| Saint-Juste > Рубрики | Поддержать проект |
Аннотация
Истоки и генезис Революции 1917 г. в России, ее характер и движущие силы, ее траектория и причины ее победы не являются в строгом смысле слова темой моего выступления. Однако я должен высказать некоторые соображения по этим проблемам, хотя бы в самой общей форме, в виде пролога, поскольку иначе мой анализ может оказаться непонятным.
Я бы начал с того, что весь цикл русских революций с 1905 по 1921 г. не может быть объяснен одной причиной или сведен к одному историческому процессу (или фактору), будь то «большевистский заговор» (плохо усвоенный марксизм) или «заговор жидомасонский», будь то Первая мировая война или особенности русского характера. Этот революционный цикл не может быть объяснен даже как локальное выражение универсальной тенденции преодоления капитализма или как результат неопытности мировой буржуазии.
|
Корни и одновременно генеалогическое дерево Великой русской революции связаны:
1) с основными особенностями, характерными для государств позднего капиталистического развития (его второго эшелона, капиталистической полупериферии), и со структурным кризисом процесса индустриализации, общими для стран европейской периферии (и в значительной мере — Латинской Америки). Речь идет о слабости факторов развития, о силе альтернативных капитализму тенденций, о наложении циклов и критических фаз, которые на Западе были разделены периодами процветания;
2) с демократической, антиабсолютистской революцией, вызревавшей в России с ХIХ в.;
3) с Первой мировой войной (1914—1917);
4) с национальными особенностями общества и истории России, которые сделали возможной победу антикапиталистической (антибуржуазной) тенденции, свойственной революциям, порожденным и развязанным данным структурным кризисом.
Иначе говоря, свержение буржуазной власти и взятие власти народом, возглавляемым городским пролетариатом и руководимым большевистским политическим авангардом, осенью 1917 г. объяснялось:
* многочисленными факторами, блокировавшими в России традиционный, западный, путь капиталистического развития в направлении зрелого капитализма, — а именно, исключительной силой инерции и сопротивления социальной ткани необходимым для капитализма изменениям [1]; несогласованностью между этими инерционными элементами и быстрым экономическим ростом; невозможностью разрешить эту проблему реформистским, эволюционным путем;
* специфическим, единичным характером национальной социальной ситуации и международных условий. Я хочу здесь отметить слабость, прежде всего политическую, буржуазии и ее неспособность осуществлять гегемонию; особую силу пролетариата; антикапиталистический менталитет крестьян; особую интегрирующую функцию государства, что делало его главной целью различных социальных акторов; ситуацию войны и спровоцированного ею раскола внутри буржуазии; обширность российского пространства;
* совпадением — гораздо более органичным, чем в других родственных революциях (Финляндия в 1918 г., некоторые латиноамериканские страны в течение ХХ в., Испания и Португалия в 1970-е гг.), — разнородных импульсов и акторов социальной борьбы, как классовой, так и народной, с другими импульсами и акторами, стремившимися к сохранению и укреплению независимости, целостности и идентичности страны и ее цивилизации. То есть совпадением между штурмом неба (разрывом) и необходимостью оставаться на земле.
Таким образом, на перекрестье объективных исторических тенденций, специфических, единичных, национальных и универсальных, с одной стороны, вкупе с необычной силой и зрелостью субъективного фактора, с другой, произошло то, что сегодня больше, чем когда-либо, кажется невероятным: отсталая и разрушенная войной Россия породила первую в истории человечества победоносную революцию народного, пролетарского, антибуржуазного характера, которая единственная смогла выстоять в одиночку против всего мира. Смогла пережить несколько смертей, спасти человечество, наложить свой отпечаток на всю историю столетия — и исчезнуть вместе с ним…
C современной точки зрения процессы, которые сопровождали политическую революцию 1917—1921 гг., развивались в результате сочетания двух исторических тенденций, альтернативных по отношению к капиталистическому Западу. Первая тенденция — социальная, субъективная, идеологическая, выражавшая стремление к социальной справедливости и власти трудящихся, к преодолению неравенства и логики капитализма. Эта антикапиталистическая тенденция, лежавшая в основе Октябрьского восстания, опиралась на социалистическое сознание большинства и его социальных и политических авангардов. Вторая тенденция — национальная, объективная, направленная на модернизацию, на индустриализацию евразийского общества, на преодоление экономической и культурной отсталости по отношению к западному капитализму, на укрепление независимости России. И хотя национальный императив не был в числе основных мотивов сознательного революционного действия масс в 1917 г., мобилизованных вокруг лозунгов «Мир», «Земля», «Вся власть Советам!», «Социальная справедливость» и «Свобода», этот императив стал, хорошо это или плохо, самым долговременным, обусловившим развитие России/СССР в послереволюционные десятилетия.
