Иван Иванович

Микола Хвылёвый

Теккерей, к примеру, говорит, что Свифт (вы помните «Путешествие Гулливера»?) производит на него впечатление могучего гиганта и что гибель его, Свифта, напоминает ему, Теккерею, гибель грандиозного царства.

Так думал о названном авторе и Иван Иванович, и думал как раз в те дни, когда его за «вольтерьянство» выгнали с третьего курса юридического факультета. Он тогда даже обещал кому-то в случае победы «революционного народа» сделать «Путешествие Гулливера» настольной книгой и положить ее справа от Рабле («Гаргантюа и Пантагрюэля» он уже давно купил у букиниста за небольшую цену). Но, во-первых, это было страшно давно, и, во-вторых, Иван Иванович просто забыл о Свифтовом существовании. Правда, сейчас подрастает его симпатичный сынок, который когда-нибудь (все возможно!) остановит свой «вольтерьянский взгляд» на четком силуэте английского сатирика, но, к сожалению, рассказ этот не о сыне, а об отце, и потому разрешите принести извинения за некоторую непоследовательность и витиеватость мыслей и перейти наконец к необходимым зарисовкам.

Улица, на которой живет мой симпатичный герой, названа именем Томаса Мора («улица Томаса Мора»). Это не самый скверный закуток в нагорной части нашего, как говорит Иван Иванович, сразу же с возмущением отвергая позорное мещанство, нашего «с головы до пят революционного города». Здесь вам асфальт на тротуарах, здесь вам асфальт и там, где пролетают бодрые автомобили (такси!) и где уже не тащатся вовсе печальные допотопные извозчики. Здесь вам, наконец, пахучие клумбы едва ли не возле каждого дома — это они разносят летом приторный запах резеды. Много лет назад эта улица называлась Губернаторской, а на ней суетились чиновники императорского режима. Теперь, как уверяет Методий Кириллович (о Методии Кирилловиче речь дальше), на этой улице вы не встретите ни одного чиновника указанного режима. Словом, на улице Томаса Мора царит образцовый порядок, и, как говорит мой герой, порядок в, так сказать, «новой революционной интерпретации». Итак, нет ничего удивительного, что Иван Иванович проживает именно в этом образцовом закутке, а не где-нибудь на старорежимоподобной околице.

Дом, где жил Иван Иванович, тоже не без выдающихся заслуг: он построен всего лишь два года назад, и потому его пролетарское происхождение не подлежит ни малейшему сомнению. Правда, возникновение этого небоскреба связано с какой-то случайной панамой, но, во-первых, какое это имеет отношение к данному рассказу? и, во-вторых, кто же сомневается, что наш только что раскассированный рабоче-крестьянской инспекцией комхоз никогда не имел ничего общего хотя бы с той же городской думой, где, как известно, тоже заседали не всегда не грабители и не всегда не спекулянты. Словом, и упомянутый дом целиком соответствует прогрессивным устремлениям моего симпатичного героя.

— Добрый вечер, Иван Иванович! Как поживаете?

— Доброго здоровья, Ипполит Онуфриевич! Как видите, иду из ячейки!

Мой герой идет по улице тем медленным шагом, каким ходят только очень солидные и уважаемые граждане. Мажорное солнце играет зайчиками в окнах симпатичных домов и своими ласковыми бело-розовыми лучами благословляет его нелегкий путь.

А впрочем, Иван Иванович доберется домой только через каких-то полчаса, и потому разрешите забежать вперед и отрекомендовать его семью — именно ту семью, которая творит «новый коммунистический быт». Разрешите проследовать к вышеупомянутому дому и заняться поисками соответствующей квартиры.

Первая дверь — не та! Вторая — не та! Наконец номер 38, и на вас пахнуло приятным одеколоном. Но, к сожалению, в комнатах вы застали только жену моего героя — Марфу Галактионовну (партийная кличка — товарищ Галакта). Марфа Галактионовна тоже чрезвычайно симпатичная женщина и тоже полностью отвечает прогрессивным устремлениям Ивана Ивановича (кстати, партийная кличка — Жан). Она, например, никогда не маникюрит ногтей и только в последнее время (и то изредка) немного маникюрит… для здоровья («для гигиены», как говорит товарищ Галакта). Одевается она очень просто, хотя и со вкусом, и уж во всяком случае намного дешевле т. н. нэпманок. Она не худая и не толстая, а, проще говоря, среднего роста и с некоторой склонностью к полноте. Ее черные волосы и теперь подстрижены, но с таким похвальным расчетом, чтоб на партсобрании ее можно было назвать товарищем Галактой, а дома — Марфой Галактионовной. Словом, жена Ивана Ивановича — образцовый тип жены нового быта. Правда, она несколько хитрее своего мужа, но этот вопрос следует, очевидно, рассматривать как момент чисто биологического порядка, возникающий независимо от социальных пертурбаций.

Марфа Галактионовна очень любит читать Ленина и Маркса. Но, случается, она садится читать Ленина и Маркса, а рука тянется к Мопассану. Это бывает тогда, когда в комнату влетает такой симпатичный, но совсем не подвластный монументально-реалистической теории весенний ветерок и начинает валять дурака в ее декольте. Но товарищ Галакта и тогда умеет держать себя в руках: она в это время читает только такие романы, как, допустим, «Хулио Хуренито» с предисловием Н. Бухарина и «Любовь Жанны Ней» — без предисловия упомянутого Бухарина, но зато того же автора, к произведению которого писал предисловие член ЦК ВКП.

Товарищ Галакта (Марфа Галактионовна) родила с Иваном Ивановичем (товарищ Жан) сына и дочь. Сына назвали революционным именем Май, а дочь не менее революционным — Фиалка. Май уже записался в октябрята, а Фиалка пока что кандидатка.

Кроме этих, законных, членов семьи есть еще, так сказать, незаконные, то есть не связанные интимными родственными связями. Это мадемуазель Люси, гувернантка, и Явдоха — советская кухарка, член местного пищепрома. Словом, челядь Ивана Ивановича соотносится с хозяевами приблизительно 2 к 4. Иными словами, пропорция вполне законная и уж во всяком случае не имеет ничего общего с буржуазными замашками.

Но кто же такой этот Иван Иванович? (Мой герой уже пришел домой и поставил свой зонт в солнечное пятно того самого солнца, что благословляло его трудный путь — именно трудный, ибо что-то неладно с сердцем — своими мажорными розово-белыми лучами.) Кто же этот Иван Иванович?

Ах, боже мой! Ну разве не ясно? С точки зрения Семена Яковлевича (о Семене Яковлевиче тоже речь впереди) это образцовый член такой-то коллегии, такого-то треста. Правда, содержание его состоит всего из 250 рублей, но об этой цифре можно говорить только в том случае, если не считать разных мелочишек, как то: сверхурочных, суточных и того регулярного гонорара, который он получает от местной прессы за свои не совсем компилятивные статьи. Словом, материальное положение моего героя ниже нормального, если принять во внимание бюджет нашего современного буржуа или курс червонца и особенно тот факт, что Иван Иванович человек едва ли не с высшим образованием.

Товарищ Жан (Иван Иванович) свой высокий лоб и свои роговые очки протирает исключительно белоснежным платком и говорит, так сказать, баритональным басом.

Костюм Иван Иванович носит не из дешевых, потому что хорошо усвоил соответствующую английскую мудрость.

— Я, — говорит мой герой, — не настолько богат, чтобы покупать дешевые костюмы.

— Разумеется, — говорит Марфа Галактионовна. — Только наши дикари не додумаются до этого.

— Неужели еще не додумались? — смотрит на жену поверх очков товарищ Жан и поправляет жилет на своем все же надутом, словно чем-то недовольном животе.

Марфа Галактионовна не любит отвечать на такие вопросы и потому, закрыв глаза, ложится на диван. Одновременно на окно садится какая-то птичка (совсем не канарейка) и говорит: «Чирик-чирик». Одновременно кухарка Явдоха что-то напевает в кухне, но напевает она какую-то совсем непонятную песню: с одной стороны, вроде бы мажорную, а с другой — как будто дразнится («У народі ходить звістка, що на вас ще буде чистка… Ось тoді моя рука, РСІ й партейная КаКа»)[1]. И товарищ Галакта думает: «Как странно! Уму непостижимо, что простой народ до сих пор чем-то недоволен и до сих пор никак не перейдет на подлинный мажор… Эх, проклятое наследие царизма!»

Но Иван Иванович снова смотрит на жену поверх очков и, глянув на кухонные двери, где хлопочет Явдоха, спрашивает едва слышным голосом:

— Ну, Галакточка… А… что вообще говорят про меня?

— То есть где говорят?

— Ну… вообще. Так сказать, и в партийных кругах и… вообще.

Товарищ Галакта смотрит на товарища Жана материнским взглядом.

— Что же о тебе могут говорить?.. Говорят, что ты очень хороший работник и образцовый партиец.

Иван Иванович потирает руки, идет к радиорупору и нежно гладит его ладонью: он вполне удовлетворен этой информацией. Главное, чтоб не вышло тех или иных недоразумений. Разве он не готов пойти на смерть за свою партию и строительство социализма, скажем? Таким образом, товарищ Галакта совсем не напрасно прислушивается к разным разговорам, в которых так или иначе может фигурировать его незапятнанное имя.

— Галакточка, — говорит Иван Иванович, вынимая из бокового кармана карточку. — Кажется, завтра вносить на «Друга детей»?

— Зачем ты так спешишь! — говорит Марфа Галактионовна. — Это уже сверхаккуратность. Люди иногда не вносят по пять месяцев, а ты не даешь и месяцу пройти.

Иван Иванович довольно улыбается.

— И прекрасно! — говорит он. — Надо быть образцом для других и особенно для несознательной внепартийной массы.

— Оно, конечно, так! — говорит Марфа Галактионовна. — Но все-таки обидно, что этого маленького геройства никогда и никто не заметит и не поставит тебе в плюс.

Мой герой решительно машет своей белоснежной рукой.

— И не надо! — машет он своей белоснежной рукой. — Боже сохрани! Я совсем не хочу, чтоб мои бескорыстные поступки отмечали плюсами… Именно так и нужно нести знамя коммунизма!

Иван Иванович идет к окну, открывает его и смотрит вдаль задумчивым взглядом. Он смотрит туда, где кончается город, где начинаются тихие поля и мягко-бирюзовое небо, где прекрасные горизонты тревожат душу той легкой тревогой, что не воспламеняет тебя бунтом мелкобуржуазного импрессионизма, а совсем наоборот — ласкает радостным покоем мажорно-монументального реализма!

— Не надо! — Иван Иванович уже почти бессознательно машет руками в прекрасный горизонт и, раздувая ноздри, впитывает запах резеды с первой «рабоче-крестьянской» (так квалифицирует он первую клумбу) клумбы.

Трогательная самоотверженность моего героя достигает в эти минуты своего апогея. И хочется склонить перед такой самоотверженностью все республиканские знамена и с чувством удовлетворения произнести:

— Иван Иванович! Воистину вы — образцовый человек нашей беспримерной эпохи, и ваше имя, несомненно, будет фигурировать в пантеоне «Красных досок».

И впрямь, кто еще так аккуратно платит членские взносы, как мой герой? Правда, они не превышают каких-то 2-х процентов его заработка, но дело же не в качестве, а в количестве. А количество тут воистину солидное: он и член «Друга детей», и член «Воздухолета», и «Доброхима», он член какого-то клуба, едва ли не политкаторжан (еще бы: разве это не моего героя хотели когда-то — при старом режиме — выслать из одной губернии в другую?), он и член профсоюза, он… и т. д. и т. п. Словом, в этом смысле Иван Иванович явно не имеет себе равных.

