнивших Гражданскую войну в Китае — и перспектива ее повторения, фактического распада страны и утверждения в регионах нескольких противоборствующих военно-политических клик их ужасала. Кроме того, они помнили, что Китай — ядерная держава, а в здравомыслие соотечественников явно не верили. Наконец, китайское руководство было в умственном отношении на голову выше советского «перестроечного»: советские «вожди» просто росли по бюрократической линии, занимаясь мелкими интригами и подсиживаниями, а китайские руководители прошли жесточайшую школу выживания в кровавых мясорубках Гражданской войны и «культурной революции».
Наконец, в СССР «перестройка» стартовала в условиях диктатуры победившего мещанства и развитого советского «общества потребления». А в КНР «четыре модернизации» начались в условиях другого варианта мелкобуржуазного общества — милитаризованной диктатуры фанатиков уравнительного крестьянского социализма. Поэтому «общество потребления» построено в Китае только сейчас. И только сейчас в КНР сложилось мещанское общество, похожее на советское мещанское общество «предперестроечного» и «перестроечного» типа. Это — мина замедленного действия, и она еще рванет.
Я думаю, однако, что трагический пример СССР, с его развалом и последующей экономической катастрофой и кровавыми вооруженными гражданскими конфликтами в постсоветских республиках, постоянно стоит перед глазами руководителей КНР — как возможный кошмар. И это — один из серьезных факторов, влияющих на политику китайского руководства и, следовательно, на будущее страны.
Теперь — о Кубе. Вообще-то, Куба — это не «южноамериканский регион». Географически она относится к Северной Америке. Куба — часть Латинской Америки, но это чуть-чуть другое.
Чтобы ответить на ваш вопрос, мы должны понять, на каком этапе своей революции находится сейчас Куба. Ответить на вопрос, когда этап революционной демократии в ходе Кубинской революции сменился этапом революционной диктатуры, нетрудно: это случилось после (и под воздействием) Плайя-Хирон. «Перерождение», о котором вы говорите, — это Термидор. Что мы знаем о том, как выглядит Термидор в случае суперэтатистской революции? Во внутренней политике Термидор проявляется в развертывании массовых репрессий против сторонников продолжения (углубления) революции, революционных преобразований; в реализации руководством страны интересов мелкобуржуазных кругов; в сворачивании социально-политических и культурных революционных экспериментов и в переориентации на сугубо практические экономические задачи; в отказе от опоры на сознательные слои трудящихся и в замене такой опоры ритуальной и искусственно организованной и срежиссированной «поддержкой» населения; во внешней политике — в отказе от интернационализма и прямой поддержки революционной борьбы за рубежом; в переходе либо на имперские, агрессивные (если позволяют условия и амбиции), либо на «нейтралистские» позиции; в попытках установить «нормальные», «взаимовыгодные» отношения с зарубежным классовым врагом. Так это было и в СССР, и в Китае, и в Югославии (несамостоятельные суперэтатистские страны в расчет не берем). Наблюдаем ли мы всё это в случае Кубы? Вроде бы нет.
В бывших советских республиках мало кто знает, что в 60-е годы кубинское руководство успешно отразило советскую попытку искусственно термидоризировать Кубу. Компартия Кубы возникла путем объединения в 1961 году партизанского «Движения 26 июля», Революционного директората 13 марта и просоветской Народно-социалистической партии (НСП). НСП, руководствуясь указаниями из Москвы, долгое время не поддерживала партизанскую борьбу на Кубе и присоединилась к ней лишь в самый последний период. И представители НСП в руководстве новой объединенной организации, возглавляемые Анибалем Эскаланте, по заданию из Кремля пытались как минимум заставить кубинское руководство отказаться от социально-экономических революционных экспериментов и от поддержки революционных (в первую очередь — партизанских) движений за рубежом, а как максимум — оттеснить от власти Кастро и вообще представителей бывшего «Движения 26 июля». Эскаланте и его товарищи составили фракцию, проводили тайные совещания (в том числе с советскими и восточноевропейскими эмиссарами) и разработали план фактического перемещения власти в руки сторонников кремлевской линии. В 1968 году кубинское руководство вскрыло эту деятельность, квалифицировало ее как «фракционный заговор» и отправило главных «фракционеров» под суд. К тому моменту кубинское руководство (в том числе устами Фиделя Кастро и Че Гевары) уже несколько лет публично крайне резко критиковало линию КПСС как в вопросах экономики, так и «революционной морали» и внешней политики и претендовало на позицию «третьей силы», участвуя в Движении неприсоединения и сколачивая внутри этого Движения радикальный блок. Советские (и восточноевропейские) партчиновники отвечали кубинцам симметрично. Отношения между Кубой и СССР быстро ухудшались почти все 60-е годы (особенно — с момента прихода к власти Брежнева). На разгром фракции Эскаланте СССР ответил максимальным сворачиванием всех связей с кубинским руководством и сокращением до минимума поставок на Кубу. Однако кубинцы на давление не поддались.
Нормализация отношений между Кубой и СССР началась после силового подавления «Пражской весны», когда Кастро — ко всеобщему изумлению — поддержал позицию Кремля. Поддержал потому, что кубинское руководство ждало — буквально со дня на день — американского вторжения, а в этих условиях окончательный разрыв с СССР был самоубийством. Но и в 70-е, когда Куба стала в куда большей степени воспроизводить советские экономические образцы, это не превратилось в стопроцентное копирование советской системы, а в области управления и обращения к массам кубинское руководство по-прежнему (хотя и с коррективами, в том числе бюрократического характера) продолжало развивать собственную линию, причудливо сочетавшую армейский авторитаризм и постоянные эксперименты по демократическому включению достаточно больших групп населения в те или иные формы управления и контроля. Никаких массовых репрессий против героев Кубинской революции в 70-е и позже не было. Не было и отказа от интернационализма и поддержки революционных сил за рубежом, независимо от позиции СССР. Достаточно вспомнить, что Куба послала войска на помощь Анголе, не согласовав свои действия с Кремлем — и в Москве об этом узнали только тогда, когда советский посол в Гвинее-Бисау обнаружил в столичном аэропорту садившиеся на дозаправку кубинские самолеты с добровольцами.
Политика «затягивания поясов» в период «особого режима в мирное время» в 90-е и последовавшая затем экономическая «либерализация» (как принято говорить на Западе) не выглядят как действия идеологического характера, а являются экстраординарными мерами по спасению экономики Кубы в условиях, с одной стороны, развала и экономического кризиса в бывшем СССР, распада Восточного блока (то есть в условиях утраты Кубой основных экономических партнеров), а с другой — в условиях продолжения экономической блокады со стороны США и их сателлитов. Все это напоминает советский нэп, а нэп был введен в период революционной диктатуры и ликвидирован как раз в период Термидора.
А вот каковы пределы политики «либерализации», к каким отдаленным последствиям (в том числе политическим и идеологическим, в связи с неизбежным нарастанием имущественного расслоения, формированием «общества потребления» и т.п.) она может привести, понимают ли это кубинские власти и что они собираются делать, — это другие вопросы.
В целом же, как показывает практика, любой из пяти обязательных этапов национального революционного процесса может продолжаться так долго, как это ему позволит экономика. Это, видимо, единственный серьезный ограничитель длительности любого этапа, в том числе этапа революционной диктатуры.
Несколько дней тому назад я был на аэрокосмической выставке, организованной американцами в Баку. Признаюсь, я был восхищен и опечален одновременно. Деятели NASA постарались, сумели продемонстрировать историю развития космонавтики — от первых неуклюжих ракет Роберта Годдарда до Международной космической станции. Но половина экспонатов — половина! — были советскими. Как могла развалиться держава столь могущественная и обладавшая такими передовыми технологиями; хотя на эту тему написано море литературы — но как? Одни спекулируют на «теории заговора», другие считают это событием естественным. Ваше мнение?
Советский Союз был обречен с того момента, как сталинское руководство переориентировалось с мировой революции на «построение социализма в одной, отдельно взятой стране». Потому что с этого момента классовое противостояние было заменено противостоянием межгосударственным, совершенно обычным для мировой истории. Концепция большевиков (и Коминтерна) предполагала классовое противостояние в каждой стране. Такое противостояние несколько связывает руки сильнейшей стороне в конфликте, то есть правящим классам. Поскольку борьба идет за владение уже существующими средствами производства (например заводами), правящий класс ни в коем случае не заинтересован в их разрушении (иначе откуда брать прибыль?), более того, он не заинтересован в тотальном физическом уничтожении своих противников — трудящихся — так как без них никакие заводы работать не смогут. Он, наконец, ограничен в выборе оружия: скажем, ядерное или биологическое оружие в классовом конфликте внутри своей страны не применишь — не только потому, что такое оружие неизбежно поразит обе стороны, но и потому, что оно сделает непригодной для жизни саму страну в случае победы. А вот в межгосударственных конфликтах таких ограничений нет, там можно вести войну на уничтожение. Собственно, мы это видели и во время Великой Отечественной войны, и позже, во время Корейской войны, жестокость которой не спишешь на какую-то особую патологичность нацистов. Напомню, что во время Корейской войны американская авиация полностью сровняла с землей практически все сколько-то заметные населенные пункты Северной Кореи!
Межгосударственный конфликт — это в первую очередь состязание противоборствующих экономик. СССР, напоминаю, занимал одну шестую суши. Следовательно, он должен был противостоять пяти шестым. Поразительно, что Сталин этого не понимал! Пять шестых всегда возобладают над одной шестой, если речь идет о межгосударственном конфликте. У пяти шестых несопоставимо больше ресурсов. Остается только удивляться, что Советский Союз смог не только продержаться так долго, но длительное время мог соревноваться с противником почти на равных.
СССР, помимо прочего, находился в неравной, проигрышной позиции еще и по ряду других причин. США и вообще страны метрополии (что почти то же самое, что страны НАТО) занимались прямым или косвенным (за счет неэквивалентного обмена) грабежом стран «третьего мира». СССР не мог себе такого позволить — и по причинам идеологическим (официальная идеология не позволяла), и по причинам прагматическим (только отказ от неоколониалистского поведения мог побудить те или иные страны «третьего мира» ориентироваться на СССР, иначе непонятно, зачем бы им вообще было менять шило на мыло). То есть у США и других стран «первого мира» был постоянный источник дополнительных ресурсов и доходов, а у СССР такого источника не было. Суперэтатистское государство было одновременно и владельцем средств производства, получателем прибыли, и организатором и содержателем всех социальных институтов в стране, требовавших огромных расходов. Буржуазные государства не обязаны содержать все социальные институты, они — даже в самых богатых странах — берут на себя лишь часть социальных расходов. Абсолютно везде при капитализме широко распространены бедность и прямая нищета, массовая безработица. Суперэтатистское государство не могло себе этого позволить: оно действовало а) в условиях чуждой себе, но провозглашенной официальной гуманистически-уравнительной социалистической идеологии; б) при ограниченном предложении рабочей силы (и, следовательно, должно было заботиться о физическом, психическом и интеллектуально-профессиональном состоянии этой рабочей силы); в) в условиях, когда любое серьезное нарастание социального неравенства напрямую угрожало не позициям каких-то частных лиц или даже отдельных классов, а всему государству вообще. То есть СССР и любое другое суперэтатистское государство не могло позволить себе, в отличие от капиталистических государств, оставлять вопросы социального благополучия граждан на их личное усмотрение и гарантировать процветание одних социальных классов и слоев (меньшинства) за счет других классов и слоев (большинства), что, по определению, требует меньших государственных расходов.
В конце концов, СССР просто надорвался в таком противостоянии. Советское руководство, обещавшее населению построить «мещанский рай», не могло себе позволить резко сократить социальные расходы (чем занимались западные неолиберальные правительства) и перебросить финансы на расходы военные. Запад же заставлял советское руководство вести себя именно так. Во-первых, как позже хвастался Збигнев Бжезинский, он применил по отношению к СССР стратегию Че Гевары («два, три, много Вьетнамов»), втравив Советский Союз в военные конфликты по всему миру (Ангола, Эфиопия, Мозамбик, Никарагуа, Афганистан), что повлекло за собой чудовищные непроизводительные расходы. Во-вторых, США успешно навязали СССР новый грандиозный виток гонки вооружений, заявив о программе «звездных войн» (СОИ). Брежневское руководство допустило серьезный провал в области внешней разведки — не смогло выяснить, что вся программа СОИ была блефом, что США не смогли создать ни лазерного космического оружия, ни средств прорыва советской стратегической ПВО. Брежневское руководство выбросило колоссальные, невероятные деньги на противодействие СОИ. Экономика СССР, повторяю, просто надорвалась. Поскольку вероятность ядерного удара по Советскому Союзу воспринималась в Кремле всерьез, оборонные расходы сокращать было невозможно — и, следовательно, сокращены были все остальные расходы (на техническое перевооружение, социальные), а это вызвало экономический застой и общественное недовольство.
Вот здесь и сработал тот фактор, что сам режим уже был контрреволюционным, подавляющая часть населения была носителем мещанского (то есть мелкобуржуазного) сознания, а официальная идеология превратилась в квазирелигиозный набор ритуалов и в нее не верили ни население, ни руководство. Если бы мы имели дело с революционной страной, то и власть, и население смогли бы мобилизоваться, затянуть пояса — и, прибегнув к экстраординарным мерам, продержаться и преодолеть этот сложный период. Но мещанин не способен на жертвы во имя идей и общих целей, он думает исключительно о благополучии собственной задницы. А поскольку мещане были снизу доверху, они предпочли капитулировать — и СССР не стало.