Таким образом, социальная революция, победившая в России в 1917—1921 гг. [2], не будучи социалистической в том историческом смысле, который предвидел и анализировал Маркс — как преодоление капитализма, — положила начало новому типу общества, развитию и модернизации, которые стали параллельными и одновременно альтернативными индустриальному капитализму в странах первого эшелона. Эта двойственность, присущая русскому революционному процессу, является ключевой для понимания событий, которые развернулись после 1917 г.
Проблема социализма в отсталой стране, проблема взятия власти революционным пролетариатом в стране, где не существовало, согласно марксистскому взгляду, материальных предпосылок для социалистических преобразований, всегда имела для большевиков важнейшее теоретическое значение. По Марксу, победоносная революция на Западе должна была стать локомотивом, который мог бы вывести отсталые страны и общества на путь социалистических преобразований, в частности, оказывая им экономическую и политическую помощь. Но Ленин и большевики в 1905—1916 гг. допускали возможность и даже вероятность того, что взятие власти в России пролетариатом в союзе с крестьянством в условиях демократической революции сможет развязать социалистическую революцию на Западе, которая, в свою очередь, позволит консолидировать политическую антикапиталистическую революцию в России.
В этом заключался, по сути дела, подход большевиков в 1917—1920 гг. Поэтому гражданская война и «военный коммунизм», полное огосударствление производства и распределения породили иллюзию того, что уже существующий в России социализм [3] должен продержаться до победы мировой революции (1920—1921 гг.) на самом важном, западном фронте. Позднее, в 1921—1923 гг., Ленин сформулировал эту проблему по-новому: новая экономическая политика (нэп) должна создать материальную базу социализма в отсталой, изолированной и окруженной стране. Необходимо было отступить, частично пожертвовав полной социализацией, осуществленной в предыдущий период, и допустив конкуренцию между социалистическим пролетарским государством и частным сектором, который в значительной мере регулировался возрожденным рынком. Контролируя этот самоподдерживающийся полуспонтанный процесс, революционная власть должна была возглавить его, направив по пути экономической, социальной, культурной модернизации. В условиях тесного союза революционных классов (пролетариата у власти и крестьянского большинства) и ограничений для развития капитализма необходимо было повышать уровень жизни населения и развивать внутреннюю демократию в партии, находящейся у власти. Кроме того, — этот аспект приобретает все большую важность в последних работах Ленина — нужно было развернуть самую широкую, сознательную и непримиримую борьбу против главной внутренней опасности российского постреволюционного процесса: бюрократизма, узурпации власти и результатов революции постреволюционным государственным аппаратом, обладавшим собственными корпоративными интересами, отличными от интересов всего общества.
Таким был план, исходная стратегия процесса эволюции в направлении социализма в условиях эпохи социальной революции, открытой Октябрем 1917 г. Это была стратегия политического авангардизма, понятая во всей ее глубине только меньшинством авангарда. Что же касается объективного процесса, то он развивался в не- и антизападной логике, инверсной по отношению к исторической схеме, выведенной Марксом из истории развития капитализма и в течение десятилетий служившей руководством к действию для ортодоксальной социал-демократии: сначала радикальная смена политической власти, а потом созревание новых производственных отношений. Более того, возникновение такой технико-экономической и культурной парадигмы, новой системы структур делало еще более радикальным различие между странами позднего развития (альтернативного в этом случае) и странами передового капитализма на Западе. Отсюда важнейшее значение всего послереволюционного процесса, который выступает как последовательность этапов качественной трансформации общества; а также неизвестные в западной истории политические потрясения, последовавшие за политической развязкой структурного кризиса. В ходе этих потрясений изменились политические и структурные характеристики постреволюционного общества, а также соотношение между исходными — социалистическими и несоциалистическими — императивами революции. Не изменился только ее характер: альтернатива капитализму.