Но мало того, он даже Марфу Галактионовну сагитировал на такое широкое членство и, главное, на такое бескорыстие, на такое никому не известное маленькое геройство, затерявшееся среди бурных событий нашего, как думает товарищ Жан, сразу же и с возмущением отвергая позорное мещанство, «с головы до пят революционного города».

— Так-с! — говорит наконец, вздыхая, Иван Иванович и садится на диван. — Если угодно, я буквально не понимаю!

— Чего ты, Жан, не понимаешь? — спрашивает Марфа Галактионовна.

— Да вообще… По поводу, знаешь ли, строительства социализма.

Товарищ Галакта настораживается. Она подходит к мужу и нежно обнимает его.

— Неужто и ты уже начал сомневаться? — говорит она таинственным голосом и предусмотрительно заглядывает в другую комнату: не зашел ли кто?

— Что ты говоришь, голубка! — нервно машет рукой мой герой. — За кого ты меня принимаешь? Я просто… не понимаю этих… как бы их назвать… бузотеров! Ну, словом, наших противников. Что им нужно? Чего они хотят от нас? Ну, скажем, так: диктатура пролетариата есть? Есть! Власть в наших руках? В наших! Фабрики и заводы национализированы? Национализированы! Красная Армия организована? Организована! Коминтерн есть? Есть. Профинтерн есть? Есть!..

Иван Иванович на мгновение останавливается, вынимает из кармана белоснежный платок и протирает им свои роговые очки.

— Но бери дальше! — говорит он. — Всеобщее обучение проводится? Проводится! К социализму движемся? Движемся! Комсомол есть? Есть! Пионеры есть? Есть!.. Чего ж им еще надо?.. Буквально ничего не понимаю!

Марфа Галактионовна поправляет декольте и лукаво щурит свои умные глаза.

— Чего им надо?.. — говорит она. — Ничего им не надо, а просто личные счеты!.. Закулисная борьба.

— Допустим… допустим! — вдруг еще больше начинает нервничать Иван Иванович, и его баритональный бас достигает дискантовых ноток. — Но если я могу простить вырождение рядовым членам партии, то… вождям (мой герой ставит здесь огромный знак ударения), вождям я этого простить не могу!.. Такой уж у меня характер: встань передо мной на колени, проси меня, что хочешь делай со мной, а я все-таки… не могу!

Иван Иванович бегает по комнате, размахивает руками и упорно смотрит в одну точку на полу. И кажется, что эта точка не кто иной, как вышеназванный «вождь». И этот «вождь» стоит на коленях и просит пощады у Ивана Ивановича.

— Ну, хорошо! — говорит Марфа Галактионовна. — Ты не очень волнуйся, Жан, а то я боюсь за твое сердце.

Но Иван Иванович не может угомониться. Он идет к окну, втягивает носом приторный запах резеды с первой клумбы, ловит слухом голубой резонанс и, чуть не перейдя в состояние транса, говорит:

— Сердце?.. Что мне сердце, если речь идет об интересах пролетариата? Я не люблю похваляться своей беззаветностью, я не выскакиваю на партсобраниях и в газетках с красивыми словами. Но позволь мне хоть дома отвести душу и вылить то, что накипело… Ты думаешь, у меня мало накипело?.. Ого!

Тут Иван Иванович чувствует, что сердце все-таки ему изменило: он садится на диван и просит воды.

— Ах, боже мой! — бросает взволнованным голосом Марфа Галактионовна и бежит к графину. — Ты снова растревожил себя!.. Не послать ли за врачом?.. Снова проклятые дискуссионщики!

— Не надо, голубушка! Не надо!.. — И Иван Иванович зажмуривает глаза. — Я уже и сам не рад, что наделен таким пылким характером и такой большевистски сдержанной натурой. Но что поделаешь: не могу я спокойно реагировать на партийное вырождение.

Потом мой симпатичный герой отправляется в свой кабинет. Товарищ Галакта подходит к окну и смотрит на свою смену — на сына и дочь, которые в этот момент проходят мимо клумбы.

— Vous aimez les fleurs[2], мадемуазель Люси? — спрашивает Марфа Галактионовна.

— Comment donc, madame![3] — говорит мадемуазель Люси.

Потом кто-то стучится в дверь, и в комнату входит Методий Кириллович — коллега Ивана Ивановича. Методий Кириллович как мышка: глаза бегают, руки бегают и все существо бегает тоже. Товарищ Галакта говорит, что в Методии Кирилловиче ей особенно нравятся лукаво поднятые брови и умная голова.

— Тише, — говорит Марфа Галактионовна. — Жан только что страшно растревожил себя, и надо дать ему отдохнуть. Пусть еще полежит в кабинете.

Методий Кириллович целует хозяйке руку и информирует, что он забежал на несколько минут. Затем они садятся на диван и ведут разговоры на тему полового вопроса.

— Ничего не поделаешь! — закрыв глаза, бросает Марфа Галактионовна и вздыхает. — Что касается народа, мы уже, по сути, так сказать, в принципе, решили проклятую проблему, и в этом смысле буржуазная наука должна капитулировать перед марксизмом. Но, знаете, есть еще такие исключительные индивидуальности, для которых половой вопрос и до сих пор является загадкой.

— Вы, конечно, имеете в виду себя? — мило улыбается своей лукавой бровью Методий Кириллович и совсем не нарочно, а случайно, почти бессознательно кладет свою руку на безусловно привлекательный таз собеседницы.

— Я не люблю лгать! — снова вздыхает Марфа Галактионовна. — И скажу откровенно, без всяких там мещанских предрассудков: иногда мне так хочется ласкать чужого мужчину, что вы даже не представляете!

Методий Кириллович смотрит на дверь кабинета и, пододвинувшись ближе к товарищу Галакте, уже гладит ее безусловно привлекательное колено.

— Ей-богу, не представляете! — шепчет товарищ Галакта. — Это такое, знаете… как бы выразиться… желание, что…

Но в этот момент автор решительно уходит от двери. Конечно, сатирик, как и сатира, вполне заслуженно не пользуется успехом среди некоторых уважаемых людей нашей республики, конечно, некоторые уважаемые люди нашей республики не без оснований полагают, что сатира отжила свой век и в нашем обществе ей нет места, но позвольте все-таки заверить: мы никогда не подслушиваем в том случае, когда нельзя подслушать. Точно так же и не подсматриваем, когда нельзя подсмотреть. Итак, позвольте сделать еще несколько вполне цензурных зарисовок.

Квартира, где живет Иван Иванович со своей симпатичной семьей, состоит всего (всего!) из четырех комнат (не считая, конечно, кухни, клозета и ванной), то есть: кабинета, столовой, детской спальни (там же спит и мадемуазель Люси) и спальни моего героя и его жены. Словом, квартирный кризис дал о себе знать, и мой герой самоотверженно пошел ему навстречу. Иван Иванович, например, никогда не требовал отдельной спальни для своей кухарки, и Явдоха спит на полу в коридоре. Оно и правда: какое у него право требовать еще одну комнату? Ему, конечно, приятнее было бы знать, что у его собственной кухарки есть свой закуток, но… он же абсолютно сознательный партиец и хорошо знает, как живут другие. У других положение ещё хуже: случается и так, что даже не четыре, а всего лишь три комнаты… вот, например, Микола Григорьевич.

— Ты, Галакточка, как считаешь, — обращается мой герой к своей жене. — Неужели у всех по четыре комнаты?

— Конечно, не у всех, — решительно информирует Марфа Галактионовна. — Если б у всех было по четыре, то тогда, может, не существовало бы и квартирного кризиса. А то бывает по три и даже по две бывает!

Иван Иванович довольно улыбается.

— Нет, — говорит он, — я никогда не ошибаюсь. Чувство пролетарской нормы меня еще никогда не покидало.

Мой герой идет к бюсту какого-то известного марксиста (у него несколько таких бюстов) и задумчивым взглядом смотрит на своего, как он говорит, «вожака» и на прочую кабинетную, столовую и спальную мебель. Он вспоминает бурные дни, когда мчалась огненная большевистская кавалерия и на Западе стояло тревожное зарево мирового пожара, когда ему еще как-то совсем не верилось, что он придет-таки на некоторое время к сравнительно спокойной пролетарской жизни в окружении вражеских, мещански-буржуазных государств. Тогда Иван Иванович беззаветно проливал кровь во имя лучшего будущего и решительно работал с товарищем Галактой, заведуя губернским наробразом. Именно тогда он и получил кое-что из вышеупомянутой мебели как сюрприз от своих сотрудников. Мебель эта и до сих пор была почти новенькая и прямо отвечала новаторским взглядам моего симпатичного героя.

Но что же это за мебель? — спрашивает меня любопытный читатель.

Это — шесть или семь турецких ковров, беккеровский рояль, дюжина венских стульев, научная библиотека, дубовый письменный стол с соответствующим прибором на нем, большой стол (из черного или из красного дерева) для столовой, несколько кроватей с пружинными матрасами и т д.

Правда, что из этой мебели было прикуплено — я точно не знаю. Но я знаю, что Иван Иванович, будучи скромным человеком, не любит похваляться своим сюрпризом. Правда, чувство некоторой привязанности к своим сотрудникам у него сохранилось до нынешнего дня, но не будем скрывать: во времена коммунхозовской переписи мой герой чуть-чуть не отказался от своего сюрприза. Только Марфа Галактионовна не дала запутать дело.

— Ну, хорошо, — сказала она. — Допустим, сотрудники, подарившие тебе эту мебель, реквизировали ее у какого-то помещика. Но, во-первых: разве это легко было сделать, реквизировать? Разве их не могли перебить контрреволюционеры? А во-вторых: чего нам церемониться, если приблизительно такое же имущество нам пришлось в свое время оставить белогвардейским бандам?.. И потом, разве сейчас угадаешь, что нам было подарено и что мы прикупили?!

Иван Иванович был не вполне уверен, что оставленное имущество «приблизительно такое же», но, отличаясь решительным темпераментом, не любил сентиментальничать, и, когда на фоне голубого, нежно-прекрасного неба появился силуэт какой-то почти фантастической птички (наверное, вороны), он сказал агенту комхоза:

— Видимо, переписывайте все! Я, ей-богу, сейчас не помню, где тут и что тут я купил и где тут и что тут мне подарено.

— Позвольте, как же я буду переписывать, если у вас совсем нет казенных вещей?

Иван Иванович покраснел. Ему была крайне неприятна вся эта история. Кажется, честнее человека нет на свете, а вот поди ж: создается такое неприятное впечатление, что прямо хоть сквозь землю провались.

— Нет! Я прошу вас переписать! — энергично бросил мой беззаветный герой. — Видите ли, подарок мне сделали мои сотрудники, и я не уверен, что здесь нет реквизированных вещей.

— Позвольте тогда узнать: где здесь вещи, прикупленные вами?

— Ей-богу, не помню! — абсолютно искренне воскликнул Иван Иванович. — Переписывайте все!

— Ну, тогда я вовсе отказываюсь вас беспокоить! — застеснялся уже агент и, шаркая ногами, выскочил из комнаты.

Таким образом Иван Иванович вопреки собственному желанию оказался в окружении своих сюрпризных вещей. Следовательно, и день его начинается, так сказать, на сюрпризном ложе.

Это один из тех дней, когда уже стоит рабочий сезон — осень, когда небо временами нарочно брызгает на разных нытиков нудными дождями и натравливает их на Ивана Ивановича, когда комячейка моего героя уже собирается регулярно каждую неделю и большинство этой комячейки не хочет манкировать собраниями в четверг, потому что еще абсолютно неизвестно: будет новая чистка или нет?