Сегодня, как мы знаем, повсеместно об этом сожалеют. Но это — наказание за нежелание вести революционную борьбу, за стремление «обустраивать свое гнездышко». Обыватель вообще не обладает стратегическим, прогностическим мышлением. Развал СССР и последующие события это подтвердили.
Если бы в стране были социальные силы, готовые к самоотверженной революционной борьбе (как это было в Российской империи в начале XX века), события могли бы развиваться по-другому. То есть крах СССР — это великий исторический урок.
С. Кара-Мурза пишет, что развал Союза при Горбачёве был не худшим вариантом — это лучше, чем если бы КПСС разлагалась и дальше. Вследствие чего правительство стало бы ещё более буржуазным, сохраняя де-юре идеологию Маркса—Ленина, ещё более дискредитировав левое движение в глазах всего мира. И советского народа, в частности. Вы с С. Кара-Мурзой придерживаетесь разных позиций по многим вопросам; но, возможно, в этом разногласий между вами нет. Может, я ошибаюсь?
Знаете, я вообще не готов всерьез обсуждать то, что порождено сознанием человека, страдающего запоями. Потому что это — неадекват. Сколько я знаю запойных, которые что-то пишут, у всех наблюдается одно и то же. Во время запоя они, конечно, абсолютно неработоспособны. Выйдя из запоя, они начинают страдать и мучиться, что потеряли впустую столько времени, — и принимаются лихорадочно сочинять по 50 страниц в день, иногда работая буквально без перерыва. Само собой, такой темп сказывается на качестве написанного. А поскольку они пребывают по сути в маниакальном состоянии, написанное воспринимают некритически, всё сочиненное им кажется гениальным. Разумеется, долго так работать невозможно, они выдыхаются, обнаруживают, что больше не могут писать, впадают в депрессию, преодолевают депрессию с помощью нового запоя… Но нельзя же относиться всерьез к тому, что написано в измененном состоянии сознания, — если это не стихи, конечно.
Кроме того, история не имеет сослагательного наклонения. «Альтернативная история» — это жанр фантастической литературы, а не исторической (или политической) науки. Исторический процесс — это процесс с таким огромным количеством вводных переменных (поскольку в событиях участвуют миллионы, поскольку невозможно учесть все параметры, начиная со случайных смертей и кончая иррациональными личными конфликтами), что всякие рассуждения на тему «было бы лучше / было бы хуже» просто бессмысленны.
Мы можем обсуждать сюжеты «альтернативной истории» только в тех случаях, когда такая «альтернатива» была задана известными планами известных социальных и политических сил. Например, можно обсуждать, что было бы с населением Советского Союза, если бы Гитлер победил Красную Армию. Потому что нам известны планы нацистов в этой области: одну часть населения СССР они намеревались уничтожить, другую — превратить в рабов. И совсем незначительный процент населения, признанный «чистым» с расовой точки зрения, «ариизировать». В число последних, кстати, не попадали ни азербайджанцы, ни талыши, ни лезгины, ни курды. «Ариизации» подлежали фольксдойче, меннониты (потомки голландцев), часть городского прибалтийского населения (потомки немцев, датчан, шведов) и т.п.
Или мы можем обсуждать, что было бы, победи пролетарские революции в Венгрии, Словакии, Германии, Польше, Австрии. Потому что нам известны планы большевиков и Коминтерна. Если бы такие революции победили, была бы создана федерация советских республик с центром в наиболее промышленно развитых странах, где существовал наиболее мощный и политически развитый пролетариат. Столица такой федерации была бы в Берлине или в Вене (это хорошо известно, не случайно официальным языком Коминтерна так долго был немецкий). Такое развитие событий отменило бы два исторических феномена — нацизм (поскольку Германия была бы тотально советизирована) и сталинизм (поскольку центр тяжести в компартиях и в государстве переместился бы не в сторону крестьянства и чиновничества — как это вполне естественным образом случилось после Гражданской войны на бывшей территории отсталой Российской империи — а в сторону организованного промышленного пролетариата и городской революционной интеллигенции).
Вообще же должен сказать, что в России есть несколько деятелей, ведущих активную пропаганду за совмещение имперских, великодержавных, антиреволюционных, антимарксистских взглядов со сталинизмом: Кара-Мурза, Кургинян, Стариков. Все они находятся так или иначе на содержании режима: Стариков прямо работает на правительственном телевидении, Кара-Мурза и Кургинян преподавали в специальном «университете», заведенном для «Наших», выступали в «нашистских» лагерях на Селигере, к их услугам телеэфир, их печатают и «раскручивают» вполне конкретные издательства. Все они — классовый и политический враг трудящихся всех наших постсоветских стран, все они — «троянский конь» бюрократ-буржуазии. Материал, прекрасно разоблачающий Старикова, опубликован на нашем сайте «Сен-Жюст» («Мещанин во писательстве» Романа Водченко: http://saint-juste.narod.ru/Starikov.html). Надеюсь, дойдет очередь и до Кара-Мурзы с Кургиняном.
Вернемся к вопросам экзистенциальным. Вы как-то заметили, что самая большая опасность для прогресса — мещанское мышление. Я превосходно помню, сколь простодушно и самозабвенно советские люди отдавались маленьким радостям западной цивилизации — рассматриванию привезенных из-за границы глянцевых модных журналов, ношению модной одежды, просмотру блокбастеров. Они же оказались совершенно беспомощны перед бандой хищных дельцов, которые совершенно безнаказанно превратили их в нищих, расхитили все народное достояние… В чем суть мещанства нового образца? Почему люди в России, Украине, Белоруссии, Узбекистане, Азербайджане, Армении, Грузии покорно терпят — а когда восстают, протест их принимает какие-то неприличные формы «оранжевых революций»?
Вообще-то, я высказывался куда резче. Я говорил, что либо обыватель сожрет подлинную, высокую культуру (и соответствующий ей вариант цивилизации — тот, который только и может превратиться в социалистическое, коммунистическое общество), либо мы как представители этой культур-цивилизации уничтожим обывателя. Собственно, в случае с СССР так и произошло. Мещанин (= мелкий буржуа, во всяком случае, психологически) убил (разрушил) Советский Союз — чтобы иметь возможность его разворовывать («прихватизировать»). Результатом этого стала очевидная всем (кроме совсем тупых или, как вариант, совсем молодых и необразованных) катастрофическая деградация — экономическая, культурная, моральная — на постсоветском пространстве, примитивизация жизни и нравов, возрождение явлений, характерных для Средневековья (в случае Азербайджана это, например, такие типично феодальные явления, как повсеместная продажа должностей; практика преподносить подарки начальнику на все праздники; существование в Баку де-факто Запретного города, то есть квартала, где живет элита, куда «простолюдины» не допускаются; отдача практически всей экономики «в кормление» четырем кланам). Собственно, даже сами обыватели от этого страдают. Но, обратите внимание, не сопротивляются этому и часто с удовольствием во всем этом участвуют. Потому что эта примитивизация соответствует их низкому умственному и культурному уровню (более сложная высокая культура их раздражала) и потому что они в процессе разворовывания СССР прибарахлились (в России, например, от них откупились массовой приватизацией квартир и земельных участков и разделом на мелкие частные фрагменты бывшей государственной собственности — я, скажем, встречал людей, ставших совладельцами, а затем, сожрав своих «коллег», и единственными владельцами бензоколонок, прогулочных катеров, кафе, небольших магазинов).
Конечно, битву с мещанством проиграли еще большевики (и другие честные революционеры и истинные интеллигенты, пошедшие за ними). Борьба с мещанством по-настоящему велась только в первое десятилетие после Октябрьской революции — и половина этого времени пришлась на Гражданскую войну (то есть на абсолютно неблагоприятный для такой борьбы период). Да и позже более срочные дела (восстановление народного хозяйства, культурная революция, прорыв внешнеэкономической блокады и т.д. и т.п.) отодвигали задачу борьбы с мещанством на второй план. Но все же мы знаем, что в 20-е годы, несмотря на крайний дефицит кадров (их, собственно, и изначально-то было мало: в феврале 1917 года большевиков было около 40 тысяч плюс в лучшем случае столько же сознательных союзников — других подлинных революционеров и интеллигентов; а надо иметь в виду еще и массовые потери в Гражданскую) и чудовищную отсталость Российской империи (особенно ее «национальных окраин» — в том же Азербайджане, например, вполне обычная в нормальной ситуации деятельность Джалила Мамедкулизаде или Наримана Нариманова становилась выдающимся событием и производила по сути шоковое впечатление, а ведь Азербайджан не был самым отсталым регионом), советская власть начала интенсивное наступление на обывателя. Вспомните все смелые революционные эксперименты 20-х годов в области образования и воспитания (при том, что до нового образования и воспитания надо было спасти миллионы беспризорных детей), культуры и искусства, организации нового быта, создания новой морали (нерелигиозной и предусматривающей, в частности, равенство полов), широкого общего и идеологического просвещения. Просто поразительно, что при таком недостатке кадров и средств, в столь неблагоприятной ситуации, не имея опыта и предшественников, в условиях войны, блокады и активного сопротивления всего старого (а затем — в условиях нэпа, прямо препятствовавшего таким экспериментам, поскольку нэп — это пусть и ограниченный, но капитализм) в 20-е удалось сделать так много. Вспомните расцвет культуры и искусства, выдающиеся достижения в области социальной философии и конкретных наук (основы, например, марксистской психологии были заложены именно тогда), создание новой педагогики (после сталинизма в массовом сознании остался, увы, один Макаренко, да и то как автор «Педагогической поэмы» и «Флагов на башнях», а вовсе не как автор педагогических работ или хотя бы «Марша тридцатого года»), массовый приход во все области науки молодых и невероятно талантливых кадров из всех классов и слоев, появление целого поколения — тех, кого потом стали называть «комсомольцами 20-х годов».
Термидорианский переворот остановил этот процесс (хотя и не смог его отменить и уничтожить). Достижения культурной революции (такие, как всеобщая грамотность, создание массовой высшей и средней профессиональной школы, новый уровень науки, более высокий средний уровень культуры и т.п.) в значительной степени сохранились, но культура и искусство чем дальше, тем все больше подвергались унификации и упрощению — чтобы соответствовать мещанским вкусам и мещанскому уровню; были свернуты революционные преобразования в области быта и морали (отказ от домов-коммун и других новых форм организации быта; узаконение брака, запрет абортов и т.п.; восстановление дореволюционных, буржуазных форм проведения досуга, заведомо аполитичных; развитие марксизма сменилось насаждением квазирелигиозной идеологии, в которой на роль «живого бога» (бога-сына) был определен Сталин (= Иисус Христос), на роль бога-отца — Ленин, а Марксу с Энгельсом и вовсе отводилась эфемерная роль «святого духа». Подлинные социалисты — революционеры и интеллигенты — в массе своей были репрессированы. Точно так же под репрессии подпала бóльшая часть комсомольцев 20-х годов (которые, как правило, были приверженцами или как минимум симпатизантами Троцкого и вообще «левой оппозиции»).
В произошедшем не было ничего случайного. Революционеры понесли огромные потери в ходе Гражданской войны. К правящей партии, как обычно, примазалось множество приспособленцев (о естественности этого процесса еще Ленин предупреждал). После смерти Ленина, начиная с «ленинского призыва» в партию, изменился ее социальный состав. Существуют специальные исследования, которые показывают, что в 20-е — начале 30-х годов партия превратилась из пролетарско-интеллигентской в крестьянско-чиновничью (а значит, партийные чистки как способ защиты от чуждых — в том числе мещанских — элементов помочь уже не могли: можно вычистить меньшинство, но не большинство). Настоящие революционеры-интеллигенты полагали, что опасность для революции исходит из-за рубежа и от представителей бывших правящих классов, но не ждали угрозы из рядов собственной партии. О том, что Термидор — естественный этап любой (а не одной только буржуазной) революции при индустриальном способе производства, они, естественно, не подозревали (подробнее об этих этапах см. мою статью «Национальный революционный процесс: внутренние закономерности и этапы»). Пока настоящие революционеры и настоящие интеллигенты занимались фундаментальной перестройкой общества и государства, выступали первопроходцами при решении до того небывалых задач, примазавшиеся к партии мещане (или те, кто после победы быстро переродился) решали свои мелкие, убогие частные задачи, типичные для мещан — подсиживали, интриговали, обустраивали собственный быт, строили карьеру. Прекрасный портрет такого партийного мещанина дал выдающийся украинский писатель-большевик Микола Хвылёвый в своей повести «Иван Иванович» (русский перевод: журнал «Новый мир», 1989, № 9; http://saint-juste.narod.ru/ivan.html). Сталин, которого Троцкий точно охарактеризовал (кажется, впрочем, цитируя Бухарина) как «блестящую посредственность», выстроил из таких людей вертикаль партийного аппарата. «Белый террор» 30-х годов — сталинский террор — ликвидировал саму возможность угрозы Термидору слева. Собственно, ради этого террор и был развязан.
Постепенно победившее мещанство (= мелкая буржуазия) насадило привычные ей формы быта (например, легализованное пьянство, спорт как шоу) и культуры (советская эстрада, де-факто скопированная с западной; кино как развлечение — «Мосфильм» как советский Голливуд; скопированные с буржуазных танцы и моды и т.п.), установило не нэпманское, а советское имущественное расслоение (привилегии — пусть по нынешним представлениям и смешные — номенклатуры; демонстративное «материальное поощрение» — например, личные автомобили стахановцам, знаменитым артистам и т.п.). Позже это дошло до копирования дореволюционной системы одежды школьников и военнослужащих, чиновников и т.п.; восстановления статуса церкви и прочих подобных примеров.