Период 1922—1927 гг. воспринимается, и не только сегодня, как «золотой век» послереволюционного процесса, как период его социалистической эволюции. В социально-экономической и культурной области нэп продолжался, и в целом успешно. Уже в 1925—1926 гг. был достигнут уровень производства, предшествовавший Первой мировой войне, был превзойден довоенный уровень жизни. Увеличились темпы роста промышленности и рабочего класса. То же можно сказать о социальных завоеваниях трудящихся, их культуре и появлении социалистических элементов в неполитических структурах общества. Это были годы наибольшего плюрализма в культуре — и ее наивысшего воздействия на культуру мировую, расцвета науки, улучшения межэтнических отношений и уважения человеческого достоинства. В этом смысле дело Ленина оставалось живым, несмотря на его смерть в 1924 г. Контролируемый и ограниченный капитализм рос в городах, проигрывая соревнование с государственной промышленностью, которая развивалась по плану и в определенной мере управлялась снизу. Социальные конфликты находились под контролем. Экономика и общество в целом были гибридными, они включали социалистические, капиталистические, этатистские элементы и отношения, оставляя также место для мелкотоварного производства. Однако развитие социалистических элементов, природа социальных отношений вокруг и внутри государства всегда находились под большим вопросом в том, что касалось будущего…
Действительно, на политическом уровне — ключевом под углом зрения инверсной логики революции — в эти годы «золотого века» накапливались противоречия, содержавшие огромный трагический потенциал. Они возникали в политической сфере из-за отказа от политической демократии — слишком высокой цены, которую пришлось заплатить за то, чтобы гарантировать победу народа, боровшегося против всего мира в гражданской войне; из-за огромного бюрократического аппарата — российской традиции, восходящей к татарскому игу и борьбе с ним, включающей Ивана Грозного, Петра Великого и абсолютизм XIX—XX вв.; традиции, многократно усиленной инверсной логикой революции и ее спецификой. Эти противоречия также порождались идеологическим заблуждением, гибельным для большей части политического авангарда (оно, однако, не может быть поставлено в вину Ленину или Троцкому), в соответствии с которым «больше государства» означало «больше социализма». В 1920-е гг. государство быстро росло, умножалось количество государственных служащих… Так нарастала угроза, которую с 1920—1921 гг. Ленин и Троцкий разоблачали под именем бюрократизма. Политическое руководство постепенно отделялось от масс, в то время как партия всё больше замещала собой государство, воспроизводя его в правилах собственной деятельности (назначение кадров сверху вниз).
После смерти Ленина ускорился процесс превращения партии и государства в нечто отличное, с корпоративными интересами и собственными привилегиями и все более далекое от классов, из которых происходили партийные и государственные кадры. Этому способствовала и предельно обострившаяся борьба между различными течениями в руководстве коммунистической партии, которая привела к победе наиболее этатистского и наименее демократического из них, в наименьшей мере связанного с гражданским обществом и в наибольшей мере приверженного командным методам, упрощенным решениям, субъективизму, персонализму. Элементы политического плюрализма, не существовавшие за пределами партии, с каждым годом все больше блокировались внутри нее. «Политическое завещание» Ленина оказалось мертвой буквой — не только самая важная его часть — требование отставки Сталина, но и в целом его антибюрократический дух.
В сложившейся ситуации, когда характер производственных отношений в обществе был обусловлен спецификой политической власти — демократия или господство/отчуждение, этатистская и корпоративная инволюция власти ставила под угрозу сам характер альтернативного процесса — социалистического, освободительного, народного. Антикапиталистическое послереволюционное общество, развивавшееся в направлении социалистической модернизации в 1920-е гг., было, таким образом, дезориентировано прежде, чем достигло момента решающего выбора. Это оказалось фатальным для «штурма неба».