Иван Иванович просыпается с чувством удовлетворения и в мажорном, вполне монументально-реалистическом настроении. Мой герой щурит свои близорукие глаза и смотрит на Марфу Галактионовну. Товарищ Галакта еще спит симпатичным сном, и ей снятся, очевидно, мятежные дни в отделе наробраза.

Иван Иванович снова посмотрел на жену и легонько пощекотал ее пальцами. Марфа Галактионовна дрыгнула ногой и вдруг проснулась.

— Ну, так что же мы будем сегодня обедать? — спрашивает Иван Иванович и улыбается мажорно выдержанной улыбкой.

Товарищ Галакта широко зевает, медленно поднимается, опираясь на таз, и подбирает волосы.

— А что ты хочешь предложить? — спрашивает она.

Иван Иванович снова загадочно улыбается той же мажорно выдержанной улыбкой.

— А как ты считаешь? Ну?.. Вот тебе и ребус!

— Я думаю, ты снова придумаешь какое-нибудь мещанское меню, — недовольно говорит Марфа Галактионовна.

— Вот и не угадала! — радостно воскликнул Иван Иванович. — Ничего подобного. Я по самой своей натуре не могу придумать мещанское меню.

Марфа Галактионовна недовольно дрыгает ногой.

— Так говори же! Будет тебе паясничать!

— Гениальная идея! — сказал Иван Иванович. — Ты сегодня сделай, пожалуйста, малороссийский борщ, на второе… ничего не нужно, а на третье сделай желе!

— Что за фантазия! — говорит товарищ Галакта. — Как это можно без второго блюда?

Тогда Иван Иванович просит жену не волноваться и говорит, что вчера он видел в церабкоопе свежие (только что привезли) и такие прекрасные копчушки, что просто слюнки текут. Вот он и надумал: купим сегодня копчушек и полбутылки армянской водки. Ему это, ей-богу, заменит второе блюдо.

— Ты как считаешь, голубушка? — спрашивает Иван Иванович и смотрит на жену.

— Я считаю, — недовольно говорит Марфа Галактионовна, — что копчушки и армянская заменят второе блюдо тебе. Но как же быть с детворой и мадемуазель Люси?

Мой герой разгневанно повел глазом к двери детской спальни.

— Мадемуазель Люси тоже может есть копчушки, — решительно говорит он. — Скажите пожалуйста, какие нежности! Обязательно подавай второе блюдо… Нет, ты, Галакточка, все-таки не умеешь воспитывать челядь в пролетарском духе. Так, знаешь ли, легко скатиться и к мещанству…

— Но подожди, — перебивает моего героя Марфа Галактионовна. — Речь же идет не только о мадемуазель Люси — я имею в виду главным образом детвору. Что им на второе блюдо? Тоже армянскую и копчушки?

Иван Иванович надевает на нос роговые очки и, беспомощно разведя руки, говорит:

— Вот беда!.. Ничего не поделаешь: им, очевидно, придется готовить котлеты.

Таким образом, выясняется, что сегодня на второе блюдо ничего не нужно, а нужно только — малороссийский борщ, копчушки, армянскую водку (кстати, мой герой всегда пьет в меру) и котлеты. Но котлеты не на второе, а для детей и для всех прочих, конечно, кроме Ивана Ивановича, если Иван Иванович не захочет есть котлет.

Итак, с идеологически выдержанным меню покончено. Словом, в семье Ивана Ивановича начался день. За окном уже прогрохотал грузовой автомобиль, и где-то закричала мятежная сирена, что так тревожит обывателя своим бодрым криком.

Потом Иван Иванович идет в трест, Марфа Галактионовна же в это время отдает распоряжения Явдохе и мадемуазель Люси.

— Чего это вы, Явдоха, сегодня пришли так поздно? — говорит товарищ Галакта, входя в кухню.

— Я заходила в союз, — отвечает кухарка.

Марфа Галактионовна недовольно поднимает брови. Она, конечно, не против союза, даже за союз. Но все же необходимо вести себя организованнее. Разве нельзя было заранее предупредить хозяйку?

— Вы понимаете меня, — говорит товарищ Галакта. — Вы же сами знаете, как я правильно к вам отношусь. Я вам не раз высказывала наше мнение по этому поводу. Это же мы сказали, что каждая кухарка должна быть народным комиссаром. Но я не выношу анархизма… Вы понимаете? Так никогда не построить социализм… За такой поступок я, конечно, могла бы вас рассчитать, но разве я это сделаю? Разве я не знаю, что сейчас вы нигде не найдете работы?

Марфа Галактионовна говорит таким проникновенным и уверенным голосом, что Явдоха сразу же чувствует, как нехорошо она поступила, зайдя на три минуты в союз без соответствующего разрешения хозяйки, и, осознав, что таким образом «нельзя построить социализм», просит прощения.

Марфа Галактионовна, прочитав Явдохе лекцию политграмоты, идет в столовую, где пьют чай мадемуазель Люси и детвора.

— Ну, как там Фиалочка? Хорошо ест?— спрашивает она.

— À la bonne heure, madame![4] — отвечает мадемуазель Люси.

Тогда товарищ Галакта смотрит на детвору материнским взглядом и говорит нежным соцвоспитательным голосом:

— Ну, как вы, детки, хорошо спали? Хорошо себя чувствуете?

Фиалка еще ничего не понимает и потому равнодушно ковыряет пальчиком в носу, а Май, которому уже четыре года, бодро информирует:

— Oui, oui, maman![5]

— Вот и прекрасно! — говорит Марфа Галактионовна. — Надо, детки, всегда быть довольными, нельзя забывать, что на улице бегают сотни беспризорных. Этим детям еще хуже! У них нет квартиры, и они бегают совсем как собачки. Надо, детки не забывать и о них.

— Oui, oui, maman! — кричит мажорным голосом почти сознательный Май.

Но Марфа Галактионовна уже предлагает мадемуазель Люси повести детей на полтора часа в детский сад: мол, нельзя отрывать их (то есть Мая и Фиалку) от коллективной жизни. Только в коллективе ребенок закаляется. Гувернантка берет за руки Фиалку и Мая, и они уходят в коридор.

Марфа Галактионовна допивает свою чашку кофе, помогает Явдохе поставить посуду в буфет и наконец садится напротив окна. Она смотрит туда, где кончается город и начинаются тихие поля и осеннее мягко-бирюзовое небо, где прекрасные горизонты тревожат душу той легкой тревогой, что не воспламеняет тебя бунтом мелкобуржуазного импрессионизма, а совсем наоборот — ласкает радостным покоем настоящего мажорного реализма.

Бывает, в эти минуты случайно заходит Методий Кириллович либо Семен Яковлевич (главный начальник треста), и тогда из спальни слышны разговоры на такую тему: половая проблема и современный быт. Но бывает и так, что никто не заходит, и тогда на этом же месте Иван Иванович застает Марфу Галактионовну с «Жанной Ней» (он приходит иногда в 5 часов). После обеда мой герой идет на какое-нибудь заседание. Но если не идет на заседание — ложится немного отдохнуть. В субботу вечером Иван Иванович с Марфой Галактионовной и со своим другом дома, Методием Кирилловичем, идет в кинематограф и смотрит там фильмы советского производства. Иван Иванович не признает конструктивистского театра и признает единственно батально-героические и мажорно-реалистические фильмы: они напоминают ему те дни, когда он проливал кровь за Советскую республику, когда по запорожским степям мчалась огненная большевистская кавалерия. Особенно мой герой не любит смотреть сатирически-бытовые картины.

— Вот несчастье! — говорит он, случайно попав на такой фильм. — Снова мещанская побрякушка! Странно: такая прекрасная эпоха, такие героические дни и такая, можно сказать, пессимистическая пустышка!

— Но чем объяснить появление такого фильма? — спрашивает Методий Кириллович, беря под руку Марфу Галактионовну. Какие тут причины?

Иван Иванович снимает очки и протирает их белоснежным платком.

— Причины тут ясные, — небрежно бросает он. — Марксист не может не понимать их.

— Ты, очевидно, имеешь в виду плехановскую формулу? — очень серьезно спрашивает Марфа Галактионовна.

— Безусловно! — отвечает Иван Иванович. — Бытие определяет сознание. И потом, надо тебе сказать, наши писатели страшно темный и слаборазвитый народ.

— Я полностью с вами согласен! — говорит Методий Кириллович и жмет руку своему приятелю. — До свидания!

Иван Иванович и Марфа Галактионовна сворачивают на улицу Томаса Мора.

Потом начинает идти мелкий осенний дождик. Дождик звенит в водостоках, и тогда мелкобуржуазную душу тревожит печаль — та самая печаль, что толкает человека, говоря канцелярским языком (а-ля Стендаль), на крайне невыдержанные поступки (например, вынуждает не соглашаться, что в нашем обществе у сатиры нет своего места), та печаль, по поводу которой так возмущается мой милый, симпатичный и необычайно полезный для республики герой.

Но в квартире Ивана Ивановича никакой печали и пессимизма нет. Здесь так весело и бодро играет своим матовым блеском электричество, так мило смеются Фиалка и Май, что просто — мажор. Здесь так симпатично и уютно (именно в этом революционно выдержанном закутке), что поневоле начинаешь удивляться и думаешь: «Боже мой, чего же нам еще нужно!»

Вот Иван Иванович подходит к радиорупору, делает простейшее движение рукой, и вы вдруг слышите прекрасный симфонический концерт. Разве это не элемент социалистического строительства? Именно этот радиорупор? Разве не за то проливал кровь мой герой, чтоб пролетариат мог «жить в свое удовольствие», пользуясь для своего же удовольствия всеми новейшими достижениями техники?

Правда, часть пролетариата еще не приобрела себе домашнего радиорупора, но нельзя же забывать, какое позорное наследие оставил нам старый режим! Ну, взять хотя бы тех же беспризорных. Кто посмеет сказать, что ему (имярек) приятно встречаться с этой публикой, с этими несчастными детками? Но что поделаешь! Тут мещанской филантропии места нет! С социальными болезнями надо бороться организованно. Именно поэтому Иван Иванович никогда не делится своей копейкой с индивидуалистами-нищими.

Май берет за руку Фиалку и выделывает с ней па. Он бодрым и смелым взглядом смотрит в рупор. Мадемуазель Люси мило улыбается. Улыбаются и Иван Иванович с Марфой Галактионовной.

Явдоха стоит на пороге и тоже улыбается. Кухарка улыбается той радостной улыбкой, когда наверняка можно сказать, что она вполне сознательно относится к своему хозяину и прекрасно знает, что каждая горничная должна быть народным комиссаром.

— Гоп-гоп! — бьет в ладоши Иван Иванович. — Живее, Фиалочка!

Кандидатка в октябрятки вдруг делает прекрасное па, и едва ли не все ахают от удовольствия.

— Holà! — вскрикнула мадемуазель Люси.

Вскрикнул что-то и Иван Иванович. Даже сирена вскрикнула где-то за окном. Но этот последний крик услышала только Марфа Галактионовна. Она подошла к окну и посмотрела в темноту. В водостоках звенел тот же мелкий осенний дождик, но товарищ Галакта его почти не слышала. Она мажорно думала о новом лете, о том, как они — вся семья — после тяжелой работы получат у своего начальника отпуск и место на курорте. Там они снова увидят прекрасное море, Кавказские или Крымские горы, и будут снова вспоминать такие же минувшие дни, и станут много смеяться тем беззаботным смехом, что так долго звенит поэтическим эхом в не менее художественных горах.