Однако царство полностью мещанской культуры в СССР построить не удалось — потому что сталинский режим был вынужден (из соображений легитимизации в первую очередь) постоянно апеллировать к чуждой себе идеологии — марксизму (а следовательно, несмотря на всё сталинистское извращение марксизма, о чем я говорил выше, все-таки постоянно на марксизм оглядываться) и вынужден был считаться с подлинной, высокой культурой и признавать ее примат (и по указанным выше идеологическим причинам, и по причинам чисто прагматическим: находясь во враждебном окружении, режим нуждался во всесторонне образованных, талантливых людях, подлинных интеллигентах — Великая Отечественная это очень хорошо показала). То есть советский обыватель чувствовал себя в целом неуютно — он испытывал определенный гнет высокой европейской культуры, утвержденной в качестве доминанты, и гнет марксистской идеологии (пусть и оскопленной, но совершенно — даже в таком виде — ему враждебной). Я подробно разбирал эту тему в манифесте «Долой продажную буржуазно-мещанскую культуру посредственностей, да здравствует революционная культура тружеников и творцов!» (журнал «Альтернативы», 1999, № 3; http://saint-juste.narod.ru/manifest.htm). Более того, формально мещанство осуждалось и — во всяком случае, при Сталине и Хрущеве — с ним даже «боролись» (в кавычках, потому что это была борьба не с сутью, а с отдельными чисто внешними — и совершенно маргинальными — проявлениями быта, вроде герани на окнах и клеток с канарейками, что само по себе могло быть никак не связано с мещанством, а объяснялось вполне невинной любовью к цветам и певчим птицам).
В конце концов, в СССР было создано общество, в котором антагонистические классы, типичные для обычных классовых обществ, исчезли. Классовые различия оказались вытеснены преимущественно в область надстройки, то есть все граждане стали наемными работниками на службе государства, и разница заключалась лишь в том, работали ли они непосредственно в городском производстве («рабочий класс»), в сельском хозяйстве («колхозное крестьянство») или в непроизводственном (в том числе управленческом) секторе («служащие»). Подробнее я об этом рассказывал в «Суперэтатизме и социализме» и в «Постскриптуме из 1994-го» (http://saint-juste.narod.ru/ps94rus.htm). Психологически же все эти три «класса» были виртуальной мелкой буржуазией (я подробнее писал об этом в «Мировой революции-2» и в статье «Написанное болью» в журнале «Свободная мысль-XXI», 2003, №№ 9, 10; http://saint-juste.narod.ru/bershin.htm), сначала ориентированной на стабильность и благосостояние (типичные буржуазные ценности), затем еще и на потребление. Именно поэтому во всех современных опросах так много симпатий отдают Сталину (стабильность и типичная для мелкой буржуазии тоска по «твердой руке») и Брежневу (стабильность и потребление). Вполне логично, что со временем эта ориентация расширилась до желания стать частными собственниками. Это стало очевидно (и приобрело массовый характер) уже в 70-е годы. Вспомните, как и почему в Азербайджане стал первым секретарем Гейдар Алиев. Подосновой всего этого было сохранение в СССР товарно-денежных отношений.
Так что это были не просто «маленькие радости западной цивилизации», как вы выразились. Это было прямое проявление мещанского сознания. Это было естественное поведение виртуальных мелких буржуа, которые не хотели творить и бороться, а хотели потреблять. И с крахом СССР они оказались обобраны вовсе не «бандой хищных дельцов», явившихся откуда-то извне, а частью их самих: такими же, как они, просто наиболее хищными, наиболее беспринципными, наиболее наглыми, бессовестными, алчными. Все эти люди были и в СССР, просто зачастую они не могли развернуться в полную силу — одни из-за своего полностью криминального сознания (или бытия), другие в силу интеллектуального убожества, третьи из-за воинствующего аморализма или асоциальности. В годы сталинского «Большого террора» как раз такие успешно росли по карьерной лестнице — в первую очередь в карательных органах. С тех же пор многие из них успешно существовали и делали карьеру в идеологических структурах (включая культурно-пропагандистские и образовательные) и в советских общественных и гуманитарных науках. А вот в других областях, пока надо было противостоять капиталистическому миру и решать задачи повышенной сложности (создание ракетно-ядерного щита, освоение космоса, создание автономной сверхмощной энергетической системы и т.п.), вся эта мещанская публика расцвести не могла. И лишь когда СССР был разрушен и такие задачи исчезли, а постсоветские республики (включая и Россию, и Азербайджан) деградировали до уровня «третьего мира», эта серость расцвела пышным цветом везде, так как она оказалась вполне адекватна уровню новых — мелких, примитивных, провинциальных — задач. Отсюда — торжество всяких шарлатанов (вроде Петрика), «магов», «ясновидящих» и «экстрасенсов», псевдоученых наподобие Фоменко и Чудинова, «религиозного образования», постмодернистской «философии» и прочего примитива. И совсем не случайно, что советские рептильные «деятели культуры» (собственно, масскульта, конечно) — пусть и «раскрученные» и «статусные» — так идеально вписались в капитализм (я об этом подробно писал в статье «О “священных коровах”, “всероссийских иконах” и вечно пьяных “гарантах демократии”» в журнале «Альтернативы», 2000, № 4; 2001, №№ 1, 3: http://saint-juste.narod.ru/kosukhinu.htm). Как не случайно и то, что преподавательское сообщество — и школьное, и вузовское — так же легко и быстро «перестроилось», продалось старым новым хозяевам и занялось разнузданной антикоммунистической, правой (неолиберальной или даже прямо фашистской), религиозной пропагандой (я об этом подробно писал во второй статье цикла «Молодежь как объект классового эксперимента» в журнале «Свободная мысль-XXI», 1999, № 11, 2000, № 1; http://saint-juste.narod.ru/lu-gun.htm).
Да, конечно, больше всего пострадали самые честные, самые добрые, самые лучшие, самые талантливые люди, подлинные интеллигенты, увлеченные своим делом, думавшие об общественном благе и чуждые потребительству (в том числе и те, кто искренне верил официальной советской идеологии, наивно верил — в частности, и потому, что они не были специалистами в области общественных наук, — что это была марксистская идеология). Они оказались совершенно не приспособлены к жизни в капиталистическом аду «третьего мира». Многие из них не выдержали перемен, отчаялись, сошли с ума, спились, умерли от инфарктов-инсультов, а то и покончили с собой (как Юлия Друнина, например). Но даже они не были готовы к борьбе, к самопожертвованию, к лишениям, к репрессиям, то есть даже в них было слишком много если не прямо мещанского, то компромиссного по отношению к мещанству. Потому что они всю свою жизнь мирно, без борьбы жили и работали рядом с обывателями — в одних коллективах, в одних кабинетах, в одних классах и аудиториях. Потому что у них не было революционного опыта, опыта прямого и бескомпромиссного политического противостояния — единственного, что могло дать силу в новых, постсоветских условиях. Потому что они не вели борьбу слева с советской контрреволюционной Системой и, следовательно, не были готовы к ее краху и к продолжению борьбы с постсоветской контрреволюционной Системой.
Нет никакого «мещанства нового образца», о котором вы спрашиваете. Мещанство осталось таким же, каким было и раньше, — это по-прежнему люди, не умеющие и не желающие думать самостоятельно; посредственности с ограниченным кругозором и мелкими, убогими, частными потребностями и запросами (в том числе культурными); люди, не способные и/или не желающие думать на общие, глобальные, серьезные темы, изучать их, подходить к ним научно; люди, заботящиеся лишь о своих мелких, частных, корыстных выгодах, а не об интересах всего общества и прогрессе человечества; люди, не способные на подвиг, на самопожертвование; люди, погрязшие в подлых интригах, не способные подняться над сиюминутной текучкой; конформисты, наконец. Их бог (несмотря на то, что они после краха Советского Союза вдруг все стали «верующими») — это потребление (и, как инструмент, позволяющий потреблять, деньги). Все это было уже в СССР, ничего нового. Вспомните 70–80-е годы, когда именно потребление, приобретательство, накопительство стало для подавляющего большинства смыслом существования (включая и «модные» варианты «духовного» потребления, связанные с книгами, театром и т.п.). Да, конечно, за 20 с лишним лет, как не стало Советского Союза, уже выросли поколения, которые либо почти не помнят жизни в СССР, либо совсем ее не помнят, а представления об этой жизни черпают в лучшем случае из рассказов родителей, а в худшем — из разнузданной лживой антикоммунистической пропаганды. Но это вовсе не «новое мещанство», просто эти поколения — более примитивные, они хуже образованы, менее культурны, более наркотизированы, более шовинизированы, более жестоки и циничны. И это не только потому, что постсоветские страны деградировали, варваризовались, но и потому, что капитализм выявляет в людях (в тех же обывателях) самые худшие их качества. Советский обыватель еще и из-за того казался таким «мирным», что у него не было нужды — в условиях советского социального государства — культивировать в себе жестокость, алчность, агрессивность.
О том, почему обобранное, ограбленное, систематически лишаемое неолиберальной властью остатков советского социального государства население терпит и не поднимается на революционную борьбу, я подробно писал в статье «О “безмолвствующем народе” и “социальном взрыве”, которого все нет и нет» (в журнале «Россия XXI», 1996, № 5—6; http://saint-juste.narod.ru/tutchev.htm). К этой статье я хочу вас адресовать. Добавлю к этому то, что уже говорил в статьях «Мировая революция-2», «Разрушить капитализм изнутри» и «“Второе издание капитализма” в России».
Революционное поведение трудящихся не определяется одним только обнищанием, резким ухудшением условий существования. Для революционной борьбы необходим революционный субъект, например, революционный класс, который должен стать «классом для себя», то есть осознать (пусть даже в общих чертах) свои классовые особенности и свои особые классовые интересы. Поскольку никакой класс не выступает в полном составе как политический боец, этот ставший «классом для себя» класс должен выделить, создать специальные политические отряды, которые и выступали бы выразителями его интересов на политической арене и непосредственно вели политическую борьбу. Но на постсоветском пространстве еще не завершился процесс классообразования. И, как всегда бывает в истории, последними формируются (и тем более осознают себя) именно угнетенные классы. Кроме того, политический опыт — в том числе революционный — не может возникнуть «вдруг», сформироваться мгновенно. Это именно опыт, опыт накапливается, это — традиция. У нас на постсоветском пространстве такого опыта, такой традиции нет (революционная традиция вообще была полностью прервана сталинизмом). А есть совершенно противоположный, контрреволюционный опыт, контрреволюционная традиция. В частности, если говорить о контрреволюционной традиции массовых действий, массовых мобилизаций, у нас есть контрреволюционная традиция 1989—1991 годов, частично воспроизведенная гайдаровской реакционной толпой в октябре 1993 года. Эта же традиция была воспроизведена, разумеется, на украинских Майданах, на Болотной, во время антикоммунистических беспорядков в Кишиневе, в ходе «революции роз» в Грузии. Я участвовал в написании известного манифеста «Скепсиса» «Не наступать на грабли!» (http://scepsis.net/library/id_3108.html) — и по результатам вижу, в чем заключалась ошибка редакции «Скепсиса»: «скептики» обращались к мещанской толпе, ошибочно принимая ее за своих добросовестно заблуждавшихся союзников. А это (не считая зевак) была именно контрреволюционная мещанская толпа. Поэтому неудивительно, что она не только не услышала призывов «Скепсиса», но даже не поняла того, что было написано. В частности, я добился, чтобы в манифест были вписаны слова о необходимости создавать ячейки сопротивления по месту работы, учебы и жительства. Эти слова были полностью проигнорированы: обыватель вовсе не горел желанием бороться со своим непосредственным начальством (тем более, что политическая деятельность на производстве и в учебных заведениях прямо запрещена российскими законами, а для отказа от буржуазного закона у мелкого буржуа кишка тонка). «Не наступать на грабли!» писался в момент, когда «белоленточное» движение только зарождалось и его классовое лицо было неочевидно; очень скоро стало ясно, что «Скепсис» обращался, увы, к своим классовым врагам (я подробно разбирал эту тему в статье «…посильнее «Фауста» Гёте!»: http://saint-juste.narod.ru/bolotnoe.html).
Для изменения ситуации нужно, чтобы с политической арены в целом ушло советское поколение — насквозь конформистское и привыкшее не к революционной борьбе, а к государственному патернализму, и поколения «перестройки» и «постперестройки», тотально отравленные неолиберальной, антикоммунистической и шовинистической пропагандой еще в подростковые годы и в ранней юности (именно эти последние поколения и заявили о себе на Болотной, на обоих Майданах, в Кишиневе и т.п.). Я подробно разбирал этот вопрос в «Мировой революции-2».