Переворот, вначале плохо понятый большинством — в стране и в мире, — начался в конце 1928 г. В его первой фазе, как это почти всегда происходит с постреволюциями этого типа, поворот включал такие аспекты, как:
1) отмена нэпа как пути самоподдерживающегося развития без социальных разрывов в среде трудящихся и без резких изменений образа жизни — в пользу форсированной индустриализации (норма накопления достигла в 1932 г. 42 %);
2) замена ограниченных рыночных отношений монополией сверхцентрализованной системы — вездесущей и, по идее, всемогущей;
3) война на истребление против мелкой собственности и в силу этого против крестьян, самого многочисленного класса в СССР; насильственная коллективизация большинства крестьянства, включая физическое уничтожение его известной части — кулаков (богатых крестьян) и части среднего крестьянства, не говоря уже о миллионах смертей, спровоцированных организованным голодом 1932—1933 гг. [4];
4) окончательный отказ от внутрипартийной демократии и всех проявлений демократии в обществе. Окончательное превращение коммунистической партии в важнейшую часть тотального государства, в его нервный, контрольный центр, мотор, чисто административный орган. Конец политики вне государства;
5) уничтожение собственно социалистических завоеваний и институтов участия. Насаждение и легитимация привилегий правящего слоя, его превращение в касту в условиях насильственного снижения уровня жизни населения;
6) усиление репрессий, пока направленных в основном против некоммунистов, созревание субсистемы страха, быстрое укрепление культа главного начальника, персонализация политической власти.
Резюмируя сказанное: государство поглотило всё, все отношения, автономные структуры, классы, общество — как политическое, так и гражданское; все свободы, всякое спонтанное социальное развитие, породив взамен личную диктатуру. Все это во имя «строительства социализма» (принудительного).
Таким образом, вместо общества, строящего социализм, возникло общество тотального государства, где господствующей и конституирующей силой выступает некая общность классоподобного типа, назовем ее чисто условным термином «этакратия» [5], который нам кажется более адекватным, чем бюрократия (на службе у кого?) или номенклатура, чисто административная по своему происхождению. Каркас этакратии складывается как раз в первой половине 1930-х гг., на руинах нэпа, в тесной связи с форсированной индустриализацией и ускоренным формированием нового правящего слоя. Эта система оставалась, как мы увидим, довольно стабильной в своей основе, несмотря на огромные и кровопролитные политические изменения на поверхности. К основным атрибутам системы относятся:
1. Вездесущее и всемогущее государство — его аппарат, его люди, его способность принимать решения и силой навязывать их на всех уровнях жизни страны при отсутствии гражданского общества и каких-либо горизонтальных отношений, предельной слабости рынка, чьи функции узурпировало государство.
2. Почти монопольный характер государственной собственности («социализма»). Предприятия (сначала тысячи, потом десятки тысяч и затем сотни тысяч), которые составляли эту монособственность, управлялись согласно общему плану, разрабатывавшемуся Государственным плановым комитетом (Госпланом) вертикально, сверху вниз, внеэкономическими методами.
3. Этакратия, номенклатура партийно-государственного аппарата, присвоившая себе право пользования государственной собственностью. Она представляла собой господствующую привилегированную социально-политическую и социально-экономическую группу, которая не делила ни власть, ни собственность ни с какой другой группой — ни внутренней, ни внешней. Единственная разделительная линия в обществе определяла отношения этакратии и остальных, управляющих и управляемых. Общество все больше делилось на «нас» и «них».