…Наконец дети целуют Ивана Ивановича в его высокий лоб и идут слушать соцвоспитательские материалистические рассказы, то есть совсем не идеалистические сказки. Марфа Галактионовна ложится на диван, Иван Иванович садится в кресло, и начинается вечер воспоминаний или же разговоров на темы современной политической жизни — о коммунизме и социализме.

— Как это ни странно, — говорит Марфа Галактионовна, поправляя декольте, — а я до сих пор не понимаю, чем коммунизм отличается от социализма.

— Неужели не понимаешь? — удивленно спрашивает мой герой.

— Ей-богу!.. Ну вот, скажем так, что мы сегодня строим — коммунизм или социализм?

Иван Иванович снимает свои роговые очки и протирает их белоснежным платком.

— Ну, конечно, социализм! — довольно улыбается он, — Коммунизм — это высшая форма.

— Такой ответ меня не удовлетворяет, — говорит Марфа Галактионовна. — Ты мне скажи конкретно: чем конкретно социализм отличается от коммунизма?

Но Иван Иванович не успевает ответить конкретно. В кабинете звонит телефонный аппарат, мой герой идет к телефону и будет, видимо, разговаривать с Методием Кирилловичем. Долго ли он просидит в вышеупомянутом кабинете — я не знаю, но я знаю, что читатели уже приблизительно представляют себе семью Ивана Ивановича, и потому перехожу к дальнейшему, более динамическому штриху. На мой взгляд, с этого места читателю уже не придется зевать, а возможно, ему останется только с удивлением согласиться, что самокритика тут доведена до конца.

— Не время ли идти на ячейку? — сказал Иван Иванович, когда на соседней звоннице ударили к вечерне.

Марфа Галактионовна посмотрела на часы и сказала, что действительно уже пора.

Это был один из тех четвергов, когда каждый партиец комячейки моего героя организованно принимает участие в строительстве первой в мире Советской республики.

Иван Иванович взял портфель и пошел в коридор одеваться. Марфа Галактионовна тоже пошла одеваться. Она надела простенький красный платок и старенький жакет, так что выглядела вполне симпатично и напоминала моему герою работницу с табачной фабрики. Иван Иванович тоже в эти дни выглядел намного скромнее, чем обычно. Шапку он брал старенькую и даже вынимал из комода солдатскую блузу, оставшуюся у него с времен «военного коммунизма». Было в этом переодевании что-то необычайно трогательное, оно чем-то напоминало переодевание в алтаре. Но поп надевает шикарную, абсолютно идеалистическую ризу, здесь же мы видим, как лучшие наряды уступают место скромной, можно сказать, материалистической одежде, да еще и в обычном коридоре. Словом, Иван Иванович (товарищ Жан) и Марфа Галактионовна (товарищ Галакта) воистину образцово и похвально ориентировались во всех требованиях эпохи переходного периода.

— Знаешь, — сказал мой герой, касаясь галошами и своим неизменным зонтиком асфальта улицы Томаса Мора, — меня сейчас посетила гениальная идея.

— Тебе, Жан, вечно лезут в голову гениальные идеи, — сказала Марфа Галактионовна, ступая по асфальту той же улицы.

Иван Иванович чуть скривился от неудовольствия, но «гениальная идея», очевидно, не давала ему покоя, и потому он начал.

— Что социализм, — начал он, — можно построить в одной стране — это факт. Это необыкновенно талантливо доказано и Лениным, и Марксом. Но коль наши дискуссионщики не верят в это, то, по-моему, можно и отказаться от вышеупомянутой теоретической формулы.

— Что ты мелешь! — оглядываясь, вскрикнула Марфа Галактионовна. — Смотри не ляпни где-нибудь. Чего доброго, подумают, что ты против строительства социализма в одной стране.

— А я все-таки настаиваю на своем! — решительно сказал Иван Иванович. — Почему ты хочешь, чтобы я обязательно думал по шаблону? Мы совсем не против оригинальных мнений. Я хочу только сказать, что из этой формулы, по сути, можно сделать несколько иную, которая должна удовлетворить нас и в то же время не может не удовлетворять их.

Марфа Галактионовна остановилась и удивленно посмотрела на своего мужа.

— Я тебя не понимаю! — сказала она.

— Не понимаешь?.. Ну как же так? — довольно улыбнулся мой герой. — Вот где зарыта собака: разве мы строим социализм в одной стране? Ну?

Марфа Галактионовна снова остановилась и снова с удивлением посмотрела на своего мужа.

— Я тебя все-таки не понимаю! — повторила она.

Тогда Иван Иванович победно выглянул поверх своих очков и сказал дрожащим от удовлетворения голосом:

— А что, если мы в шутку поставим вопрос так: Россия — раз, Украина — два, Грузия — три, Белоруссия — четыре. Разве это будет одна страна?

— Но ты не подумал об экономике, — бросила товарищ Галакта.

— Правильно! Я не подумал об экономике, но я подумал, что для массы так будет яснее, — сказал Иван Иванович.

— Тогда твоя гениальная идея есть не что иное, как глупство, — резко бросила Марфа Галактионовна.

Товарищ Жан обиделся: мол, зачем так?

— Ничего подобного! — сказал он. — Это далеко не худший полемический прием.

— Но этот «прием» может привести тебя к буржуазной Украине.

Вдруг мой герой ударил себя по коленке: вот это, мол, ей-богу, резонное замечание.

Словом, Иван Иванович уверен, что мы «для массы» строим социализм не в одной стране, а как раз в нескольких, но, принимая во внимание тот факт, что в центральной прессе вопрос так еще не ставился и в такой плоскости не дебатировался, принимая во внимание также то, что на этой «формуле» кто-то может сыграть, Иван Иванович отказывается от своей идеи и целиком стоит на постулатах последнего Пленума ЦК.

В таких вот интересных разговорах мои герои прошли половину пути — того самого праздничного пути, который один раз в неделю (а именно в четверг) ведет кое-кого из «выдержанных» партийцев прямо в зал заседаний Ивана Ивановича.

Уже вечерело. То тут, то там — по дороге — вспыхивали люксы[6]. В церкви звонили к вечерне, и звон этот тревожил душу каждого обывателя. Обыватель, видимо, думал о воскресении Христа, но Иван Иванович об этом совсем не думал, направив свои мысли к антирелигиозной пропаганде. Другое дело — гудки на заводах: вот если б они заревели! О, тогда мой герой тоже ощутил бы тревогу на душе (собственно, не на душе — простите этот беспардонный идеализм!— а как-то более монистически). Но думал бы Иван Иванович не о какой-то там первобытной христианской коммуне, а только о материалистической диалектике. Это совсем не значит, что он хочет вульгарно привить дарвинизм к социологии, — боже сохрани! Иначе он не шел бы сейчас на собрание комячейки, так сказать, per pedes Apostolorum[7], а нанял бы извозчика и поехал на извозчике, — это значит, что Иван Иванович (со слов Семена Яковлевича) всегда был, есть и будет образцовым строителем Советского государства.

По дороге к моим героям подошел Методий Кириллович, и вскоре они входили в зал заседаний комячейки.

Это весьма симпатично декорированная комната. Каждый ее закоулок напоминает зрителям, что он не просто закоулок, а главным образом красный уголок. Здесь висят на стене едва ли не все вожди революции.

Кроме вождей, много разных революционных плакатов с разными текстами — профсоюзного, комсомольского и иного происхождения. Тексты страшно интересные, художественно выдержанные (художественная простота!) и такие убедительные, что взгляд на них никогда не задерживается долго: сразу все ясно и понятно. На правой стене в ореоле «монументального реализма» висит местная стенгазета. Это чрезвычайно интересная газета. Тут вам и оригинальные отделы, как то: «Маленькие дефекты большой машины»; тут вам и едкие сатиры на местное начальство, к примеру: «Шашни бывшей кандидатки в комсомол машинистки Попадько».

…Иван Иванович сел на первый стул в первом ряду. Рядом села Марфа Галактионовна, а дальше Методий Кириллович.

Было тихо. Только изредка то тут, то там возникал сдержанный шепот. Время от времени скрипела дверь, и зал понемногу наполнялся. За окном настойчиво звонили к вечерне, и было просто смешно, что где-то там, в церкви, люди стоят перед лампадками и думают об идеалистических катакомбах первых христианских мучеников, а здесь нет никаких лампад, светит совершенно материалистическое электричество и люди думают без всякой идеалистической белиберды.

— Ты помнишь, какой доклад поставлен сегодня? — спросил тихим голосом Иван Иванович и посмотрел на Марфу Галактионовну.

— Разве ты забыл? — сказала товарищ Галакта. — Да сегодня же доклад о последней вылазке против самокритики.

— О! — сказал Иван Иванович и поднял свой нежно-белый указательный палец.

У него был резон поднять палец именно так. Это значило, что мой герой сегодня будет внимательно ловить каждое слово и ни разу не задремлет безмятежной дремотой, идущей от уверенности, что можно спокойно малость поспать, потому что, во-первых, в нужный момент (когда единогласно голосуют) Марфа Галактионовна легонько толкнет его в бок, и, во-вторых, Иван Иванович был убежден, что его комячейка «никогда не предаст интересов пролетариата».

— Интересно послушать! — сказал мой герой и посмотрел на Методия Кирилловича.

— Необычайно интересно! — сказал Методий Кириллович и, подвинувшись ближе к своему другу, произнес таинственным голосом: — У нас… тоже есть!..

— Что есть? — не понял Иван Иванович.

Методий Кириллович посмотрел быстрым взглядом по сторонам — направо, налево, назад — и наконец прошептал отчетливо и решительно:

— Дискуссионщик! Вы понимаете. Настоящий дискуссионщик… Вот угадайте, где он?

От такой неожиданности Иван Иванович даже откинулся назад.

— Что вы говорите? — сказал он взволнованно. — В нашей примерной ячейке есть дискуссионщик?.. Галакточка, ты слышишь?

Но Марфа Галактионовна уже услышала эту сенсацию и внимательно рассматривала лица присутствующих членов.

— Не курьер ли? — спросила она, пронзая взглядом дальнюю фигуру, которая одиноко сидела в последнем ряду.

— Нет! — решительно отрубил Методий Кириллович.

Тогда Марфа Галактионовна снова забегала глазами по стульям.

Комячейка уже явилась, так сказать, in corpore: пришли все члены коллегии, пришли заведующие отделами и начальники с заместителями разных канцелярий, пришли уже председатель месткома и три рядовых служащих, пришли и организаторша женщин и ее организация: секретарша главного начальника, секретарша главного зама и жена главного начальника (последняя, как и Марфа Галактионовна, присматривала за своими детьми). Словом, не пришли еще только секретарь комсомола и сам главный начальник, который должен делать сегодняшний доклад.

…Товарищ Галакта терялась в догадках и никак не могла угадать, кто же этот дискуссионщик.

— Ага! — сказал наконец Иван Иванович. — Теперь я знаю: это, наверное, уборщица!

— Ничего подобного! — сказал Методий Кириллович. — Уборщица не может быть дискуссионщицей, потому что она только кандидатка в партию.

— Ну так кто же? — едва не вскрикнула Марфа Галактионовна. — Ну, не мучайте меня!

Методий Кириллович увидел, что дальше он и впрямь не имеет коммунистического права мучить своих товарищей, и, скосив глаза, сказал иронически:

— Вот он!.. Товарищ Лайтер!