Надо иметь в виду, что у нас еще и потому нет традиции революционной борьбы, что в позднесоветский период отсутствовала борьба классов. Поскольку классы в суперэтатистском обществе существовали номинально, как я уже говорил выше, поскольку всё трудящееся население при суперэтатизме было по сути одним классом — классом наемных работников на службе государства, — мы и не имеем примеров, чтобы какой-то один класс при суперэтатизме вел борьбу с целью отстранения от власти другого класса. Разумеется, соблазнительно провозгласить, например, польскую «Солидарность» или рабочих Новочеркасска в 1962 году примерами борьбы рабочего класса за свое освобождение от гнета «класса номенклатуры». Но если мы посмотрим на эти события внимательно, непредвзято и с позиций классового анализа, мы увидим, что даже в этих случаях (о таких примерах, как венгерские события 1956 года, я уж и не говорю) мы сталкиваемся со стихийным протестом рядовых потребителей против ухудшения потребления и с проявлением групповых интересов, с требованием частичного улучшения своего положения (в первую очередь потребления), а в крайнем случае — с требованием частичных реформ буржуазно-демократического образца, реформ в духе «общества потребления», которые в принципе могла осуществить и сама Система и которые точно не несли в себе ничего «революционного» и «пролетарского». Типичными примерами таких реформированных вариантов суперэтатизма могут быть названы «югославский социализм» и «Пражская весна» (в первом случае мы имеем вынужденно реформированный вариант суперэтатизма, во втором — добровольно).
Более того, те, кто пропагандировал и пропагандирует идею «номенклатуры как нового эксплуататорского класса» как раз напрямую выражают интересы нового класса эксплуататоров. Я не имею в виду, разумеется, Джиласа и Восленского — в те времена это были лишь политологические концепции, пусть и ошибочные. Но когда в «перестройку» идея номенклатуры как нового эксплуататорского класса приобрела массовый характер и стала очень популярной, она именно потому так активно внедрялась в сознание населения, что за этой пропагандой стояла часть номенклатуры, которая уже видела себя в постсоветском капитализме в качестве нового эксплуататорского класса — бюрократ-буржуазии. И эта часть номенклатуры была жизненно заинтересована в том, чтобы отвлечь внимание населения от начинавшейся приватизации (то есть расхищения государственной собственности) и натравить это население на несуществующий «эксплуататорский класс», выпячивая вопрос о «привилегиях». Напоминаю, что именно на «борьбе с привилегиями» построил свою пропагандистскую кампанию Ельцин, которого теперь практически вся Россия дружно проклинает (ан поздно: все, что от него требовалось — я говорю о разворовывании огромного национального достояния и насаждении неолиберализма и клерикализма, — уже сделано, а после драки кулаками не машут). И не случайно «разоблачителями» номенклатуры как «эксплуататорского класса» стали или сами представители этой номенклатуры (начиная с Ельцина), или обслуга номенклатуры — все эти профессора «марксизма-ленинизма» и прочие продажные интеллектуалы.
Говоря иначе, мещанское население СССР было наказано за свое мещанство: оно хотело стать мелкой буржуазией — оно в значительной степени (кто не погиб и не был совсем разорен) ею стало. Но оказалось, что это куда менее приятно, чем думали советские мещане. Поскольку сознательными (или даже полусознательными) революционными бойцами мещане быть не способны, им остается теперь только проклинать «вождей», вздыхать о прошлом или об упущенных возможностях (вариант: об «украденной антитоталитарной революции») и тосковать — воспользуюсь точным образом Александра Непомнящего — о «теплых гнездышках», о «картонных солнышках», о «крыжовнике-смородине преданной Родины».
При этом «оранжевые революции», которые вы назвали «неприличными», — это как раз вполне адекватное поведение обывателя, мелкого буржуа. Это — типичные бунты потребителей, это коллективные действия мелкой буржуазии, которая обижена на судьбу — потому что реальность разошлась с ее, мелкой буржуазии (мещан), планами и надеждами. Обыватели надеялись, что в постсоветских обществах они, превратившись из виртуальных мелких буржуа в реальных, станут привилегированным классом. А оказалось, что привилегированным — и правящим — классом в этих обществах стала бюрократ-буржуазия (что такое бюрократ-буржуазия, я разъясняю в статье «Суперэтатизм и социализм» и в книге «Провокация. — Постскриптум из 1994-го»), а ниже ступенью расположился другой привилегированный (и эксплуататорский, но зависимый от бюрократ-буржуазии — во всяком случае, в России и в Азербайджане) класс — крупная буржуазия. А мелкая буржуазия оказалась гораздо ниже, и привилегии ее настолько малы (особенно если сравнивать с двумя «верхними» классами), а положение настолько неустойчиво (как и предупреждал марксизм), что долго существовать в такой ситуации ей, мелкой буржуазии, психологически кажется просто невыносимым (не забудем, что стабильность — это одна из важнейших ценностей для любого буржуа). Собственно, все эти «оранжевые революции» на постсоветском пространстве — это попытки мелкой буржуазии выбить (или выторговать) для себя более привилегированное, чем есть, положение. Разумеется, успех здесь может быть только временный и случайный — тем более, что все эти «оранжевые революции» вовсе не направлены на уничтожение бюрократ-буржуазии и крупной буржуазии как классов и не направлены даже на то, чтобы отстранить их от власти, поскольку это при капитализме в принципе невозможно. Сказанное касается, конечно, и «белоленточного» движения в России. То есть, повторяю: мелкобуржуазное население в постсоветских странах ведет себя именно так, как и должна себя вести мелкая буржуазия. Поражает лишь, что такое большое число людей в наших странах, людей, именующих себя «левыми», не понимает таких простых вещей и с радостью выступает в роли «пушечного мяса» в этих буржуазных — то есть антикоммунистических — «революциях». Впрочем, на поверку выясняется, что эти «левые» — либо шуты-маргиналы (часто даже дураки или сумасшедшие), либо насквозь буржуазные проходимцы, стремящиеся создать себе репутацию «левых, преследуемых антидемократическим режимом», чтобы потом с этой репутацией «слинять на Запад» и благополучно устроиться там в постмодернистской академическо-артистической тусовке (см. об этом статьи Александра Подмогильного «Наши “левые” в деградирующем Ростове»: http://saint-juste.narod.ru/Left_Rostov.htm; Агнессы Домбровской «О чем мечтают академические “левые”?»: http://saint-juste.narod.ru/dream.html и Романа Водченко «Оптимисты в болоте»: http://saint-juste.narod.ru/Optimisty.html).
Для успешной революционной борьбы нужна, помимо прочего, работоспособная, современная революционная теория. Без такой теории любое стихийное возмущение угнетенных не может вылиться ни во что, кроме неуправляемых бунтов и погромов, заведомо обреченных на поражение (как это было в Губе и в Исмаиллах), или, в лучшем случае, в замену одного грабительского клана у власти другим (как это произошло в результате двух подряд «тюльпановых революций» в Киргизии). А такой теории у нас пока нет. Мы находимся в самом начале ее создания. Я подробно говорил об этом в статьях «Суперэтатизм и социализм» и «Мало читать Маркса. Его надо еще ПОНИМАТЬ» (http://saint-juste.narod.ru/shapinov.htm) и в интервью «Сакральная функция революционного субъекта» (http://saint-juste.narod.ru/sakraln.htm) и «Левые в России находятся на докружковой стадии» (журнал «Левая политика», 2007, № 2; http://saint-juste.narod.ru/left07.htm).
Почему потребительство оказалось столь соблазнительным для такой массы людей? Потому что это — внешние подпорки, костыли для умственно, эстетически, этически неразвитых особей, которые в современном мире — мире, очень далеко ушедшем вперед в культурно-технологическом отношении от рубежа буржуазных революций — если и не понимают, то подсознательно ощущают (пусть это и вытесненное ощущение) свою ущербность, неполноту, несостоятельность. То есть потребление и накопление замещают в их случае внутреннее содержание, человеческую сущность (самость). Обыватель — не личность (он не развился по тем или иным причинам до уровня личности), он не живет и не творит. Потребление (в том числе развлечения) и накопление заменили ему жизнь и творчество. Он думает, что он владеет вещами, а на самом деле вещи владеют им.
Буржуазная культура потому оказалась отброшенной на уровень масскульта, что статусные «интеллигенты» (то есть интеллектуалы), которые и должны были создавать продукты культуры, сами оказались всего лишь банальными неразвитыми обывателями, то есть мелкими торговцами, занятыми продажей и перепродажей самих себя. Я подробно писал об этом в «манифесте» «Долой продажную буржуазно-мещанскую культуру посредственностей, да здравствует революционная культура тружеников и творцов!» и в статье «Десятилетие позора» (в журнале «Свободная мысль-XXI», 1999, № 7; http://saint-juste.narod.ru/10let.htm, эта статья также переведена на азербайджанский: http://solfront.org/archives/6244). За этим, конечно, стоит сознательная культурная политика империализма: настоящее искусство (даже буржуазное, каким было искусство Бальзака или Стендаля) для правящих классов современного капитализма опасно. Но в то же время современные средства массовой коммуникации и технические средства тиражирования продуктов искусства позволили сформировать вкусы и взгляды «потребителя» этих продуктов. Поскольку этот процесс длится давно, соответствующая масскульту аудитория давно сформирована и требует именно такого «искусства» — потребительского, несерьезного, развлекательного, потакающего ее примитивным прихотям и интересам, ее самодовольству и убеждающего ее в том, что именно ее вкусы и ее образ жизни и есть «идеал». В «Десятилетии позора» я назвал эту мещанскую аудиторию и обслуживающую ее арт-тусовку «нерушимым блоком филистера и богемы» и «единым неразделимым кислотно-галерейно-подиумно-TV-шоу-секс-туристским-садо-мазохистским клубом».
Как я уже говорил, в СССР сформировалось общество победившего обывателя, обыватель — неважно, беднее или богаче — составлял основную массу населения, но испытывал неудобство из-за «давления» высокой культуры и остатков марксистской идеологии, которые он так и не смог в советский период ликвидировать. Поэтому вполне естественно, что его идеалом был Запад, а на Западе его интересовала исключительно жизнь «среднего класса», он ассоциировал себя с этим «средним классом» и хотел быть мелким (средним) собственником, каким, по его мнению, было большинство этого «среднего класса». По этой же причине он верил в то, что на Западе существует «мещанский рай» — «Цивилизация Среднего Класса», в чем его активно убеждали платные западные интеллектуалы-пропагандисты. Они смогли убедить в этом большинство в своих странах (и только недавний глобальный экономический кризис заставил значительную часть западного населения понять, что это — ложь, что «Цивилизация Среднего Класса» — это лишь временный эпизод в истории Запада, связанный с массовым экономическим подкупом жителей «первого мира» в условиях противостояния с Восточным блоком, что делалось на доходы от эксплуатации «третьего мира»). О «Цивилизации Среднего Класса» я подробно писал в «манифесте» «Долой продажную буржуазно-мещанскую культуру посредственностей, да здравствует революционная культура тружеников и творцов!». Если западный обыватель своим пропагандистам поверил, то нашему было поверить еще легче: он, во-первых, не жил при капитализме, на Западе (а туристам везде хорошо!), а во-вторых, если в СССР такой «мещанский рай» (пусть с некоторыми изъянами) был построен, почему бы не поверить, что этот «рай» (но уже без изъянов) может быть построен при капитализме. Я эти мечты о «мещанском рае» высмеял в пародии на пародию на фэнтези «Брайдер и Чад-о-Вич». Многие верят в «Цивилизацию Среднего Класса» до сих пор и считают, что проблемы постсоветских стран вызваны именно тем, что это — «неправильные страны», в которых построен «неправильный капитализм». Тем более что западные платные интеллектуалы-пропагандисты продолжают активно навязывать всем миф о полной победе «среднего класса» — и уже распространяют ее на весь мир. Например, о том, что весь мир состоит из одной мелкой буржуазии, и других классов больше нет, нагло врал якобы левый Джорджо Агамбен (см. об этом подробнее в моей статье «Декларации без доказательств» в альманахе «Мулета»: «Мулета. Вехи вех. Сборник статей о русской интеллигенции». Paris—М., 1999; http://saint-juste.narod.ru/agamben.htm).
В «манифесте» «Долой продажную буржуазно-мещанскую культуру посредственностей, да здравствует революционная культура тружеников и творцов!» в начале 90-х я писал, что наш постсоветский обыватель даст сто очков вперед западному в области хамства, зависти, низости и подлости. И если он в советский период казался лучше западного, то только потому, что «мещанский рай» по причинам, о которых я говорил выше, был не достроен и, следовательно, нашего обывателя искусственно цивилизовывало давление извне. Как только это давление окончательно исчезло, мы все смогли убедиться, что всё так и есть. Не случайно постсоветский обыватель, мелкий и средний буржуа заслужил такую позорную репутацию (своим поведением в публичных местах) на Западе. Мы потому и наблюдаем такую чудовищную деградацию на постсоветском пространстве, что для обывателя главное — заграбастать побольше и тут же начать потреблять, отгородившись забором, а снаружи — хоть трава не расти. Это прекрасно предсказали еще братья Стругацкие, когда описывали поведение «модели, полностью удовлетворенной».
Но это — не самое худшее, что нас может ждать. Обыватель, мелкий буржуа — это массовая база фашизма. Как я уже писал в статье «Капитализм ведет к фашизму — долой капитализм!» (http://saint-juste.narod.ru/meinhof701.htm, этот текст также переведен на азербайджанский: http://www.screen.ru/Tarasov/Meinhof-azerb.htm), перефразируя Ленина, фашист — это озверевший от ужасов капитализма обыватель. Поскольку для стран «третьего мира» (даже сидящих на «нефтяной игле») ужасы капитализма неустранимы, постсоветский обыватель медленно, но верно дрейфует в сторону фашизма (в том числе государственного фашизма, так как обыватель тоскует не просто по «твердой руке», но по государственной «твердой руке», которая может обеспечить ему безопасность, а буржуа всегда готов обменять свободу на безопасность). Так что ничего случайного или удивительного в успехах ультраправых в Прибалтике, Польше, Венгрии, Румынии, бывшей ГДР, Хорватии, Украине или Молдавии нет. То есть, возвращаясь к концу вашего вопроса, сегодня, в отличие от большевиков, с учетом опыта прошедших лет, мы можем смело утверждать, что революционер и обыватель, революционная мораль и мещанская мораль несовместимы и сосуществовать не могут, это антагонисты, и одна из сторон обязана будет уничтожить другую.