4. В недифференцированном обществе с конца 1930-х гг. отсутствовала особая политическая сфера. Не было политического представительства различных интересов, поскольку таковых официально не существовало. Отрицалась какая-либо спонтанная деятельность, какая-либо политическая состязательность. Жизнь и развитие общества определялись постулатами догматической идеологии, единой и вечной в том, что касалось метода и формы, прагматичной — до цинизма — в практическом обращении с действительностью…
Система с этими характеристиками сохранялась без особых изменений в течение более шести десятилетий. Несмотря на это, с 1930 по 1935 г. этакратическая контрреволюция (по отношению к народному социалистическому содержанию революции 1917 г.) в СССР не ограничилась формированием Системы, в отличие от большей части других этакратий, которые не достигли уровня сталинизма, тем более сталинизма зрелого. Целый ряд условий и тенденций привели к возникновению нового контекста. С одной стороны, устойчивость худших национальных традиций, имеющих прямо или косвенно «азиатское» [6] происхождение, в сочетании с огромной силой народного и социалистического элемента (массы и активисты — сторонники революции), которые не давали уничтожить себя без сопротивления, хотя и не всегда сознательного. С другой стороны, многочисленные отступления от новой линии и поиски козлов отпущения, а также формирование критического сознания у части послереволюционной элиты, которая поддержала новую линию в отношении террора и тирании. Сочетание всех этих факторов и, кроме того, личные качества верховного руководителя привели ко второму этапу контрреволюционной и антисоциалистической политической инволюции. Всемогущество послереволюционной этакратии выродилось в кровавый деспотизм тирана, опиравшегося главным образом на действия репрессивных органов. Именно это и вошло в историю под собственным именем сталинизма.
В течение 1934—1939 гг. были политически и физически уничтожены организации и люди, которые за двадцать лет до этого совершили революцию; миллионы их принадлежали в основном к самой коммунистической партии [7]. Было покончено с плюрализмом и автономией культурной жизни. Начался большой разворот в идеологическом послании — в направлении национализма, гораздо более свойственного властной бюрократии. Возникли — или расширились — структуры рабского труда (лагеря ГУЛАГа) и полукрепостного труда десятков миллионов бывших крестьян. Их заставляли работать практически бесплатно в обмен на обладание небольшим огородом или маленьким участком земли у дома; они даже не могли покинуть сельскую местность, поскольку не имели права получить документы, необходимые при каком-либо передвижении (внутренний паспорт). Более того, все это было представлено как продолжение Революции 1917 г. и борьба против ее внутренних врагов, как практическое воплощение учения Ленина, как «прорыв в будущее», как великая надежда социализма и человечества. И так это воспринималось десятками миллионов людей в стране и за ее пределами. Иногда даже теми, кого убивали: они умирали с возгласом «Да здравствует Сталин!»…
Таким образом, советское общество, дело социализма, национального и всемирного освобождения попали в худшую западню истории. Это самая страшная трагедия в истории рабочего и народного движения, социализма и коммунизма. В перспективе это был разрыв («падение с неба»), равный или больший того, который произойдет в 1990—1992 гг. Однако если первый был практически не воспринят в его реальном масштабе, то второй ощущался как «конец века» или, по меньшей мере, как одно из трех или четырех его великих событий.
Истребление коммунистической партии, насаждение сталинизма, который являлся продуктом вырождения этатистской инволюции, означали, по нашему мнению, первую смерть Революции 1917 г. Более 60 лет назад мы заплатили цену этого поражения. Однако дело не только в констатации, в «свидетельстве о смерти», но и в том, чтобы осмыслить саму смерть, которая жестко связана с несколькими основными и взаимопереплетающимися проблемами. Как стала возможна относительно легкая победа этакратии над инерцией и структурами Великой Революции? Почему кровавый разгром этой революции не был сочтен таковым ни большинством советского населения, находившегося в состоянии постоянной мобилизации на великое дело, или хотя бы в городах и среди молодежи, ни общественным мнением за границей? Как охарактеризовать господствовавшую в новом обществе историческую тенденцию, ее объективное соотношение с послереволюционным обществом 1920-х гг. и Октябрьской революцией?