— Товарищ Лайтер? Что вы говорите? — развел руками Иван Иванович. — Никогда бы не подумал. Такой тихонький и ласковый — и на тебе! Воистину в тихом омуте всегда черти водятся.

Марфа Галактионовна впилась глазами в маленькую фигурку товарища Лайтера (он сидел далеко слева).

— Да, — сказала она, вздохнув, — он может! Он может быть дискуссионщиком. Ты обрати внимание, Жан, на его лицо — оно страшно бледное и, я бы сказала, почти дегенеративное. Мне почему-то всегда казалось, что он анархист-индивидуалист.

— Вы, может, думаете, что у него и на самом деле есть какие-то идеи? — сказал Методий Кириллович, бегая глазами по полу. — Ничего подобного! Свой! Свой своего, так сказать… Вот в чем соль!

— Что вы этим хотите сказать? — спросил недогадливый Иван Иванович.

— Да это я… так! — равнодушно махнул рукой Методий Кириллович.

Но это загадочное «свой» заинтриговало Марфу Галактионовну, хотя она и понимала, в чем дело.

— Вы вечно говорите намеками! — недовольно сказала она. — При чем здесь «свой»?

— Да это мне просто жаль товарища Лайтера, — сказал Методий Кириллович. — Появится еще одна зацепка для антисемитов: снова, скажут, еврей!

Потом Методий Кириллович начал рассказывать, как его когда-то до глубины души возмущало «дело Бейлиса» и как он вообще страшно симпатично относится к евреям. Даже более того: он считает, что самых гениальных людей дала именно эта нация.

— Вот, к примеру, возьмем Христа, — сказал он. — Наш народ и до сих пор не знает, что Христос был еврей.

— А где он теперь работает? — спросил Иван Иванович.

— Христос? — удивленно посмотрел Методий Кириллович.

— Да какой там Христос! Товарищ Лайтер!

Мой герой уже давно надел вторую пару очков и внимательно рассматривал дискуссионщика. Его абсолютно не волнует, что товарищ Лайтер еврей: социальная борьба не знает национальных рамок, — и он, как выдержанный партиец, должен бить всякого, кто так или иначе пойдет против самокритики и, значит, против пролетариата. И когда Иван Иванович узнал, что в последнее время товарищ Лайтер заведует трестовской библиотекой, он сразу же решил: «Интеллигент! Деморализованный член партии!»

Но на товарища Лайтера смотрели сейчас едва ли не все члены ячейки. Марфа Галактионовна передала новость соседке, соседка соседу и т. д. Взгляды были пронзительные и такие идеологически выдержанные, что дискуссионщик, казалось, еще больше побледнел.

…Наконец на звоннице перестали звонить. Вечерня началась. Тогда в зал вошли главный начальник и секретарь комячейки. В зале стало еще тише, прекратилось даже шушуканье. Все затаилось в напряжении: дисциплина в комкружке была образцовая, и члены ячейки организованно и по-товарищески уважали своего начальника.

— Товарищи, — сказал секретарь, поднимаясь на трибуну, — прошу наметить кандидатуру председателя данного собрания.

— Семена Яковлевича! — выкрикнуло сразу несколько голосов.

Главный начальник (Семен Яковлевич) поправил галстук, мило улыбнулся и развел руками: мол, не могу! спасибо, тысячу раз спасибо за такое трогательное доверие, но — не могу! Время от времени он показывал на свое горло, и присутствующие могли подумать, что дело в духоте (главный начальник тоже страдал ожирением сердца), но эти предположения (правда, их не было) сразу же развеял секретарь.

— Семен Яковлевич сегодня не может председательствовать, — сказал он, — потому что сегодня Семен Яковлевич делает доклад.

— А… а… это другое дело, — загудело в зале.

И комячейка, хорошо помня решения партии о внутрипартийной демократии, предложила кандидатуру из низов.

— Методий Кириллович! — снова выкрикнуло сразу несколько голосов.

У Ивана Ивановича как-то неприятно екнуло сердце. Дело в том, что он и Методий Кириллович были, так сказать, на равных правах: оба члены коллегии и оба считались «замами». И потому если комячейка после главного начальника называла имя Методия Кирилловича, мой герой всегда чувствовал себя не очень хорошо и думал, что случилось большое недоразумение.

Марфа Галактионовна сразу же заметила это.

— Я считаю, так и надо! — сказала она, когда Методий Кириллович уже не прижимался к ней и сел на место председателя собрания (конечно, после единогласного голосования). — Именно его и нужно было избрать по последней инструкции из ЦК. Нельзя же все время выбирать Семена Яковлевича и тебя. Надо же выдвигать и более низкие инстанции.

Иван Иванович с благодарностью посмотрел на жену и, можно сказать, немного успокоился.

— Товарищи! — сказал Методий Кириллович. — Первый вопрос нашей повестки дня — это последняя вылазка против самокритики. Слово имеет Семен Яковлевич.

Зал и вовсе обмер. Было даже слышно, как ударил по окнам мелкий осенний дождик. Часть взглядов пронзила главного начальника, который как раз поднялся на трибуну и уже положил конспект для доклада — номер «Правды», часть комкружка смотрела на товарища Лайтера, который в это время нервно ломал пальцы и упорно смотрел в пол.

— Товарищи! — начал главный начальник. — На предыдущем собрании я сделал доклад о режиме экономии. Что я говорил? Я говорил, что к режиму экономии мы, коммунисты, не можем относиться пассивно, и потом я говорил, что такое режим экономии. Что же такое режим экономии? Режим экономии есть один из последних боевых лозунгов нашей пролетарской партии, и надо его понимать не только… э… э… так сказать, в широком масштабе, но нужно найти ему место и в нашей личной жизни. Опять-таки берем — карандаш. Без режима экономии как мы к нему относились? Мы к нему относились… э… э… так сказать, неаккуратно. Я сам имел честь видеть, как один из наших уважаемых товарищей, — тут Семен Яковлевич мило улыбнулся и посмотрел на управдела, — выбросил в корзинку карандаш, а тот был еще не исписан приблизительно на полтора вершка… Тэк-с! Хе… хе…

Главный начальник остановился, налил воды из графина и, запивая водой начало своей интересной речи, отцовским весело-укоризненным взглядом смотрел на управдела, который выбросил в корзинку карандаш, не исписанный еще приблизительно на l½ вершка. Смотрела в это время на вышеупомянутого управдела и вся аудитория. Но никто не смотрел на управдела волком — у всех на устах играла милая и симпатичная, хотя и чуть укоризненная, как у главного начальника, улыбка, ибо все были уверены, что управдел безусловно сознательный человек и этого больше не сделает.

— Тэк-с! — продолжал Семен Яковлевич. — Но что надо было сделать в другой ситуации?.. Э… э… Так сказать, при режиме экономии?.. Ну-с? Надо было этот карандаш не выбрасывать в корзинку, а купить для него наконечник за две копейки и исписать карандаш до конца. Ну-с?.. Вот что, на мой взгляд, есть режим экономии, так сказать, в будничной жизни.

Главный начальник снова налил воды из графина и запил дальнейшую часть своей интересной речи.

— Тэк-с!.. — продолжал он. — И когда я теперь подхожу к последней вылазке против самокритики, то что я в ней вижу? Я вижу в ней ту же несознательность!.. Этим я совсем не собираюсь обидеть нашего уважаемого Климентия Степановича и приравнять его вполне законную ошибку с карандашом к беззаконной вылазке против самокритики, но элементы несознательности… э… э… так сказать, в какой-то мере сходятся!

— Семен Яковлевич! — воскликнув управдел. — Я уже давно признал свою ошибку. Для меня в партийных делах самолюбия нет.

— Прекрасно! — сказал главный начальник. — В партийных делах и не может быть самолюбия. Надо всегда откровенно и публично признавать свои ошибки… Но позвольте к делу… Итак… э… э… последняя вылазка против самокритики.

Тут докладчик сделал соответственно серьезное лицо, вынул из бокового кармана пенсне, развернул «Правду» и добросовестно, без всяких личных рефренов, вполне конкретно рассказал комячейке то, что было написано в газете по поводу самокритики, что читали сами партийцы и что они вынуждены были слушать снова. Доклад был интересный, аудитория увлеклась им как никогда.

— Теперь разрешите отрезюмировать! — сказал наконец главный начальник. — Итак, последняя вылазка против самокритики есть, так сказать, совершенно несознательный и бузотерский акт. Но мы верим, что товарищи признают свои ошибки и прекратят бузу. Если же они этого не сделают, — тут Семен Яковлевич сделал соответственно суровое лицо, — то… э… э… пролетариат заставит их это сделать!

Громкие аплодисменты заглушили речь оратора. Кто-то воскликнул: «Да здравствуют наши вожди!» — и аудитория, устроив Семену Яковлевичу овацию, едва не пропела «Интернационал». Такого энтузиазма давно уже не было в комячейке, ощущалось, что угроза со стороны Лайтера крепко объединила весь, если можно так выразиться, авангард пролетариата.

— Товарищи! — сказал Методий Кириллович, когда аудитория стихла. — Кто хочет взять слово?

Все посмотрели на того же товарища Лайтера. Кто же как не он должен выступить первый? Конечно, ему не совсем приятно бороться с такой выдержанной аудиторией, но что же делать: не лезь куда не нужно!

— Дайте мне слово! — сказал наконец товарищ Лайтер.

По аудитории пронесся шум и вдруг стих. Так бывает перед грозой, когда замирают деревья и где-то далеко синеет грозный тайфун. Было слышно, как в окна бьет мелкий осенний дождик и как Иван Иванович протирает свои роговые очки белоснежным платком.

— Товарищи! — сказал товарищ Лайтер. — Я не только не думаю выступать с критикой постановлений ЦК, а наоборот, я…

Но тайфун уже налетел: аудитория зашумела. Скажите пожалуйста, какая самоуверенность! Он «не думает выступать с критикой постановлений ЦК»? Боже мой, до чего мы дожили! Какой-то шпингалет… и с такими претензиями: он не думает выступать против постановлений ЦК! Какая наглость, какая самовлюбленность.

— Товарищи! — воскликнул товарищ Лайтер и еще больше побледнел. — Разрешите мне высказать некоторые мысли по поводу настоящей постановки самокритики.

— Что такое? Что он там говорит?.. «Настоящей постановки самокритики»? Скажите пожалуйста, какой научный сотрудник! Какая самовлюбленность!.. Ну, это уж слишком! Мы не допустим, чтоб разные шпингалеты морочили нам голову своей демагогией.

— Товарищи! — снова вскричал товарищ Лайтер. — Я только хочу кое-что сказать о членах нашей комячейки… Я…

Аудитория зашумела еще сильнее. В каждом проснулся боевой дух, если можно так выразиться, «большевистского старогвардейца», каждому хотелось подбежать к трибуне и воскликнуть: «Довольно с нас меньшевистских речей!»

— Товарищи! — в последний раз закричал товарищ Лайтер. — Я… я… я… мы… мы… мы…

Но напрасно: тайфун бушевал! Тогда Методий Кириллович сделал знак рукой, и тайфун исчез. Методий Кириллович обратился к товарищу Лайтеру с милой отцовской усмешкой:

— Как видите, товарищ Лайтер, аудитория не хочет вас слушать. Я здесь совсем ни при чем. Очевидно, ваши идеи не пользуются успехом у массы.

Товарищ Лайтер потупил взгляд (ему, очевидно, было неловко за свои уклоны и за провал своих идей в массе) и сел на свое прежнее место.

— Кто еще хочет взять слово? — сказал Методий Кириллович.