Да, и еще: можно ли все еще говорить о пролетариате, настоящем рабочем классе в современной России? Или же он в целом деклассирован, обращён в люмпенов, разнорабочих и безработных?
Вопрос о пролетариате — это излюбленная тема наших постсоветских «левых». Их хлебом не корми, дай только кого-нибудь назначить «пролетариатом». Поскольку они где-то слыхали, что, по Марксу, пролетариат — это революционный класс, революционный субъект. А без революционного субъекта не бывает революции.
Самый распространенный вариант — это назначение «пролетариатом» наемных работников вообще. Такое назначение наши «левые» производят регулярно и независимо друг от друга (создается впечатление, что они друг друга — и вообще почти никого, кроме себя — не читают и, судя по тому, как каждый гордится своим «открытием», не подозревают, что повторяют уже сто раз сказанное). Между тем к наемным работникам относятся даже топ-менеджеры, получающие зарплаты в десятки и сотни тысяч долларов (плюс сравнимые по размерам премии и еще бóльшие «золотые парашюты»). Да что там: сам Путин формально — наемный работник (его работодателем является государство)! Кроме того, наши «левые» постоянно путают понятия «пролетариат» и «рабочий класс». Между тем это не одно и то же. В Советском Союзе был рабочий класс, но этот рабочий класс (после нэпа) не был пролетариатом. Пролетариат вообще — диалектическая пара буржуазии; если нет буржуазии — нет и пролетариата. Об этом знали даже советские пропагандисты, поэтому они никогда не называли советских рабочих «пролетариями».
Пролетарий — это не просто тот, кто не имеет в собственности средств производства и капитала и вынужден продавать свою рабочую силу (жить на зарплату), чтобы не умереть с голоду. Это, во-первых, тот, кто занят в производительном секторе экономики, — иначе у нас и пономарь или дьячок в церкви (или — если в мусульманской республике так понятнее — азанчи, муэдзин) попадут, как это ни смешно, в «пролетарии»! Во-вторых, это тот, кто, лишившись работы, в ближайшем будущем (ближайшем, то есть в течение недель, а в худшем случае и дней) оказывается перед перспективой голодной смерти (и ситуация еще трагичнее, если ему надо содержать семью). Следовательно, человек, имеющий в собственности жилье (которое можно сдавать внаем — даже часть его — и с этого получать доход); человек, у которого есть автомобиль, позволяющий «калымить», «таксовать» (или сдавать в аренду другому — и с этого тоже получать доход); человек, у которого есть участок земли, хоть сколько-то заметный счет в банке, имущество, полученное в наследство от родственников, акции и т.п., не может считаться пролетарием. Более того, высококвалифицированный наемный работник, такой, кого нельзя уволить и моментально заменить другим (так как этого другого в ту же секунду не найдешь), тоже не является пролетарием: его высокая квалификация, полученное им образование выступают в качестве капитала (а капитал при капитализме — это особая форма товара; капитализм вообще всё стремится обратить в товар — даже то, что, как нам кажется, товаром быть не может или не должно; это явление называется коммодификацией). Наконец, рабочий, который теряет работу, но которому не грозит голодная смерть — из-за пособий по безработице, социальных пособий и т.п., — тоже не может считаться пролетарием. Наши (да часто и зарубежные) «левые» готовы назначить «пролетариями», например, программистов, в то время как нормальный программист обычно имеет возможность выбора (он выбирает себе работодателя), в то время как в случае с истинным пролетарием всё происходит строго наоборот.
Пролетарий — это не награда, как думают диванные «революционеры», пролетарий, как прямо писали основатели марксизма — это проклятие, это наказание, это трагедия. Об этом хорошо сказано в опубликованной на нашем сайте прекрасной статье Константина Иванова «Пропаганда и пропаганда» (http://saint-juste.narod.ru/Zhelenin.html).
Рабочий — более широкое понятие, чем пролетарий, пролетарий — это лишь один из видов рабочего. Во времена Маркса не только в Германии, но даже и во Франции большинство рабочих вообще составляли не пролетарии, а ремесленники (хотя сами себя эти ремесленники и именовали «пролетариями»; я подробно разобрал этот вопрос в статье «Мать беспорядка» — в журнале «Неприкосновенный запас», 2009, № 5; http://saint-juste.narod.ru/mutter.html). Ошибочное совмещение понятий «рабочий класс» и «пролетариат» порождено, видимо, тем, что в разных европейских странах (Франции, Англии, Германии, Италии, Нидерландах) один и тот же социальный класс уже в предшествовавшей Марксу социалистической литературе именовался разными терминами (где-то одним, где-то другим) — и в переводах «Манифеста Коммунистической партии» в результате оказались использованы оба названия.
Мало кто сейчас знает, что во времена Маркса типичный пролетарий не только полностью и тотально зависел от воли хозяина и был практически не защищен трудовым законодательством, не имел, конечно, ни оплачиваемых больничных листов, ни отпусков, ни компенсации за производственные травмы и т.п., но и был абсолютно не уверен в завтрашнем дне в буквальном смысле слова: пролетария обычно нанимали на один день (и в конце каждого дня с ним расплачивались). Наем на неделю считался счастьем — это была гарантия, что целую неделю будет на что жить. Да, конечно, наниматель предпочитал брать на работу одних и тех же людей — новичков надо было вводить в курс дела, обучать, они не знали разных мелких особенностей производства, были «неуклюжи» и т.п., но любой рабочий в любой момент мог лишиться работы (из-за ухудшения здоровья, из-за «строптивости» и т.п.), то есть оказаться на грани голодной смерти. И если потом ситуация изменилась — то исключительно в результате систематической коллективной борьбы рабочих за свои права.
Если мы сейчас оглянемся вокруг себя (во всяком случае, в России), мы увидим очень мало таких рабочих, которые подходят под Марксово понимание пролетария. Это не значит, что их нет, но достаточно очевидно, что они являются абсолютным меньшинством наемных работников (в том числе и рабочих). Более того, подавляющая часть из них является иностранными рабочими (которых в России называют стыдливым германским термином «гастарбайтер»), а эти рабочие, не будучи в огромном большинстве гражданами России, не живущие здесь постоянно и не имеющие здесь семей, по понятным причинам не участвуют в политической жизни страны. К тому же современная российская буржуазная статистика и социология намеренно не дают реальных цифр в этой области и намеренно запутывают картину, то есть обманывают население. Я писал об этом подробно в статье «“Второе издание капитализма” в России».
Конечно, это не значит, что ситуация никогда не изменится. Пролетарий — самый выгодный для капиталиста, самый дешевый вид наемного работника. Кроме того, процесс ликвидации остатков советского социального государства ведет к отъему собственности (в том числе недвижимости) у огромного числа наемных работников в России. Но когда именно ситуация изменится так, что мы сможем смело утверждать, что в России появился новый массовый пролетариат, сегодня сказать не сможет никто.
Итак, резюмирую: рабочий класс в России есть (пусть даже численность его постоянно сокращается в процессе деиндустриализации и общей экономической деградации страны). Но этот рабочий класс — не пролетариат. Пролетариата как класса в сегодняшней России нет.
Но и это не всё. Даже и пролетариат при капитализме — лишь потенциально революционный класс. Для того чтобы пролетарии стали революционной силой, они должны быть вооружены революционной теорией, революционным сознанием. Как известно, само по себе такое сознание не возникает. Ленин давным-давно доказал, что хотя капиталистическая эксплуатация толкает рабочих на классовую борьбу, собственное коллективное сознание рабочего класса может подняться лишь до тред-юнионизма, то есть до такой формы классовой борьбы, как борьба экономическая. А для того, чтобы эта борьба возвысилась до борьбы политической, необходимо индоктринирование сознания рабочих внешней силой — теми, кто имеет возможность (время, знания, способности) разрабатывать соответствующие теории (то есть идеологами). На самом деле это касается не одного только рабочего класса, это справедливо для всех общественных классов (я это показал в статье «Свой своя не познаша», вошедшей в книгу «Революция не всерьез»: http://saint-juste.narod.ru/Ihlov_otv.html).
Хотя экономическая борьба (в частности, забастовочная) в современной России наблюдается (и число забастовок медленно, но растет), абсолютное большинство рабочих обладает буржуазным (мелкобуржуазным) сознанием. На это не раз сетовал один из самых известных современных российских профсоюзных вожаков Алексей Этманов. Именно по этой причине даже просто подлинное профсоюзное движение в России слабо, развивается невероятно медленно (рабочие не хотят бороться за свои коллективные — даже законные — права, не говоря уже о проявлении солидарности) и пока что абсолютно проигрывает проправительственным «желтым» профсоюзам ФНПР (о ФНПР как части Системы я подробно рассказывал в статье «ФНПР Corp.» в журнале «Неприкосновенный запас», 2006, № 4—5; http://saint-juste.narod.ru/fnpr.htm). И ситуация пока что лишь ухудшается, так как на смену рабочим «советского образца» (пусть и мелкобуржуазно настроенным, но хотя бы достаточно образованным) приходят рабочие постсоветские, настроенные еще более мелкобуржуазно, но уже практически необразованные (см. об этом прекрасную статью Ивана Лещинского «О современных рабочих»: http://scepsis.net/library/id_2333.html), да к тому же зачастую изначально алкоголизированные и наркотизированные (то есть с пораженной ЦНС — см. об этом другую статью того же Ивана Лещинского «Новые люди»: http://scepsis.net/library/id_2149.html).
Эти рабочие, тотально зависимые от правительственной и иной антикоммунистической пропаганды (один левый активист, работавший на моторном заводе в Ярославле, рассказывал мне, что другие рабочие считали его сумасшедшим, потому что он против капитализма: как можно — ведь западные фирмы выпускают такие хорошие автомобили!), даже став пролетариями, не приобретут революционного сознания. В том числе и потому, что они, как правило, считают свою работу на заводе временной, результатом неудачного стечения обстоятельств и тешат себя иллюзией, что когда-нибудь эта «черная полоса» закончится. Это, между прочим, одна из причин чудовищной текучести кадров, которая наблюдается сегодня на многих российских предприятиях. Власти, кстати, в такой текучести заинтересованы: если на предприятии никак не может сложиться стабильный коллектив, можно быть уверенным, что рабочие этого предприятия не будут коллективно бороться за свои права.
Подобное явление — массовое восприятие своего статуса рабочего как «временного» — в истории известно: оно наблюдалось, например, в США после II Мировой войны — и в результате профсоюзные организации США превратились в «приводной ремень» американского империализма и рассадник пещерного антикоммунизма.
То, что буржуазное (мелкобуржуазное, мещанское) сознание является надежной опорой оппортунизма в рабочем движении, известно давно. Лариса Рейснер, находившаяся на подпольной работе в Германии в 20-е годы, специально отмечала, что, помимо прямо предательского поведения немецких социал-демократов, одной из важнейших причин поражения революции в Германии было широкое распространение в рабочей среде мещанства, которое, как она выражалась, «просочилось» и «просалило» немецкий рабочий класс.
При этом в России есть всякие догматические (сталинистские, но не только) «пролетаристские» и «рабочистские» группы, совершенно оторванные от реальности и состоящие, конечно же, не из пролетариев, и эти группы в своих текстах упоминают пролетариат через слово, клянутся ему в верности и даже объявляют себя его «авангардом». Самый известный пример: Революционный коммунистический союз молодежи, РКСМ(б) — молодежная организация сталиноидной Российской коммунистической рабочей партии в составе КПСС (РКРП–КПСС), бывшей Российской коммунистической рабочей партии — Российской партии коммунистов (РКРП–РПК).
О неолиберализме. Мне пришлось прочесть столь много противоречивых определений этого лакомого учения, что порой возникают диаметрально противоположные по смыслу картины. Не секрет, что у многих он ассоциируется исключительно с защитой прав геев да лесбиянок. Мне же всегда казалось, что куда важнее экономическая составляющая неолиберальной доктрины. Может, вы внесете ясность? Ваше определение неолиберализма, его родовые признаки и отличие от традиционного либерального учения; чем страшен волк, и страшен ли он вообще?
Если кто-то считает, что неолиберализм — это «идеология защиты геев и лесбиянок», значит, этот человек пал жертвой сознательной дезинформации, пропагандистской кампании правящих в наших странах неолиберальных режимов, кампании, развязанной с целью отвлечь внимание от себя и своих преступных деяний.
Что такое неолиберализм и чем он отличается от «классического» либерализма, я уже не раз говорил и писал. Из экономии сил и времени повторю то, что было сказано в статье «Гуманизм?»: «…что такое неолибералы и чем они отличаются от либералов. Отличаются они вовсе не приставкой “нео”. Неолиберализм вообще не имеет прямого отношения к классическому либерализму и не является его преемником. Неслучайно сам термин “неолиберализм” (заведомо пропагандистский и демагогический) утвердился только в англоязычном мире и — под идеологическим давлением США — в Латинской Америке. В остальных развитых западных странах неолибералов называли и называют, наоборот, “неоконсерваторами”. То есть подчеркивали и подчеркивают их принадлежность к правому и ультраправому спектру.