Попробуем разобраться. Среди многих ответов на первый вопрос, на наш взгляд, в наибольшей мере соответствует сути проблемы тот, который указывает на инерцию, на вековую традицию истории, культуры и даже географии страны. Парадоксальным образом многие национальные, особые факторы, которые облегчили или обусловили победу Революции 1917 г., также фигурируют среди тех, которые обусловили триумф этакратии и затем сталинизма. То же самое касается отсутствия традиций и структур политической демократии, непререкаемой власти руководства партии. К другим факторам относились, с одной стороны, угроза войны и фашизма в ее реальном измерении, что требовало дисциплины, сплочения, единого руководства; с другой — использование этой угрозы в пропагандистско-демагогических кампаниях против «саботажа» или «фашистских агентов». И последнее: несмотря на решающий вес, который приобрело течение, руководимое Сталиным, и исключительный вес Сталина в этом течении, важную роль сыграло стремление избежать возврата к прошлому — иначе говоря, реставрации, белой буржуазной контрреволюции, национальной или империалистической.
Годы этатистского переворота были одновременно временем главного прорыва в индустриализации, самых высоких темпов урбанизации и распространения школьного образования, самой массовой вертикальной социальной мобильности: миллионы бывших крестьян, молодых людей заняли новые — освободившиеся — должности. С 1935 г. начался процесс улучшения качества жизни и социальных условий. Все это провозглашалось бесспорным доказательством прогресса и победой социализма, ассоциировавшегося главным образом с идеей уничтожения частной собственности и формулой «больше государства = больше социализма».
Кроме этого очень важно сказать, что сохранялись некоторые позитивные элементы социализма. Иначе говоря, дело не только в отсутствии важнейших атрибутов капитализма и рынка, но также и в присутствии некоторых элементов социализма. Институты, отношения и структуры социализма в том смысле, как их понимали Маркс и Ленин, были уничтожены, но сохранились некоторые присущие социализму ценности, идеология, исповедуемая и воспринимаемая, способная служить мобилизации и самомобилизации городских масс. И, правда, в извращенном виде, ценности социализма сохранялись во внешней политике СССР, по крайней мере, в некоторых моментах и аспектах.
Все эти процессы: социальный прогресс, порожденный модернизацией; прорыв в индустриализации; массовая индивидуальная мобильность; современная пропаганда, основанная прежде всего на преемственности с революцией и идеей социализма; приравнивание и отождествление этатизма (понятно, что этого термина не существовало) и социализма, угроза империалистической войны и фашизма, война в Испании, ценности солидарности и гуманизма, посеянные революцией в массовом сознании, — все это тем или иным способом оказывало влияние и обуславливало феномен неадекватной реакции народа на то, что происходило. Никогда не лишне подчеркнуть важность поддержания социалистических ценностей. В условиях политического холокоста, уничтоженной партии возникло лучшее послереволюционное поколение — более социалистическое, более «геваристское» (появление «нового человека») [8]. Может быть, оно смогло бы воскресить мертвую — или находящуюся в коме — социалистическую революцию.
До сих пор мы говорили о субъективном измерении процесса. Посмотрим теперь на его объективное измерение. В 1930-е гг. послереволюционное общество в СССР трансформировалось в иное — ни социалистическое (или развивающееся в сторону социализма), ни капиталистическое — в общество, подконтрольное государству и полностью подчиненное ему и этакратии. Общество, где антидемократическое решение проблемы власти стало основой для новых форм эксплуатации и отчуждения. Однако, несмотря ни на что, ни эта инволюция, ни последующее сталинистское вырождение не означали конец альтернативного процесса.
СССР в 1930—1980-е гг. сохранял — как организм, как общество и как путь развития (или застоя) — альтернативный капитализму и западному пути характер. Он заключался в форсированной индустриализации — модернизации — интеграции общества, осуществляемых вне логики капитализма и рынка, под командованием государства, в соответствии с планом и в основном вне мировой экономики. Господствующие силы в обществе состояли не только из палачей, но и из наследников послереволюционной эпохи. Таким образом, в течение десятилетий социально-политической реакции по отношению к социалистическим структурам и проектам, как они предполагались Марксом и Лениным, тотальное государство и господствующая этакратия, а также сам советский народ продолжали реализовывать императивы модернизации, независимого развития, столкновения с империалистическим господством — те альтернативные императивы, исходной точкой которых стала Октябрьская революция. Это обстоятельство, в свою очередь, представлялось в условиях нарушения политической стабильности историческим шансом для восстановления социалистической перспективы.