Иван Иванович понял, что теперь пришел его черед. Именно теперь он должен выступить и продемонстрировать свой ораторский дар в борьбе с местной оппозицией.

— Я прошу! — сказал мой герой и, победно ступая, поднялся на трибуну.

Мой решительный и симпатичный герой положил свой портфель на портфель главного начальника, протер очки белоснежным платком и начал:

— Дорогие товарищи! Наш друг, товарищ Лайтер, хочет взять на себя роль миссионера и проповедовать свои сомнительные и, как вы видели, беспочвенные идеи в той стране, которая никогда не была христианской, — episcopus in partibus[8]. Вы понимаете?..

Тут Иван Иванович, как и его начальник, налил из графина воды и победно посмотрел поверх очков на аудиторию: мол, ехидное начало?

— Ловко! — пронесся по аудитории шум похвалы.

— Но, — продолжал мой герой, — мы таких миссионеров не принимаем!.. (Голоса: «Правильно! Правильно!») Предыдущий оратор, то есть товарищ Лайтер, распинался на этой трибуне, уверяя нас, что самокритика нам не нужна, что самокритика тормозит наш хозяйственный процесс, что… и так далее и тому подобное. А я вот говорю: ничего подобного! Она не может затормозить хозяйственный процесс! (Голоса: «Правильно! Правильно!») Кто поверит товарищу Лайтеру? Ну скажите мне: кто ему поверит?

— Никто! — вскричали сразу несколько голосов.

— Совершенно справедливо: никто! Тысячу раз — никто! (Мой герой уже входил в азарт.) Мы все помним, как трудно нам было завоевать диктатуру пролетариата, сколько мы пролили крови на полях гражданской войны, сколько наших дорогих товарищей расстреляно в контрразведке, и мы не можем молчать и не сказать товарищу Лайтеру: «Уберите, пожалуйста, ваши сомнительные руки от достижений пролетариата и не морочьте нам голову! Вы хотите расколоть партию, но вам это не удастся. Вы хотите…» Но — довольно! Довольно!..

Тут Иван Иванович вдруг схватился за сердце и сказал, что он не может закончить свою речь, потому что боится «за разрыв сердца». Аудитория обрушила на Ивана Ивановича громкие и благодарные аплодисменты. Видно было, что товарищ Лайтер и на самом деле ошибся: ячейка была абсолютно идеологически выдержанна.

После Ивана Ивановича выступали и другие ораторы, но все уже было ясно, и потому Методий Кириллович закрыл собрание.

Комячейка повалила на улицу. Дождик к этому времени уже стих, и над городом молчаливо стояли тяжелые осенние тучи.

— …Ну, как я его? Хорошо? — спросил Иван Иванович.

— Сегодня ты говорил прекрасно, — сказала Марфа Галактионовна. — Марья Ивановна просто в восторге от твоей речи.

— Жаль только, что сердце не дает мне разойтись! — вздохнул мой герой. — Теперь я абсолютно убежден, что наделен ораторским даром… Абсолютно!

И вот мои симпатичные герои уже вошли в свою квартиру. Везде образцовый порядок, и все на своем месте. Явдоха хлопочет в кухне возле лохани с помоями, мадемуазель Люси вышивает сорочку своему будущему жениху. Дети уже спят безмятежным сном.

— Ты не помнишь, — спросил Иван Иванович, — мне не подавали на собрании записок?

— Кажется, нет! — сказала Марфа Галактионовна.

Мой вполне удовлетворенный герой отодвинул от себя чашку с чаем и взял портфель.

— А все-таки посмотрим! — сказал он. — Может, я так увлекся, что и не заметил, как сунул какую-нибудь писульку.

Иван Иванович полез в папку и начал там рыться. Рылся он недолго, потому что вдруг наткнулся на какой-то документ. Вытащил его.

— В чем дело? — сказал Иван Иванович и побледнел.

— Что ты там нашел, Жан? — спросила Марфа Галактионовна.

Иван Иванович посмотрел на жену растерянными глазами и передал ей документ. Марфа Галактионовна выхватила из рук Ивана Ивановича указанный таинственный документ и тоже побледнела.

— Как ты считаешь? — спросил Иван Иванович. — Что это значит?

— Не понимаю! — развела руками Марфа Галактионовна.

— Не подсунул ли кто-нибудь нарочно… с целью скомпрометировать меня? Как ты считаешь?

Марфа Галактионовна внимательно посмотрела на потолок: она думала. Думала она долго и наконец сказала.

— Все возможно… — сказала она. — Я знаю: у тебя много врагов.

— Что ты говоришь, Галакточка! — воскликнул Иван Иванович. — У меня много врагов? Что же ты мне раньше об этом не говорила?

— Я не хотела тебя волновать! — вздохнула Марфа Галактионовна. — Зачем об этом говорить, если у тебя и так плохое сердце!

— Кто же эти враги? — снова вскричал Иван Иванович.

— Я не знаю! — вздохнула Марфа Галактионовна. — Как я могу их знать, если они тайные.

Иван Иванович в отчаянии вцепился руками в свои волосы и рухнул на стол.

***

Однако и он был прав: документ, который кто-то подсунул ему в портфель, был и вправду страшный документ. Это была хоть и легальная, но, к сожалению, еще не опубликованная стенограмма какого-то Пленума ЦК. Это была, может, вовсе не секретная, а может, и совершенно секретная книжечка, потому что мой герой ее, к сожалению, совсем не читал, а прочитать сейчас (да еще и всю!) он никак не мог. Как нарочно, в этот момент за окном снова побежал мелкий осенний дождик, и казалось уже Ивану Ивановичу, что и впрямь в нашей жизни есть место для минора и что не всегда одинаково светит электричество: иногда бодрым радостным светом идеологически выдержанного уголка, а иногда несколько иначе.

— Ну так что же делать? — спросил Иван Иванович подстреленным голосом.

— Очевидно, надо эту книжечку немедленно сжечь — и точка! — сказала Марфа Галактионовна.

— Сжечь? А ты уверена, что ее не подложили мне нарочно? А что, если спросят, куда я ее дел?.. Может, отнести ее Семену Яковлевичу?

— И это не дело! — сказала Марфа Галактионовна. — Опять-таки спросят: где ты ее взял?

— Боже мой! — простонал мой герой. — Что мне делать?

Марфа Галактионовна тоже не знала, что делать. Чего она только не передумала в этот момент. Но проклятый документ загадочно пребывал на столе, и разгадки не предвиделось.

Но вот неожиданно начало проясняться, и Марфа Галактионовна вскрикнула.

— Я знаю! — вскрикнула она. — Это недоразумение!

— Что ты хочешь сказать? — с облегчением вздохнул Иван Иванович.

— Я хочу спросить тебя: где лежал твой портфель? Кажется, на портфеле Семена Яковлевича?

Иван Иванович приложил палец к своим губам и задумался.

— Кажется, — сказал он, — кажется, на портфеле Семена Яковлевича.

— Ну и вот! Так знай же: этот документ положил в твой портфель не кто иной, как Семен Яковлевич, и положил совсем случайно.

— Как так случайно? — не понимал Иван Иванович.

— А так! Я помню, он что-то вынимал из своего портфеля, и, очевидно, именно эту книжечку. Он, наверное, хотел иллюстрировать ею свою речь, но потом передумал и положил ее… но уже не в свой портфель, а случайно в твой!

— Гениальная идея! — воскликнул Иван Иванович. — Ты, голубушка, ей-богу, как Шерлок Холмс… Только как его спросить?

— Ну, это просто, — сказала Марфа Галактионовна. — Иди сейчас же к телефону и поинтересуйся, не потерял ли он чего-нибудь из своего портфеля.

Мой герой вскочил со стула и побежал в кабинет. Было слышно, как он нервно взял трубку и отчетливо сказал:

— Сорок ноль два… Не свободно?.. Фу!.. Черт!..

Было слышно, как он снова сказал: «40-02», но снова оказалось занято. И так до трех раз. На четвертый раз Ивана Ивановича соединили с Семеном Яковлевичем, а через две минуты мой герой уже вбежал в столовую.

— Ты не ошиблась! — воскликнул он и заключил в объятия свою симпатичную и догадливую жену. — Ты не ошиблась! Семен Яковлевич случайно положил этот документ в мой портфель!

Марфа Галактионовна чрезвычайно радовалась такому счастливому концу и предложила даже Ивану Ивановичу поужинать с армянской.

***

И вот Иван Иванович уже лежит на своем сюрпризном ложе и читает последний номер «Правды». В радиорупоре слышен оркестр какой-то оперетки, а из кухни слышно, как Явдоха возится возле помойной лохани.

Марфа Галактионовна сняла юбку и осталась в панталонах. Она подошла к двери в детскую спальню и сказала:

— Écoutez[9]! Передайте мне, пожалуйста, ночной горшок!

— Avec plaisir, madame[10], — сказала мадемуазель Люси и передала сосуд.

Потом мадемуазель Люси пошла к детским кроваткам, где уже спали безмятежным сном Май и Фиалка, а Марфа Галактионовна полезла на сюрпризное ложе и подвинула Ивана Ивановича к стене своим шикарным торсом.

— …Ну а все ж таки, — сказала она. — Чем же социализм отличается от коммунизма?.. Конкретно.

— Боже мой! Я же тебе говорил, — сказал Иван Иванович, — коммунизм — это высшая, так сказать, идеальная общественная форма.

Марфа Галактионовна широко зевнула и погасила электричество. Вскоре в комнате был слышен легкий храп. За окном моросил осенний дождик, но минора в нем уже не ощущалось: был дождик мажорного сезона. После трагического происшествия с вышеназванным документом Ивану Ивановичу снились поля и мягко-бирюзовое небо, где прекрасные горизонты тревожат душу той легкой тревогой, что не воспламеняет тебя бунтом мелкобуржуазного импрессионизма, а совсем наоборот — ласкает радостным покоем мажорно-монументального реализма.

Чем же надо кончать? Кончать, очевидно, придется не сном Ивана Ивановича (пусть он спит себе на здоровье), а описанием того трагического финала, что все-таки свалился на совсем и ни в чем не повинную голову моего идеологически выдержанного героя.

Правда, знаменитое изобретение (о нем дальше, это и есть изобретение, сделавшее имя Ивана Ивановича бессмертным!) вынуждает автора написать дополнительно небольшую главу, но, во-первых, эта предпоследняя глава — так сказать, глава необязательная (нетерпеливый читатель может ее и не читать), а во-вторых, большим преступлением было бы обойти то, чего обойти никак нельзя.

Итак, после осени пришла, как и следовало ожидать, зима.

Морозы были лютые, но мой герой самоотверженно томился в духоте: его дом, что на улице Томаса Мора, вызвал на «социалистическое соревнование» (так именно и написано в домкомовских книжках) дом, что на улице Щукина, и потому нельзя было подкачать даже в смысле отопления: каждый из домов доказывал, что он теплее своего противника и что он не только умеет бороться с буржуазией, но и успешно спорит с природой. И вот однажды, сидя как раз в такой духоте, Иван Иванович сказал.

— Галакточка! — сказал однажды Иван Иванович. — Я чувствую, что могу быть полезен своей партии, во-первых, партийной и советской работой, а во-вторых, и своими изобретениями.

— Что ты надумал, Жан? — сказала Марфа Галактионовна, кусая государственные орехи. (Она принципиально никогда не покупала орехов у частника и ела только государственные орехи из государственных лесов, а именно те, что в качестве подарка присылал ей брат, лесничий.) Ну, говори — я послушаю.