Итак, либералы считают, что формально-юридически все люди равны и от рождения обладают определенными правами (правами человека) и что им должны быть предоставлены — независимо от расы, национальной, религиозной и культурной принадлежности и т.п. — равные права и возможности (гражданские права), созданы равные стартовые условия — а дальше пусть реализуют свои возможности, соревнуются. И государство в это вмешиваться не должно. Чем меньше государства — тем лучше (знаменитое “laissez faire, laissez passez” или, в английском варианте, “leave alone”). То есть идеология либерализма — эгалитарная, гуманистическая, и это — идеология развития, она предполагает, что каждый человек представляет собой ценность и каждому человеку должны быть созданы условия для развития, духовного роста и реализации заложенных в него природой способностей.
Разумеется, либералы лукавят. Они сознательно обходят тот факт, что в классовом обществе в имущественном, социальном плане люди не рождаются равными — и следовательно, у них далеко не равные возможности, и богатые изначально имеют значительные преимущества перед бедными (а следовательно, и “соревнование” между ними — отнюдь не честная игра). Но либералы считают это естественным и очень не любят вопросов о том, как именно разбогатели богатые, поскольку — отдадим либералам должное — они знают, что предки нынешних богатых стали богатыми именно потому, что сделали бедными предков нынешних бедняков.
Неолибералы тоже хорошо это знают, но в отличие от либералов не прячут голову в песок, а делают из своего знания вполне конкретные практические и политические выводы. Неолибералы уверены, что люди не равны (даже формально-юридически) и что равные возможности для всех представляют угрозу тем, кто уже находится в привилегированном положении. Неолибералы считают государство важнейшим инструментом — и считают главной своей задачей захватить управление государством, чтобы затем силой государства подавлять “чужих” и создавать благоприятные условия для “своих”. Это точная копия системы мышления фашистов. Просто классические (довоенные) фашисты заменяли индивидуализм корпоративизмом, публично отрицали (или ставили на второе место, превращая в бутафорию) систему парламентаризма. Неофашисты 60-х годов XX века — так называемые новые правые — уже этого не делали и, таким образом, уже ничем не отличались от неолибералов. Неслучайно во многих странах термин “новые правые” применяется именно к неолибералам.
Классические фашистские движения, хотя они и приходили везде к власти только с помощью и при согласии традиционных элит и крупного капитала, сами по себе были движениями “среднего класса”, пытавшегося потеснить у руля государства традиционные элиты. Отсюда и антикапиталистическая риторика традиционных фашистов, и их стремление к государственному вмешательству в экономику (хотя и без посягательства на “священный принцип частной собственности”). “Новые правые” (и неолибералы в том числе) уже были прямыми агентами крупного капитала — отсюда их ненависть к любым попыткам государства или общества ограничить произвол крупного капитала и их стремление технократически манипулировать “средним классом”, навязывая ему идеологию и интересы большого бизнеса (крупного капитала), с тем чтобы “средний класс” не мог осознать своих собственных, отличных от крупного капитала интересов и тем более объединиться вокруг этих интересов.
Отсюда — массированная, настойчивая и действительно оголтелая пропаганда идей неолиберализма (на которую выбрасываются грандиозные средства), отсюда — технологии атомизации общества, направленные на разрушение всех видов социальной солидарности и на превращение населения в дезориентированную аморфную массу, которой можно манипулировать по фашистским образцам (это хорошо видно на примере “цветных революций”).
Логика мышления неолибералов совпадает с логикой мышления фашистов. Иконе неолибералов Маргарет Тэтчер принадлежит известное, широко растиражированное высказывание: “Нет никакого общества, есть только мужчины и женщины, вступающие между собой в отношения на рынке”. Чилийскому неофашисту Аугусто Пиночету, которого так любят прославлять наши неолибералы, принадлежит не менее известное похожее высказывание: “Нет никакого «чилийского общества». Это — выдумка марксистов. Есть чилийская армия, чилийская нация, чилийское государство, чилийский бизнес, чилийская церковь, чилийская семья — а «общества» никакого нет!” Это совпадение не случайно: оба высказывания восходят к одному и тому же источнику — к “Доктрине фашизма” Муссолини, где и содержится отрицание существования общества при признании существования корпораций, государства, нации, бизнеса и семьи.
Итак, идеология неолиберализма — это идеология элитаристская (оправдывающая неравенство и защиту интересов элиты, противопоставленных интересам всего общества), антигуманная (“человек человеку — волк”), и это — идеология консервативная, охранительная, реакционная, она отказывает каждому человеку в праве на самостоятельную ценность, на развитие, духовный рост и самореализацию. С точки зрения неолибералов, право на развитие имеют лишь богатые, представители социальных верхов, а интересы социальных низов должны быть подчинены интересам рынка и интересам крупного капитала и связанного с ним государственного аппарата. Неолиберал не относит себя к обществу, он относит себя — как и полагается фашисту — к корпорации: корпорации предпринимателей, корпорации чиновников, корпорации “экспертов”, обслуживающих (за большие деньги) интересы предпринимателей и чиновников» («Гуманизм? Размышления о цинизме, ханжестве и неолиберализме», журнал «Дружба народов», 2008, № 1; http://saint-juste.narod.ru/humanism.htm).
Добавлю к этому, что и либерализм-то распространял эгалитаристские и прогрессистские установки только на страны, как сейчас бы сказали, «первого мира» и совершенно расистски отказывал в правах и свободах народам колоний, беспощадно их эксплуатируя и творя в этих колониях совершенно фашистские по характеру зверства (на примере англичан я рассказывал об этом в статье «Г-н Фергюсон, пламенный фальсификатор» в журнале «Скепсис», № 5; http://saint-juste.narod.ru/fergusson.html; на примере французов — Роман Тиса в статье «Алжирская революция 1954–1962»: http://saint-juste.narod.ru/Algeria.html).
Неолиберализм — это невиданная со времен нацизма стратегия пропагандистского обмана и «промывки мозгов». Формально неолибералы провозглашают себя адептами свободного рынка и врагами государственного вмешательства в экономику. Поэтому они требуют распространить свободный рынок на всю планету. Они прямо заявляют, что свободный рынок — это главная ценность человечества, самодостаточная, не требующая никаких оправданий и никаких доказательств ее полезности. Неолибералы активно нападают на всех, кто настаивает на праве государства участвовать в экономике (то есть на социалистов и неокейнсианцев). Но в действительности неолибералы, как я уже говорил, с помощью государства не только вмешиваются в экономические процессы, но и навязывают всему обществу такое устройство, которое обеспечивает правящим классам сверхприбыли. Например, массовая приватизация всегда и везде проводилась государственными органами и по государственным законам, в ней нет никакой «свободной игры рыночных сил», и она всегда реально обогащала не общество, а узкий круг лиц. Государство вовсю используется неолибералами для подавления общественного недовольства и для контроля над оппозицией и обществом вообще. В ходе последнего экономического кризиса (вызванного к жизни именно неолиберальной экономической политикой) неолибералы за счет государственного бюджета спасали от краха частные банки — вопреки массовым протестам населения (при этом само население было брошено на произвол судьбы).
На международной арене неолиберализм выступает как проводник интервенционистской политики «первого мира» по отношению ко всей остальной планете. Для этого используются как прямая военная сила (ликвидация путем агрессии неугодных неолибералам режимов в Югославии, Ираке, Афганистане, Ливии, недопущение к власти — с помощью интервенции — неугодного неолибералам правительства в Кот-д’Ивуаре), так и экономический интервенционизм и долговая кабала. Для последних целей созданы надгосударственные институты, насаждающие неолиберализм: МВФ, ВТО и Всемирный (Мировой) банк. Все они под видом «либерализации» разрушают внутренние рынки стран «третьего мира» и обеспечивают захват их транснациональными корпорациями, представляющими интересы правящих классов «первого мира». Более того, ВТО навязывает всему миру такое законодательство, которое стоит выше национальных законов и может быть использовано для банкротства национальных экономик, наказания «строптивых» и для прямых военных интервенций (см. об этом статью Александры Ждановской «ВТО. Всемирный экономический насильник и душегуб»: http://saint-juste.narod.ru/WTO.html). Строго говоря, неолибералы являются сторонниками протекционизма (но в интересах лишь «первого мира») и меркантилизма — архаичного доиндустриального (XV–XVIII веков) буржуазного экономического учения.
Неолиберализм с совершенно фашистской беспощадностью превратил в руины экономики целых стран — Югославии, Аргентины, Сомали, Руанды; вызвал жесточайшие экономические кризисы в Мексике, Индонезии, Бразилии, Перу, в постсоветских государствах (см. об этом мою статью «Аргентина — еще одна жертва МВФ» в журнале «Диспут», 2002, № 12; http://saint-juste.narod.ru/argentina.htm и статью Мишеля Чосудовского «Как МВФ разрушил Югославию»: http://saint-juste.narod.ru/chosudovsky.htm). То же самое случилось со многими странами «третьего мира» и Восточной Европы. Недавние массовые выступления в Болгарии, беспорядки в Боснии и настоящая катастрофа на Украине — результат экономической политики неолибералов. При этом надо понимать, что уничтожаемые неолибералами национальные достояния не исчезают бесследно: они просто-напросто перетекают в банки «первого мира», обогащая правящие классы «первого мира». Субкоманданте Маркос совершенно справедливо назвал действия неолибералов по экономическому захвату нашей планеты Четвертой мировой войной (см. его статью «Четвертая мировая война»: http://saint-juste.narod.ru/marcos1.htm).
Кроме того, неолиберализм навязывает всем представление, согласно которому нет ничего, кроме рынка: каждый человек, по этой концепции — не более чем продавец/покупатель на рынке (любая другая деятельность человека — когнитивная, художественная, этическая, педагогическая, терапевтическая и т.п. — не имеет самостоятельной ценности, а если такая деятельность «мешает» деятельности на рынке, следовательно, она «вредна»). Любые действия человека в любой области, по этой концепции — рыночные (либо купля-продажа, либо конкуренция). Например, семейные отношения — это акты купли-продажи сексуальных услуг и услуг по созданию комфорта. Заведение и содержание детей — это вложение денег в будущие прибыли, которые должны принести выросшие дети. Искусство — это производственная деятельность с целью последующей продажи ее продуктов (поэтому те виды искусства, на которых нельзя обогатиться, с точки зрения неолиберализма, «не нужны»). Неолиберализм провозглашает все социальные институты, необходимые для нормального функционирования общества — такие как здравоохранение и образование, — товаром (в форме услуги). Неолибералы так и говорят: образование — это не процесс передачи знаний и определенных социальных и нравственных норм следующим поколениям с целью поступательного развития общества и чтобы оно не превращалось в «войну всех против всех», а всего лишь «образовательные услуги», предоставляемые за деньги (неолибералам «война всех против всех» кажется нормой, поскольку это не более чем генерализованная конкуренция). Соответственно, здравоохранение — это не гуманная деятельность по сохранению, поддержанию и улучшению здоровья членов общества, по устранению (облегчению) боли, а «медицинские услуги», предоставляемые за деньги. Поэтому неолиберал считает человеком только того, у кого тугой кошелек. Тот, кто не может платить, выключен из торговых, рыночных отношений, с точки зрения неолиберала не нужен и не должен существовать. Это — совершенно людоедская теория. То есть неолибералы — не люди. Это — биороботы, искусно замаскированные под людей. Когда неолиберал смотрит на вас, или на играющих детей, или созерцает прекрасный природный ландшафт, он видит не вас, детей или природу, а возможную прибыль, какую можно извлечь из вас, из детей или из этого ландшафта, он думает только об этом, в глазах у него доллары щелкают.
При этом неолибералы знают, что объем материальных ресурсов и благ (то есть ценностей) на планете ограничен, а число жителей все время растет. Поэтому неолибералы нацелены на уничтожение максимального числа жителей Земли — просто для того, чтобы не делиться с ними этими ресурсами и благами. Единственные, кого неолибералы готовы терпеть (кроме себя), — это те, кто на них работает, кого они эксплуатируют, то есть те, кто приносит им прибыль. И то лишь до того момента, пока эти работники не подорвали себе работой здоровье.
Об отношении неолибералов к человеку хорошо написал фрей Бетто: «Для неолиберализма имеет значение не прогресс, а рынок; не производство, а спекуляции; не качество продукта, а его рекламный успех; не потребительная стоимость товара, а тот фетиш, которым он обладает. … не считается человеком тот, кто видит ценность товара в его прямом предназначении, например, чтобы использовать ткань как рубашку; наоборот — этикетка рубашки “маркирует” своего обладателя так же, как роскошный автомобиль служит платформой для социального вознесения своего владельца. … С неолиберальной точки зрения человек как таковой … не представляет никакой ценности. Поэтому тот, кто не владеет материальными благами, обесценен и исключен. Кто владеет — завиден, обхаживаем и отмечен вниманием» (см. его статью «Неолиберализм — новая фаза капитализма» в журнале «Скепсис», № 5; http://saint-juste.narod.ru/freiBetto2.html).
Вы спрашиваете, насколько неолиберализм страшен. Отвечаю: он смертельно опасен.
Говоря о сугубо российских проблемах, хочется обратиться к национальному вопросу. Одни считают, что будущее России — многонациональное государство, где будут соблюдены права всех этнических меньшинств; другие настаивают на «русской идее». Есть ли будущее у этнократий? Может ли быть, например, выход Чечни из состава РФ положительным явлением?