Независимая индустриализация страны, защита от внешних угроз и агрессий, преодоление качественной разнородности и культурной отсталости общества, поддержание единства и целостности страны, ее превращение в базу поддержки тенденций альтернативного развития в других странах и регионах мира, разгром фашизма, представлявшего собой главную опасность для будущего человечества; решающий вклад в качественные изменения в центрах [9] и на периферии [10] капитализма, исследование космоса, предотвращение ядерного шантажа и способность избегать в течение пятидесяти лет нынешней ситуации моноцентризма — все это и многое другое составляет часть всемирной истории и связано с историческим действием «огосударствленного общества», особенно в периоды 1941—1945 и 1953—1967 гг. Именно это воспринималось внутри Советского Союза и за его пределами как «социализм». Можно попытаться представить, как бы могли развиваться эти процессы и каким был бы облик мира, если бы не существовало тотального огосударствления или «социализма» в Евразии. Каким был бы исторический субъект всех этих достижений. К несчастью, история не знает ни воображаемых конструкций такого типа, ни сослагательного наклонения.
В изъявительном наклонении истории, как мы теперь знаем, исходный социалистический импульс, лишенный собственных структур, институтов и развития, был обречен раньше или позже либо на угасание в результате инерции, либо на окончательное вырождение. Это не могло не затронуть также судьбу модернизационного импульса, в особенности в том случае, если бы он не был способен создать механизм самоподдерживающегося развития, после того как были исчерпаны задачи и логика индустриализации. Общество тотального огосударствления, как мы сегодня знаем, не способно выполнить задачи этого типа. Однако мы слишком опередили в нашем изложении развитие реальной истории.
Противоречия и диалектика исторической ситуации, созданной поражением социалистической тенденции внутри альтернативного процесса (все еще выступающего в обличье социализма), отразились и воплотились в Великой Отечественной войне против нацизма 1941—1945 гг. С одной стороны — материя модернизационной тенденции. С другой — дух социалистической тенденции, а дух является вполне материальной силой в условиях войны. И, кроме того, вековая национальная, этатистская традиция отстаивания независимости. Ослабленный сталинскими репрессиями 1936—1939 гг. СССР спасло самопожертвование «первого социалистического поколения». Модернизированная экономика позволила выдержать четыре страшных года войны против одной из самых сильных экономик и армий мира — и разгромить их. Однако огромная цена, заплаченная за победу — более 25 миллионов погибших, — была в значительной мере связана со свойственными сталинизму методами, с его полным презрением к человеческой жизни и страданиям людей. Первые годы войны были самыми тяжелыми, в особенности потому, что государство ослабляло возрождение элементов свободы, народного участия и действия снизу. Объективно речь шла о двух войнах, слившихся в одну, их вели разные субъекты — народ и тотальное государство — против общего врага. Тем не менее, уже с 1943 г. возобновился процесс завинчивания гаек, возвращения к довоенной ситуации. Теперь это происходило с дополнительными отягчающими обстоятельствами, такими как депортация целых народов, изменение де-факто официальной идеологии на этот раз в сторону национализма, возрождения некоторых дореволюционных символов и традиций.
Таким образом, великая победа 1945 г. вылилась в высшей степени противоречивый феномен: советский народ и советский режим спасли и обеспечили свободу народам Европы, создали огромный стимул для прогрессивного развития человечества. Но в самом СССР государство узурпировало плоды самопожертвования и победы народа, обманув его надежды на бóльшую свободу и благосостояние. Отчасти это было связано с принесенными войной чудовищными разрушениями и императивами «холодной войны», навязанной Западом. Но такой исход был также функцией самой природы сталинского режима. На этот раз никакого аналога нэпа не последовало.