— Видишь ли, — промолвил Иван Иванович, — сидел я это и думал о лете. Придет, значит, лето, а с ним прилетят и мухи. Ты представляешь, как они мешают нашей работе? Ужас. Так вот я и решил: надо придумать какую-нибудь мухобойку И я придумаю, даю тебе честное коммунистическое слово. Ты думаешь, мне не хватит таланта? Ну, скажи, голубушка!

— Отчего же не хватит? — промолвила товарищ Галакта, закатывая глаза. — Я ничуть не сомневаюсь! Бывает, талант проявляется даже у простого народа, а ты же интеллигент, с высшим образованием.

Такой отклик жены на его желание изобрести мухобойку столь вдохновил моего героя, что он тут же приступил к работе. Во-первых, он написал заявление в свою комячейку, чтоб его освободили от партнагрузки (бюро комячейки уже на следующий день освободило его от партнагрузки «как научного сотрудника, работающего над собственным изобретением»), а подав заявление, принялся за мухобойку.

Всю зиму Иван Иванович самоотверженно ломал голову и только в канун весны пришел к выводу, что в соответствии с новейшими достижениями техники мухобойку нужно делать с помощью электричества. Тогда Иван Иванович начал изучать некоторые дисциплины и ставить опыты. На его столе появились электроскопы с листочками, он создавал, скажем, противоположные электричества на соединенных электроскопах, он ловил «электрический ветер» и гасил им свечку. Он обращался к лейденской банке и франклиновому колесу и наконец, после долгого труда, был поражен в самое сердце упоминанием о т. н. опыте Гальвани. Как известно, Гальвани доказал, что мышцы и нервы животного могут быть источниками электричества, но Ивана Ивановича страшно трогало то, что при соединении нерва и мышц лягушки лягушачья ножка дрыгает. Трогало именно то, что она дрыгает. Мой герой иначе и не представлял себе смерти мухи на электрической мухобойке — только смерть, которой, так сказать, прелиминарно соответствовало дрыганье ножками.

В скором времени Иван Иванович сделался героем дня нашего, как он говорит, с возмущением отвергая позорное мещанство, «с головы до пят революционного города»: он изобрел-таки электрическую мухобойку. О нем заговорили всюду, а Марфа Галактионовна стала еще больше уважать его. Секрет изобретения не оглашался, но было известно, что мухобойка крайне оригинально била мух: если муха садилась на аппарат моего героя и как раз в желательном согласно проекту месте, электричество непременно убивало ее.

— Вот только беда, — говорил Иван Иванович, — что муха не всегда садится там, где нужно… Ну, ничего, — добавлял он. — Ничего!

И он был прав, добавляя это. Главное — начало, а потом как-то да утрясется: если не он усовершенствует свой аппарат — мухобойку, то сынок его Май, подросши, завершит дело талантливого отца-изобретателя. Одним словом, Иван Иванович на некоторое время успокоился, как раз на то время, пока его голову опять не пронзила новая гениальная идея.

Как уже говорилось, дом моего героя был в состоянии «социалистического соревнования». Такой чрезвычайно похвальный факт тоже мог бы подвигнуть Ивана Ивановича к мысли, что «социалистически» могут соревноваться не только коллективы, а и отдельные индивидуумы, но этого не случилось, а навел его на нужную мысль (хотя это на первый взгляд и странно!) — навел его собственный радиорупор.

Отдыхал, значит, мой герой на диване и ждал очередного концерта с местной радиостанции. Май и Фиалка играли в спальне с мадемуазель Люси, товарищ Галакта сидела с его другом Методием Кирилловичем в кабинете. Вдруг зашипело: «Галло! Галло! Говорит радиостанция на волне…» — и т. д.

Прекрасно! Но слышит тут Иван Иванович от конферанса, что сегодня радиостанция берет на себя роль плацдарма для «социалистического соревнования». Конкретно говоря, сегодня, говорит конферанс, соревнуются: балалаечник, скрипач, бандурист, пианистка, домрист, гармонист и гобойщик.

«Интересно послушать! — подумал мой герой. — Посмотрим, кто кого!»

Первым выступил балалаечник. Принимая во внимание, что именно так согласно вышеуказанному соревноваться могут только здоровые мажорные элементы нашего общества, балалаечник на этот раз счел возможным сыграть какую-то пессимистическую песенку, которой до сих пор не давали места на радиостанции. В таком же духе играли и прочие соревновальщики. Мой герой сперва недовольно качал головой, но затем пришел к той же мысли, что и балалаечник («…именно так согласно вышеуказанному соревноваться могут только здоровые, мажорные элементы нашего общества»), и, придя к этой мысли, неожиданно пришел и к другой.

— Методий Кириллович! — позвал он взволнованным голосом своего симпатичного коллегу. — Я вызываю вас на социалистическое соревнование!

Сказав это, Иван Иванович протер очки своим белоснежным платком, с благодарностью посмотрел на радиорупор и в конце концов проследовал в столовую, где его симпатичный друг сидел с его же милой женой. Момент для встречи двух приятелей оказался не совсем удачный (Методий Кириллович еще не успел полностью прийти в себя после интимного разговора с товарищем Галактой), и все-таки к согласию пришли мгновенно.

— Я принимаю ваш вызов! — наконец оправившись, решительно заявил Методий Кириллович. — Пожалуйста!

И тут же было решено, что Иван Иванович сделает три мухобойки, а Методий Кириллович станет три дня агитировать работников треста за создание фабрики по производству тех же самых мухобоек.

В таких интересных разговорах и в таких не менее интересных мыслях проходили дни моего героя.

После рождества приехал к Ивану Ивановичу брат Марфы Галактионовны, товарищ Мрачный (псевдоним). Да, тот брат, который лесничий. Брат приехал, как выяснилось, надолго, потому что его, как выяснилось, партия исключила из партии и из лесничества то ли за жульничество («…за жульничество», — говорили злые языки), то ли за оппозиционные уклоны («…за оппозиционные уклоны», — говорила товарищ Галакта). С уклонами Иван Иванович, как известно, решительно боролся, но в данном случае бороться он не мог — не потому, что речь шла о его борьбе против родственника, а потому, что мой герой был тактичным, благородным человеком и вести себя с гостем неблагородно, можно сказать, органически не мог, тем паче что по городу начали ходить «тревожные» слухи относительно каких-то «перевыборов» Политбюро.

Товарищ Мрачный целыми днями громил аппаратчиков и уверял Ивана Ивановича, что «это им так не пройдет». Иван Иванович слушал, а Марфа Галактионовна говорила.

— Я думаю, — говорила Марфа Галактионовна, — что у Зюзи есть основания быть недовольным аппаратчиками. Как ты считаешь, Жан?.. Ты знаешь, я уже давно точу зубы на Сталина.

— Я, Галакточка, ничего не имею против, — наконец вздыхал мой стойкий герой, — но что касается Сталина, я с тобой, — тут Иван Иванович оглядывался, — согласен. Согласен, Галакточка. Совершенно! На мой взгляд, он тоже… как бы это сказать… дискуссионщик… То есть следует предполагать, что он дискуссионщик.

— Следует предполагать? — кричал товарищ Мрачный. — И это говорите вы — высокоинтеллигентный человек?

Тут мой герой не то чтобы дрейфил, а просто говорил, что его не так поняли, что он, конечно, и в этом вопросе «органически» не может быть не революционером «с головы до пят» и что он хочет только, чтоб все было хорошо и чтоб победа была на стороне пролетариата, то есть чтобы можно было спокойно ходить в ячейку по четвергам и жить по-человечески. Он уже достаточно настрадался на фронтах, то есть в наробразе, когда была гражданская война.

— А все-таки, — наседал товарищ Мрачный, — все-таки скажите мне: неужели и по-вашему нужна эта идиотская самокритика?

Иван Иванович вынимал свой белоснежный платок и нервно протирал им очки. Он, конечно, знал, как он должен ответить, но он не мог, к сожалению, ответить, потому что тут как раз вмешивалась товарищ Галакта.

Марфа Галактионовна прикрывала дверь и говорила конспиративным голосом.

— Конечно, Жан, это абсурд, — говорила она. — Неужели ты и до сих пор соглашаешься? Ну, скажи мне! Скажи!

Иван Иванович вроде бы раньше соглашался, то есть считал, что товарищ Галакта тоже соглашается, но теперь он уже не мог соглашаться, тем более что, по словам товарища Мрачного, аппаратчики должны были «на днях полететь» и «вообще потерять свою силу».

— Нет!.. Не соглашаюсь! — вдруг решительно снова вздыхал Иван Иванович и тут же, подбодренный благодарным взглядом жены, добавлял: — Я даже скажу вам по секрету, что я с самого начала мало доверял этой идее. Ей-богу.

Словом, Иван Иванович говорил только то, что подсказывала ему его революционная совесть. Правда, когда товарищ Мрачный, получив должность, неожиданно изменил свои взгляды, Иван Иванович своих взглядов не изменил, он просто снова остановился на своих имевших место до приезда товарища Мрачного позициях, то есть он снова начал горячо защищать самокритику, но это доказывает только то, что мой герой, будучи ортодоксальным марксистом, не мог не владеть, и притом хорошо, ланцетом материалистической диалектики. Вот и все, плюс, конечно, революционная совесть.

И потому непонятно (решительно непонятно!), как могло случиться это большое горе, это грандиозное несчастье. Вы спрашиваете: какое несчастье, какое горе? Читайте последнюю главу — и вы увидите.

Как-то Иван Иванович лежал на диване после вкусного обеда и просматривал «Вісті». Он всегда внимательно просматривал эту газету: во-первых, потому, что в ней было много правительственных распоряжений, а он не хотел быть не в курсе государственного строительства, а во-вторых, потому, что редакция этой газеты сильно трогала его подбором материала. Здесь всего было в меру: и смешного (Иван Иванович, например, очень возмущался поведением драматурга Кулиша, который в своей пьесе «Мина Мазайло» нахально высмеял мастера мажорного смеха Иону Вочревесущего. Иону Вочревесущего Иван Иванович считал едва ли не гениальным человеком), здесь было немного о кооперации, чуть-чуть о сельском хозяйстве, а также кое-что и о культурной жизни страны. Особенно волновали Ивана Ивановича передовые статьи, а среди них те, что шли без подписи.

— Не говори, Галакточка! — часто взволнованным голосом бросал он в сторону жены. — Вот у кого поучиться бы нашим газетам! Какая красота высказывания! Сколько в этих передовых пищи для сердца и ума. Как они волнуют своей тематикой! Нет, не говори, Галакточка, все-таки постановка дела — великое дело!

— Еще бы! — вздыхала Марфа Галактионовна. — Это же наша старейшая газета. Скоро у нее будет едва ли не десятилетний опыт!

Иван Иванович смотрел в окно на молодой снежок, и на душе его были радость и гордость невыразимые…

…Так вот, значит, однажды Иван Иванович лежал после вкусного обеда на диване и просматривал «Вісті».

Вдруг глаза его расширились, и он, как и тогда, когда наткнулся на случайно положенный в его портфель «страшный документ», как и тогда, он очень сильно побледнел. Нижние пальцы моего героя задрожали. Как на грех, в это время в квартире никого не было (вся семья поехала в парк шпацировать), только Явдоха возилась в кухне. Иван Иванович протер глаза и еще раз внимательно перечитал так сильно взволновавшие его строки. Потом мой герой встал с дивана и, можно сказать, даже забегал по комнате. Он никогда не метался так энергично, как сейчас, и потому следовало предположить, что он вычитал по меньшей мере: объявлена война, вражеские силы двинулись на Советскую республику или сообщение о смерти кого-то из своих любимых вождей.