Во-первых, никакого будущего при капитализме у России вообще нет. Если не считать «будущим» деградацию, упадок и умирание. Но это есть и сейчас. И сейчас почти вся страна медленно умирает, а отдельные островки — обычно небольшие, но, бывает, и крупные (в Москве в первую очередь) — жируют. Однако это касается всех стран периферии (а возможно, и полупериферии, судя по тому, что мы наблюдаем в бывших «азиатских тиграх», которых нам неолибералы ставили в пример, — в Южной Корее, Таиланде, Индонезии).
Во-вторых, этнократия — это и вообще-то архаичная, реакционная идея, а в нынешних условиях (то есть при глобализации) просто невозможная (если, конечно, не прибегать к геноциду и автаркии, но сами по себе геноцид и автаркия никаких проблем — в первую очередь проблем экономического развития — не решают).
В-третьих, Россия — по факту многонациональное государство, большинство населяющих ее народов — коренные народы, живущие на своих исконных территориях. Давайте скажем прямо: это как раз русские — пришлые в Сибири и на Дальнем Востоке, на Северном Кавказе, в Поволжье и на Урале. Собственно, даже восточные славяне — пришлые: топонимы выдают, что, например, весь московский или питерский регион — это территория расселения угро-финских народов, они здесь жили до восточных славян.
Вообще, национальная изоляция — ультраправый абсурд, тупик, а вот межнациональное взаимодействие, взаимообогащение (языковое, культурное) — наоборот, явление прогрессивное (как прогрессивно всякое взаимообогащение). Даже простые межнациональные браки полезны, поскольку потомство от родителей, которые далеко друг от друга отстоят генетически, обычно гораздо здоровее, талантливее и часто даже красивее, чем потомство от генетически близких родителей. Напомню, что у Лермонтова были шотландские предки, у Пушкина — эритрейские, у Жуковского — турецкие, у Гоголя — польские, у Даля — датские, у Вяземского — ирландские, у Куприна и Тургенева — татарские, а у «русского великодержавника» Достоевского (которого, конечно, поднимают на щит наши националисты) — и вовсе польские, белорусские, украинские и татарские (и есть даже хорошо проработанная версия, что арабские, причем не просто арабские, а что Достоевским был сейидом, и его эпилепсия — наследственная!). И такими примерами можно много страниц занять.
Вообще же, конечно, я убежден, что любая по-настоящему революционная, по-настоящему социалистическая власть обязана обеспечить всем народам, всем этническим меньшинствам — даже самым крошечным — равные права и возможности, в том числе в развитии родного языка и культуры.
Что касается Чечни, то ее выход из состава Российской Федерации мог быть полезен во времена Джохара Дудаева и чеченских войн. В этом случае российское руководство лишилось бы возможности разыгрывать «чеченскую карту», возбуждать и культивировать античеченские, антикавказские, антимусульманские настроения, повышать в российском обществе градус ксенофобии.
Но особенно это было бы полезно самим чеченцам: став независимыми, они быстро бы обнаружили, что все их проблемы — не от России; социальные и классовые конфликты быстро вышли бы на первое место, совершенно затмив национальные и религиозные; обнаружив, что угнетателями и эксплуататорами чеченцев являются чеченцы же и что мусульманское духовенство этих угнетателей и эксплуататоров всемерно поддерживает, чеченская молодежь вполне естественным образом обратила бы свой взор налево. Не будем забывать, что тогда, при Дудаеве и Масхадове, в Чечне не было единого центра силы и власти и на руках у населения было огромное количество оружия. Это оружие могло быть повернуто и против своих, чеченских эксплуататоров.
Но сейчас о выходе Чечни из состава России говорить бессмысленно. Потерпев поражение в двух чеченских войнах, Кремль договорился с одним из кланов боевиков — кланом Кадыровых, — что тот получит всю власть в фактически независимой от России Чечне в обмен на уничтожение других кланов, формальное признание Чечни как субъекта Российской Федерации и в обмен на огромные репарации со стороны России. То есть была задействована классическая феодальная схема: сюзерен, оказавшийся слишком слабым, чтобы победить мятежного вассала, откупается от него, удовлетворившись формальными проявлениями преданности со стороны вассала.
Сегодня в Чечне де-факто существует средневековая теократическая деспотия. Принадлежность к Российской Федерации хоть как-то (пусть минимально) сдерживает Кадырова, притормаживает дальнейшую варваризацию, как минимум позволяет недовольной молодежи легально и спокойно уезжать в Россию (поскольку бороться с Кадыровым с оружием в руках практически уже невозможно: население разоружено и затерроризировано, в том числе путем расправ над родственниками оппозиционеров).
Коснемся вопросов религиозных. Вы совершенно справедливо заметили в своей статье «Революция и джихад, или Должны ли левые объединиться с исламскими радикалами?»: клерикальные организации на нынешнем этапе развития ближневосточной цивилизации очень опасны и часто представляют, в сущности, силу крайне правую и мракобесную, что и показали события исламской революции в Иране 1979 года. Но любая религия не только идеология, социальный заказ сильных мира сего — но и культура. Более того, так уж исторически сложилось, что в ареале исламской цивилизации она оказалась тесно сплетена с мирской жизнью, ибо в исламе мирское и духовное тесно связано; я уже не говорю о том, что многие социальные движения принимали религиозное обличье. Как вы считаете, следует ли проводить это разграничение: пытаться экстрагировать культуру из религии — и этику из священных текстов? Не погубит ли эта экстракция сам феномен той же самой ближневосточной культуры? И не пройдет ли в тело новых учений страшный яд чисто религиозной иерархии, основанной на многоступенчатом подавлении личности опирающимся на непререкаемые тексты авторитетом, что имело место быть в мировой истории — и неоднократно? Этот вопрос очень важен.
Для начала я хочу сказать, что выражение «исламская цивилизация» (очень распространенное) некорректно. Этим выражением можно сейчас пользоваться только очень условно — так же, как выражением «христианская цивилизация». «Христианские» страны настолько различны, что записывать их в одну цивилизацию абсурдно. А тот, кто это делает, всегда руководствуется корыстными (экономическими и политическими) соображениями — как Буш-младший, объявлявший «крестовый поход». Я не думаю также, что правомерно весь исламский мир записывать в «ближневосточную культуру». Магриб — это одна цивилизация и культура. Исламизированная Черная Африка — другая. Египет — третья. Аравийский полуостров — четвертая. Иран — пятая. Турция — шестая. Индонезийско-малайский регион — седьмая. Собственно «ближневосточная культура» — это Сирия и Ливан, которые радикально отличаются, например, от Аравийского полуострова или исламизированной Черной Африки. Одного религиозного единства недостаточно. Тем более что и его нет: вспомните, с какой беспощадностью режут друг друга шииты и сунниты в Ираке и еще вчера резали в Ливане или как те же сунниты ведут борьбу на уничтожение алавитов в Сирии. Можно вспомнить и о столь же ожесточенной внутриисламской борьбе в Пакистане и Бахрейне. Это — без учета межнациональных конфликтов в том же исламском мире.
Все религии (даже и не мировые) за века своего существования оказываются глубоко вживлены в культуру и быт народов. Все религии, с одной стороны, интегрируют и «освящают» определенные бытовые и культурные достижения и знания народов (особенно на ранних стадиях, когда научных объяснений этих достижений и знаний — например, в области гигиены или медицины — нет, и потому ссылка на «божественные» указания выступает в качестве самого надежного авторитета: вспомните, как индуизм и ислам закрепили гигиенически верные правила брать хлеб одной рукой, а подмываться/подчищаться после дефекации другой). Точно так же все религии аккумулировали и «освящали» выработанные людьми этические установки, позволявшие коллективно выживать. Вообще, во времена первобытности религиозные представления выступали в качестве эволюционного достижения, так как давали древним людям преимущество перед животными (обеспечивали выживание коллективу — то есть популяции, нозологической эволюционной единице — за счет этически окрашенной взаимопомощи, что было более успешной эволюционной стратегией, чем даже стадная стратегия у травоядных или семейная у хищников). Советские «профессора марксизма-ленинизма» заученно повторяли версию просветителей, согласно которой религия возникла как результат бессилия первобытного человека и его страха перед непонятными ему силами природы. На самом деле это неверно: первобытный человек был одним из самых приспособленных и успешных видов на Земле, он был не «слаб» и «запуган», а, учитывая его скромные физические силы, непропорционально силен и уверен в себе. Это показывает практика: «слабый» и «запуганный» первобытный человек не смог бы распространиться на всю планету. Напротив, религиозные представления понадобились ему как успешный эволюционный механизм коллективного выживания и развития.
Но с возникновением классовых обществ религия, естественно, стала идеологией — и как таковая стала со временем инструментом, который использовали правящие классы для подчинения себе, своим интересам всего общества. А это требовало дальнейшего проникновения религии во все области быта и культуры.
Ислам тут — не исключение. Вот чем ислам действительно отличается от других мировых религий, это тем, что, по определению известного исламоведа Луи Гардье, «ислам — это номократия», то есть власть «божественного» закона. В исламских странах, в отличие от других, например, христианских, не существовало права, отличного от шариата, следовательно, просто не было светской области: шариат соединял религиозно-моральные и правовые установки. В христианских странах, таким образом, существовала (сохранялась с дохристианских времен) зона автономии — в частности, в области права (римское право, салическое право), а в мусульманских странах шариат либо сразу стал единственным видом права, либо практически полностью подавил (частично интегрировав) доисламское светское право. Поэтому вы справедливо говорите, что проникновение ислама в «мирскую жизнь» исключительно велико. Но давайте вспомним, что шариату не везде удалось ликвидировать системы доисламского права — либо так называемого обычного, либо даже разработанного, кодифицированного. Эти системы в исламе, как известно, называются адатами — и как раз на Кавказе и в Иране адаты полностью вытеснить не удалось. То есть, как мне кажется, в случае Азербайджана не стоит преувеличивать степень влияния ислама на «мирскую жизнь» (тем более что Азербайджан сегодня, после 70-летнего советского периода — достаточно светское государство).
Конечно, на всем постсоветском пространстве религия сейчас перешла в наступление, пытается взять реванш и объявить себя единственным носителем морали, справедливости, культуры, гуманности и прогресса. Это относится и к исламу.
Но наше время — не эпоха распространения ислама среди отсталых аравийских или североафриканских племен, по отношению к которым ислам сыграл прогрессивную роль. Даже и столетия назад ислам в развитых, культурных регионах выступал в качестве реакционной, регрессивной силы. Есть такая книга выдающегося востоковеда и арабиста Эдварда Уильяма Лэйна «Нравы и обычаи современных египтян», классика жанра (я имею в виду страноведение). Книга вышла в свет в XIX веке, и «современные» значило «первой половины XIX века». И после прочтения ее всякий человек, в достаточной мере знающий, как жил Египет в доисламский период, не может не прийти к выводу, что, за исключением запрета на вино, ислам не принес в Египет ничего позитивного и прогрессивного, а вот уничтожил и подавил очень многое. Азербайджан до исламизации был не отсталой окраиной ойкумены, государственность на азербайджанской территории существует с IX века до нашей эры, а с момента включения в Мидийское царство азербайджанская территория напрямую вошла в ареал наиболее развитых на планете цивилизаций. Давайте вспомним, что до ислама на территории Азербайджана были широко распространены христианство и зороастризм и исламизация местного населения проходила, как водится, насильственно.
Опасность исходит не просто от клерикализма и фундаментализма (это — чисто буржуазная точка зрения). Опасность исходит от самой религии. Любой, конечно. В случае Азербайджана — от ислама.
Всякий левый должен помнить, что ислам (как и любая другая религия) насаждает и освящает имущественное и социальное неравенство. Я, сняв с полки Коран в переводе И. Ю. Крачковского, легко нашел пять сур, защищающих имущественное и социальное неравенство и прямо относящих такое неравенство к «воле Аллаха». Подозреваю, что на самом деле их еще больше. Коран — не священная книга одних только фундаменталистов, Коран — священная книга любого мусульманина, суры невозможно отменить или упразднить.
Шариат до сих пор признает институт рабства. К настоящему времени в исламском мире рабство, конечно, везде отменено (последним — в Мавритании), но отменено на основе светских законов, а не шариата. Поэтому, например, сомалийские пираты считают себя вправе захватывать «неверных» в рабство (СМИ стыдливо говорят «в заложники») и выпускать затем за выкуп (это соответствует шариату по всем мазхабам).
Я думаю, у азербайджанцев есть собственная традиция сопротивления пропаганде исламом социального неравенства — традиция, идущая от Имадеддина Насими и от великого Низами Гянждеви с его выдающейся социальной утопией в «Искандер-намэ» и до Мирзы Фатали Ахундова и Наримана Нариманова. Вот эту традицию и надо пропагандировать, поднимать на щит и развивать.