— Гибель революции, — шептал он. — Явная гибель! Если газета не врет — а я ей всегда верил! — если она не врет… то… Нет! Нет! Этого не может быть! Нет! Нет!

У Ивана Ивановича даже пот выступил на лбу. Временами казалось, что он потеряет сознание и, как подстреленный заяц (правда, он в этот момент был похож скорее на, если можно так выразиться, взволнованную породистую корову), — и, как подстреленный заяц, упадет на свой сюрпризный ковер. Но этого — слава тебе, господи! — не случилось. Мой герой понемногу начал отходить и наконец отошел совсем. Тогда он приблизился к окну и открыл его.

Запахло весенними ароматами (тогда уже шла весна). Прямо — заходило солнце. Оно заходило так обычно, будто и не было в газете ничего страшного. Аж обидно было смотреть на этот равнодушный огненный шар. Но Иван Иванович не рассеивал своего внимания: мол, плевать ему на солнце, он давно уже взял себя в руки. Правда, те руки, в которые он себя взял, все еще слегка и даже больше чем слегка дрожали, — но при чем же здесь он?

Мой герой вытер со лба вышеупомянутый пот и, не зная, с кем поделиться своими мыслями, вдруг ощутил в себе прилив нежности и большое желание поговорить с кухаркой.

— Посуду моете, Явдоха? — нежным, ласковым, чуть ли не соцвоспитательским голосом сказал Иван Иванович и остановился на пороге кухни. — Ну как оно — не трудно вам жить у нас?

— Чего там трудно! — ответила, как и всегда, несколько холодновато (черная неблагодарность!) кухарка. — Чего там трудно, мы уж привыкли, барин!

В другой раз мой иногда страдающий легкой глуховатостью герой, может, и не обратил бы внимания на это возмутительное «барин». Товарищ Галакта даже считала, что это в порядке вещей: мол, ничего особенного тут нет, если кухарка называет Жана барином, — во-первых, никто этого не слышит и, значит, нет никакой компрометации, а во-вторых, товарищ Галакта никогда не посмеет лишить Явдоху свободы слова (кухарке нравится так — пусть так и говорит!). Но на этот раз Иван Иванович чуть не подскочил.

— Какой я вам барин, Явдошка! — воскликнул он в страшном отчаянии. — Разве я вам барин? — Иван Иванович мило улыбнулся и, разведя руками, пояснил: — Товарищ! Да! Товарищ!

Явдоха удивленно посмотрела на хозяина.

— Пусть будет по-вашему! — пожала она плечами и, пожав плечами, взялась за бадейку с помоями.

— Да, да, Явдошка! — промолвил Иван Иванович дрожащим голосом, — Я вам не барин, я… я вам настоящий друг и товарищ. Я вам — вы же помните? Я вам всегда говорил, чтоб вы называли меня товарищем! (Иван Иванович и сам уже верил, что он всегда предлагал Явдохе называть себя товарищем, хотя этого, можно сказать, и не было — не потому не было, что он не хотел, а потому, что он просто забыл.) Всегда говорил, Явдошка. И теперь говорю! Да!.. — Иван Иванович снова вытер пот со своего чела и неожиданно воскликнул: — Разрешите, — воскликнул он, — я вынесу бадейку с помоями!

Это последнее предложение выскочило из уст хозяина как-то без всякой на то нужды. Но выскочив, оно уже не могло вернуться в те же самые уста, и притом так, будто его и не было (воистину слово не муха — вылетит, не поймаешь даже с помощью мухобойки). Иван Иванович заволновался тем волнением, когда чувствуешь себя героем, а удивленная Явдоха решительно не хотела отдавать ему бадейку. Началась борьба. И неизвестно, чем бы она кончилась, если б в этот момент не открылась дверь и в двери не возникла Марфа Галактионовна.

— Жан! В чем дело? — грозно сказала Марфа Галактионовна, увидев борьбу. — Что это значит?

Товарищ Галакта поняла, конечно, эту сценку как ухаживание моего героя за кухаркой, и потому не долго думая она тут же вскрикнула.

— Вон! — вскрикнула она, обращаясь к Явдохе. — Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Вон! Вон!

— Что ты делаешь, Галакточка? — в свою очередь вскрикнул Иван Иванович, — Не делай этого, голубушка. Прошу тебя, не делай!

Но Марфа Галактионовна уже ничего не слышала и только кричала «вон!». Когда же кухарка вышла из кухни и когда красный и вспотевший Иван Иванович подвел свою жену к дивану, то она, Марфа Галактионовна, все равно не дала вымолвить и слова. Потом товарищ Галакта устроила истерику. Наконец истерика кончилась, и тогда выяснилось, в чем дело. Выяснилось после того, как мой герой окончательно убедил свою взволнованную жену, что он не ухаживать хотел за Явдохой, а только хотел показать ей, что он ничем (буквально ничем!) не отличается от нее, от кухарки, и даже может вынести бадейку с помоями. Убедил он ее не словами, а, так сказать, делом. Это случилось именно тогда, когда и товарищ Галакта прочитала в «Вістях» так взволновавшие Ивана Ивановича строчки.

— Да! Ты был прав! — уже двойным голосом (спокойным — Иван Иванович не изменил, и беспокойным — газета) сказала она, брызгая на себя одеколоном. — Да. Ты был прав. Но у тебя, Жан, нет оснований волноваться. Боже мой, отчего ты, Жан, так волнуешься? Не устраивай паники! Пожалей свое сердце! Чистка же только для низов! Члены коллегии, на мой взгляд, ни в коем случае не будут чиститься.

— Ах, Галакточка! — подстреленным голосом сказал мой герой. — Ты не дочитала. — Иван Иванович подал жене номер «Вестей». — Ну вот смотри, голубушка. Здесь написано даже, что будут чистить даже членов ЦК. Ты понимаешь? Членов ЦК!

— Этого не может быть! Я не верю! — решительно отрезала Марфа Галактионовна. — Членов ЦК не могут чистить… Это просто для народа… для массы! В противном случае мы загубили бы революцию… Да…

— Безусловно! Безусловно гибель революции! — сказал Иван Иванович и в отчаянии схватился за голову. — Ах, боже мой, что они делают! Нет, Галакточка, я таки не зря не соглашался с самокритикой. Что хочешь со мной делай, а я аппаратчикам доверять теперь не могу. Даю тебе честное коммунистическое слово. Ты понимаешь — не могу!

Взволнованный Иван Иванович бросился в кабинет и позвонил Методию Кирилловичу.

— Слышали?.. — спросил он в трубку. — Ну да! Ну да!.. Ну, как вы?.. Я? Я же, знаете, мне что?.. Пожалуйста, хоть сегодня! Только я думаю, знаете… ну, словом, заходите — поговорим. Надо устроить семейный совет.

Тут мой герой закашлялся и положил трубку на ее трубковое место.

Всю ночь Ивана Ивановича и Марфу Галактионовну кусали то ли клопы, то ли блохи, и они никак не могли уснуть. А когда пришло новое утро, мой герой поспешил в учреждение. Он забыл даже поцеловать Мая и Фиалку отцовским поцелуем. Но в учреждении его ждала еще большая неприятность. Там он, во-первых, окончательно убедился, что ему обязательно придется чиститься (выходит, его любимая газета не соврала и на этот раз), во-вторых, он узнал, что работу его комячейки с сегодняшнего дня начинает обследовать специальная комиссия из райкома. Об этом сообщил Методий Кириллович.

— Зачем комиссия? Зачем обследование? — спросил побледневший за ночь Иван Иванович, без сил опускаясь в кресло. — Ну скажите мне — зачем?

— А разве вам не ясно? Наверное, хотят кого-то вычистить. И, наверное, не только из комячейки, — сказал догадливый Методий Кириллович, — а даже кое-кого и из бюро.

— И из бюро? — в отчаянии промолвил мой герой (он был членом, хотя и не очень активным, своего бюро). — Что вы говорите? Нет, вы просто сеете панику. Вы ошибаетесь, Методий Кириллович! Да, ошибаетесь… Я только не понимаю, откуда это все взялось?

— Это уж вы спросите у своего товарища Лайтера, — ответил Методий Кириллович, подчеркнув «своего». — Это, будьте уверены, это его работка.

— Моего товарища Лайтера? — до того растерялся Иван Иванович, что даже выпустил из рук очки, которые протирал своим белоснежным платком. — Вы серьезно говорите «моего»?

— Да! — как и всегда, спокойно ответил Методий Кириллович. — Именно вашего. Я не член бюро, а вы как член бюро обязаны были давно знать, что это за штучка. Разве я вам не говорил? Свой своего, так сказать!.. Почему ж вы его до сих пор…

— Ах, боже мой, ничего не понимаю! — воскликнул Иван Иванович тем же самым подстреленным голосом. — Буквально ничего!

Мой герой резво покинул Методия Кирилловича и побежал к Семену Яковлевичу, главному начальнику и члену бюро. О чем они там говорили — мне неизвестно. Однако я считаю, что это не интересует и читателя. Давать в деталях трагическую гибель моего героя я не собирался. Скажу только, что райком прислал комиссию, так сказать, необъективную: во-первых, она констатировала, что товарищ Лайтер не оппозиционер и не бузотер, а просто активный партиец, во-вторых, комиссия приказала немедленно переизбрать бюро комячейки, а в-третьих (это уж просто трагическое недоразумение), Ивану Ивановичу, Марфе Галактионовне, Методию Кирилловичу и еще многим еще до чистки суждено было «выйти из партии», как говорила впоследствии товарищ Галакта.

***

Иван Иванович, придя домой после «выйти из партии», склонился над своей мухобойкой и вдруг заплакал меленькими, в первый раз минорными слезами.

— Пропал! — вскрикнул он. — Боже мой, какое трагическое недоразумение! Почему именно мне суждено так страдать за революцию? Чем я провинился?

Но на последний вопрос никто не ответил. Марфа Галактионовна после «выйти из партии» еще не пришла, а Май и Фиалка шпацировали где-то с мадемуазель Люси. Что ж до кухарки Явдохи, то она пока что ничего не знала, а потому и теперь тянула какую-то свою, совсем непонятную песню, как раз ту, что, с одной стороны, вроде бы веселая, а с другой — как будто бы дразнит.

***

Так что мажорная новелла, можно сказать, окончена. Конечно, я и сейчас вижу недовольные лица (мол, все хорошо, да вот публицистики много), но и на этот раз, к сожалению, ничем не могу помочь.

Что же делать, дорогие читатели, если я хочу, чтоб мои произведения читали решительно все граждане нашей республики, даже такие деловые, как вот Иван Иванович и Марфа Галактионовна, а деловые люди, как известно, читают только мажорные новеллы с уклоном в публицистику. Надо, очевидно, идти на компромисс.

…А впрочем, Теккерей, например, говорит, что Свифт (вы помните «Путешествие Гулливера»?) производит на него впечатление могучего гиганта и что гибель его, Свифта, напоминает ему, Теккерею, гибель грандиозного царства.

Так думал когда-то не только Иван Иванович, но сегодня думаю и я, когда останавливаю свой временами вольтерьянский взгляд на четком силуэте злого английского сатирика.

… — И потом, почему Салтыков-Щедрин мог быть вице-губернатором, а я не могу? Правда?

Итак, до свидания, золотой мой читатель! Надеюсь еще раз встретиться с вами. В моем ящичке (довожу до вашего сведения) есть целая галерея идеологически выдержанных, монументально-реалистических типов нашей нежно-прекрасной эпохи, а вы (довожу до вашего сведения), очевидно, имеете охоту познакомиться с ними. Ну, и вот!