Коран прямо обрекает на неравенство, неравноправие женщин, то есть половину населения. Мусульманин, как известно, может иметь, по примеру Мухаммеда, до четырех жен — но мусульманке отказано в праве иметь не то что четырех, но даже и двух мужей! Развод по шариату для мужчины легок, для женщины затруднен. Вопрос, насколько психологически травмирует полигамия самих жен, Коран вообще не рассматривает, а ведь уже из хадисов известно, какие грандиозные скандалы происходили между женами Мухаммеда Айшей и Хафсой. Мусульманину разрешается брать в жены христианок и иудеек, а мусульманка не может выйти замуж за иноверца (если строго по шариату, ей за это грозит смерть). Ислам (во всяком случае шиизм) считает нормой разные формы «временного брака», дискриминационного по отношению к женщине. Ислам предписывает женщине закрывать тело и особенно лицо от «посторонних» мужчин, но не предъявляет зеркальных требований к мужчинам. Понятно, что в современном Азербайджане — после 70 лет советской власти — женщины не закрывают лиц, но давайте вспомним бурную дискуссию рубежа 2010—2011 годов по поводу ношения хиджаба в азербайджанских школах. Хотя власти, конечно, боятся исламистов и подавляют их, произошедшее лично мне напоминает «пробный шар»: приблизительно так же развивались когда-то события в Алжире, Египте и Турции — а лет через 10—20 фундаменталисты уже навязали там хиджаб значительной части женщин. Поскольку верующему оспорить Коран невозможно, эта кораническая норма неравноправия женщин всегда легко может быть превращена исламистами в насильственно устанавливаемую практику (см. об этом интервью с Мари-Эме Эли-Люка «Арабский мир: весна без женщин»: http://saint-juste.narod.ru/Helie_Lucas.html).
Вообще же, память о том, что женщина по Корану неравноправна, если с этой памятью постоянно и целенаправленно не бороться, отравляет моральную атмосферу и побуждает многих мужчин вести себя по отношению к женщинам недостойно. Как это выглядит в Азербайджане, рассказала Сьюзан Ротман в своей известной статье «Азербайджан: когда с женщиной начнут обращаться по-человечески?» (http://russian.eurasianet.org/node/60452).
Напомню, что академик В.В. Бартольд, выдающийся российский востоковед, свыше 70 лет назад написал специальную статью «Первоначальный ислам и женщина», в которой показывал, что и арабские, и турецкие женщины до прихода ислама пользовались бóльшим уважением и имели больше «гражданских» прав, чем в исламский период.
Коран благословляет (опять-таки в «мирской жизни») ксенофобию и агрессию. Он запрещает брать в друзья «неверных», он (как бы это ни пытались отрицать сейчас российские муфтии) прямо предписывает воевать с «неверными» и силой обращать их (кроме «людей Писания», «ахль ал-Китаб») в ислам, а несогласных — убивать. На эту особенность узаконения ксенофобской агрессии в исламе обращал внимание — не без удивления — еще Маркс (в статье «Объявление войны. — К истории возникновения восточного вопроса»). Я слежу за событиями в Сирии и потому знаю, что там воюют и граждане Азербайджана — шииты на стороне Асада, сунниты на стороне его противников, причем и те, и другие считают себя шахидами! Коран запрещает вступать в браки с неверующими (атеистами и агностиками), запрещает оставлять имущество в наследство «неверному» или наследовать имущество иноверца. Для вероотступника (неважно, перешедшего в другую веру или ставшего неверующим) ислам предусматривает смертную казнь. Аналогичное наказание предусматривается за «богохульство» (под которым понимается и оскорбление Мухаммеда). И я должен напомнить, что введение этой нормы в практику начал сам Мухаммед, еще в Медине — и начал с убийства поэтов Абу Афака и Асмы. В свете такой традиции мне совсем не кажется странной кампания против Акрама Айлисли с призывами убить его и отрезать ему уши.
Наконец, Коран не предусматривает участия народа в управлении государством. Это как раз то препятствие, о которое споткнулся Устаз Махмуд Мохамед Таха, пытавшийся разработать исламский вариант «теологии освобождения». Если в католическом мире «теологи освобождения» апеллировали к «первоначальному христианству» как к «истинному», легко находя там признаки уравнительной социальной утопии — с отрицанием государства, имущественного и социального неравенства и вообще частной собственности, — то, обратившись к Корану и шариату, Таха обнаружил, что там прямо зафиксирован антидемократический принцип «божественности» власти Мухаммеда. Как известно, эту власть унаследовали халифы, а самая «демократичная» шариатская версия, которую нашел Таха, — это введенный в Иране принцип руководства «вилайят-э-факих», то есть власть айятолл и/или лично Высшего духовного руководителя (Рахбаба, факиха). Христианская «теология освобождения» (какой бы скепсис к ней ни испытывать) признавала, исходя из духа «раннего христианства», суверенитет народа, то есть народ был источником власти. А в шариате источником власти однозначно был Коран. Поэтому когда халиф ал-Хаким попробовал возродить «первоначальный ислам», это сразу же привело к резкому усилению дискриминации женщин. Вполне логично, что деятельность Махмуда Мохамеда Тахи кончилась его казнью в 1985 году по обвинению в «вероотступничестве».
Не вижу никаких причин заигрывать с религией (что с православием в России, что с исламом в Азербайджане). Религия — это целостное в своей основе мировоззрение, враждебное социальному прогрессу, то есть подлинным интересам большинства населения. Ссылки на то, что многие правила «мирской жизни» фактически установлены исламом, не кажутся мне убедительным аргументом. Ислам не изобретал никаких установлений «мирской жизни», он брал их из доисламской практики — и рано или поздно они приходили в противоречие с реальностью. Мусульманское правило хоронить мертвых в тот же день до захода солнца было порождено естественными гигиеническими требованиями в условиях жаркого климата Аравии и отсутствия холодильников. Сейчас, когда в холодильнике в морге труп можно хранить сколько угодно, это предписание стало абсурдным. Исламская норма для мужчин ходить с покрытой головой также была порождена многовековой практикой жизни в жарком климате Аравии и предохраняла от солнечного удара. Но к настоящему времени, как нетрудно заметить, мужчины в исламских странах эту норму повсеместно игнорируют — даже высшие официальные лица Исламской Республики Иран. Требование носить хиджаб было благополучно отвергнуто в большинстве мусульманских стран. Запрет на изображение живых существ, почерпнутый из иудаизма и введенный по той же причине, что и в иудаизме когда-то — из страха конкуренции других богов и поклонения их изображениям (то есть «идолам»), — давно перестал соблюдаться, и М. Абдо еще в начале XX века выпустил на этот счет специальную фетву. Мухаммед для мусульман — высший авторитет, и, следовательно, объект подражания. Но мы все помним, что он взял в жены Айшу в совершенно детском возрасте, и хадисы рассказывают, как Айша перешла в дом мужа со своими игрушками, включая деревянную лошадку, в которую и сам Мухаммед с удовольствием играл. Сейчас законодательство Азербайджана справедливо расценило бы это как педофилию и преследовало бы. Вообще, если заглянуть в знаменитую книгу Адама Меца «Мусульманский Ренессанс», мы увидим, что даже во времена расцвета Халифата в разных его частях и в разные века «мирская жизнь» (обычаи, быт и нравы) радикально отличались друг от друга.
Да, конечно, Маркс когда-то говорил, что насильственные меры против религии бессмысленны. Но он имел в виду, во-первых, что раз религия — это «опиум народа», облегчающий ему существование в бесчеловечных условиях, народ никогда не откажется от религии, пока радикально не изменятся к лучшему условия его существования. А во-вторых, раз религия — это вид идеологии, то ее, как любую идеологию, невозможно уничтожить просто путем репрессий, если только вы не готовы физически уничтожить всех носителей этой идеологии. Но и в последнем случае это, вероятно, повлечет за собой не полное уничтожение, а лишь максимальное подавление идеологии. И такой путь представим, когда носители идеологии составляют безусловное меньшинство населения (как, скажем, сторонники научных взглядов в Средневековье). Но в случае с религией они обычно представляют большинство, а физическое уничтожение большинства — это уже геноцид. К тому же, наблюдая победное шествие рационализма в XIX веке, классики марксизма полагали, что события и без всякого насилия быстро развиваются в правильном направлении. Энгельс в свои поздние годы как-то даже говорил, что преследовать в таких условиях церковь и религию — это делать им неоправданно большой подарок. Позже большевики, придя к власти в отсталой стране, где большинство населения было религиозно, ограничились отделением церкви от государства и вполне буржуазным по своей сути принципом «свободы совести».
Однако ни Маркс с Энгельсом, ни марксисты поколения Октябрьской революции, ни даже левые теоретики 60–70-х годов прошлого века не знали того, что мы знаем сегодня. Выдающиеся успехи исследований мозга в последнее десятилетие показали, что религиозные представления приобретаются еще в самом раннем детстве — по той же схеме, по какой ребенок обучается родному языку. Это связано с тем, что всем теплокровным присуще подражание как система социального обучения. Для этого в мозгу у теплокровных существуют структуры «зеркальных нейронов». Это — эволюционный приспособительный механизм. Следовательно, никакие запреты религии без изъятия религиозной практики и обычаев из окружающей малышей бытовой среды, той самой «мирской жизни», не помогут преодолеть религиозные иллюзии и предрассудки: эти иллюзии и предрассудки закрепляются в мозгу ребенка бессознательно и обеспечивают предрасположенность к религиозности. Только наиболее развитые и талантливые, способные к научному мышлению преодолевают этот «импринтинг».
Большевики же исключили церковь из официальной жизни, уменьшили число жрецов всех религий и число функционирующих религиозных сооружений, развернули антирелигиозную пропаганду, но не устранили бытовую среду, «программирующую» религиозность. А сталинисты, как известно, и вовсе пошли на политический компромисс с религией.
Не думаю, что мы, с учетом сегодняшнего уровня знаний, должны повторять ошибки большевиков. То есть как раз быт, «мирская жизнь» и есть то, что революционные силы должны тотально переустроить. Разумеется, для этого нужно сначала взять власть в свои руки. Но еще раньше необходимо сформировать такой комплекс взглядов, навыков и установок (в том числе с опорой на революционную традицию), который будет радикально противостоять мещанско-религиознопрограммирующему быту, социальной среде. И после этого тотального переустройства любой психически здоровый и развитый человек сможет без всякого ущерба для себя (а, напротив, с пользой) читать, скажем, «Воскрешение наук о вере» ал-Газали или «Книгу о религиях и сектах» аш-Шахрастани — так же, как, например, «Об ученом незнании» Николая Кузанского. А для психически больного и для дурака любые книги одинаково опасны.
Ваше напутствие молодым… Из тысячи человек один начинает серьёзно задумываться о смысле жизни; и лишь немногие переходят к активной борьбе. Но во времена оны старый мастер Ибн Сина добросовестно рассказывал о медицинской науке лишь одному мальчику в огромном классе. Что бы вы рассказали этому мальчику, если оказались на его месте и должны были успеть передать то главное, что успели понять в жизни сей? Чему нельзя дать пропасть — но необходимо передать грядущим поколениям разумных людей?
Вообще-то, не один только великий Авиценна говорил, что надо с полной отдачей и полной откровенностью выступать даже перед единственным слушателем, оставшимся в классе/аудитории. Тем более, что если остальные ушли, а этот один остался, значит, он действительно очень заинтересован, ему это действительно очень нужно. А дурачки, которые вместо того, чтобы узнавать что-то новое и утруждать себя, побегут развлекаться, так дурачками и останутся — и, следовательно, так ничего в своей жизни и не сделают, так и останутся рабами, эксплуатируемыми, манипулируемыми, тягловой силой и пушечным мясом. Это первое, что я постарался бы разъяснить этому мальчику.
И я рассказал бы ему об опыте прошлого — о тех людях, кто, не боясь лишений и преследований, выполнял свой долг, о тех, кто, может быть, погиб и был при жизни оплеван, но победил — остался в веках и сделал что-то по-настоящему нужное, важное, ценное, полезное. Начиная с таких, как Спартак или Насими, и кончая такими людьми, как Че и Кишенджи или недавно умерший Пит Сигер. Если бы у меня было много времени, я бы постарался рассказать поподробнее и о большем числе таких людей. Если мало — короче и о меньшем. Но рассказал бы, задал бы вектор. И объяснил бы, почему правящие нами подонки и мерзавцы рекламируют совсем других людей — таких же мерзавцев, как они сами, или всякую продажную шушеру из индустрии развлечений. Объяснил бы, какая мерзавцам от этого выгода. И призвал бы не бояться быть «белой вороной». Все по-настоящему прекрасные люди были «белыми воронами». И мы их знаем поименно. А серые вороны так и остались незапоминающейся серой массой.
И еще я постарался бы объяснить ему, что наши личные интересы — ничто перед интересами общественными, перед интересами человечества. Потому что если исчезнет человечество — и нас (и наших потомков) не будет. И, таким образом, обесценятся все наши действия. И, следовательно, бессмысленны и даже преступны всякое скопидомство, эгоистичное накопительство, страсть к обогащению, типичные для буржуазии (в том числе и мелкой). Преступны потому, что одновременно с этим эгоистическим стяжательством миллионы людей — представителей того же биологического вида, часть того же самого человечества, умирают от голода и связанных с ним болезней, страдают и гибнут от тяжелого, непосильного труда (и не в порядке наказания за преступления, а потому что поставлены эгоистами-накопителями в такие бесчеловечные условия), гибнут от фашистского террора и в развязанных капиталистами войнах. И что гуманизм заключается не в том, чтобы распускать розовые пацифистские сопли и ни в коем случае не применять насилия к фашистам и капиталистам, истребляющим миллионы людей войнами, голодом и непосильным трудом. Гуманизм заключается именно в том, чтобы уничтожать этих мерзавцев, фашистов и капиталистов, потому что только так можно воспрепятствовать им и дальше убивать людей войнами, террором, голодом и непосильным трудом.
14 декабря 2013 — 27 февраля 2014
Опубликовано на портале журнала «Новая литература» под заголовком «Король двух гетто. Беседа с Александром Тарасовым со вступительной статьёй о нём»: http://newlit.ru/~lachin/5296.html