Внутренние противоречия исторического процесса в СССР продолжали углубляться в 1947—1953 гг. С одной стороны, экономический потенциал страны был восстановлен за три года, что позволило отменить распределение продовольствия по карточкам. В 1949 г. была ликвидирована монополия США на ядерное оружие. Экономическая и политическая помощь СССР сделала возможной (или создала для этого благоприятные условия) победу антикапиталистических революций в Центральной Европе и Китае. С другой стороны, эти цели были достигнуты в значительной мере с помощью сверхэксплуатации крестьянства, труд которого всё больше сближался с рабским; благодаря труду миллионов заключенных ГУЛАГа, а также усилению и углублению субсистемы страха. С 1947 г. вновь начались и с каждым годом расширялись репрессии против народа, который доказал свою верность режиму в самые трудные моменты. Официальная идеология всё больше приобретала националистический характер, не говоря уже об идолопоклонническом культе Сталина. Начались дегенеративные процессы в культуре и науке (за исключением военных разработок). Вертикализация и централизация политического управления достигли апогея: за тринадцать лет был созван только один съезд КПСС (во времена Ленина партийные съезды проводились ежегодно). Политика свелась к дворцовым интригам, имевшим кровавый характер; возрастала роль органов госбезопасности. В начале 1950-х гг. внутреннее напряжение достигло высшей точки, порождая недовольство и восстания в лагерях.
Этакратия начала осознавать растущую дисфункциональность институтов и практик сталинизма. Особенно в связи с тем, что 1953 г. был отмечен началом новой фазы массовых репрессий, как в 1937—1938 гг. Складывалась ситуация, которая угрожала дестабилизацией и полной изоляцией СССР. Этакратия стремилась сохранить свои привилегии и свои головы. За две недели до первых «показательных процессов» новой серии Сталин умер.
Все «товарищи по оружию» умершего тирана были согласны как c необходимостью изменений, так и с их срочностью. Однако у каждого было собственное мнение, кто должен этот процесс возглавить и какими должны быть его пределы. В сложной борьбе, развернувшейся между 1953 и 1955—1957 гг., старое руководство аппарата госбезопасности было устранено, а технократический сектор в правительстве отстранен от власти. Победила группа, поддержанная большинством региональных руководителей аппарата КПСС во главе с «последним большевиком» Никитой Хрущевым. С точки зрения изменений развернувшийся процесс был в определенной мере и параллельным, и обратным тому, который происходил в послеленинское десятилетие 1920-х. К власти пришел слой этакратии, более склонный к открытости, озабоченный социальными нуждами народа, с определенной склонностью к популизму.
Реформы 1953—1959 гг. затронули все уровни внутренней и внешней политики СССР. Была устранена большая часть собственно сталинистских структур и практик тотального государства: лагеря рабского труда, элементы феодальной эксплуатации крестьянства (была восстановлена выплата заработной платы колхозникам, признано право крестьян на свободу внутреннего передвижения — им выдали внутренние паспорта), прекращена практика массовых политических репрессий. Власть признала преступный характер сталинских репрессий и антимарксистский характер «культа личности» (доклады Н. Хрущева на ХХ и ХХII съездах КПСС). Реформа системы пенсионного обеспечения и массовое строительство жилья в сочетании с повышением заработной платы привели к подъему уровня жизни — таких темпов роста благосостояния страна не знала с 1920-х гг. Одновременно развернулись многочисленные процессы, направленные на увеличение общей открытости. Изменилась внешняя политика: были урегулированы отношения с Югославией, проведен Международный фестиваль молодежи в Москве (1957 г.), начались поиски союзов в «третьем мире» и разрядки с Западом. «Оттепель» внутри страны затронула идеологию и культуру. Новый курс привел к улучшению общей атмосферы в обществе и ситуации в экономике — несмотря на снижение нормы накопления. Это был период наибольших успехов СССР в науке, технике (космическая отрасль) и образовании. Началась новая фаза индустриализации, было достигнуто качественное военно-стратегическое равновесие с США.
Это был золотой век альтернативного процесса, альтернативной модернизации в СССР. Действительно, в начале 1960-х экономическая, социальная и культурная эволюция в СССР привела к преодолению вековой отсталости, которая всегда отделяла Россию от стран развитого капитализма. Мы стали индустриальным, урбанизированным обществом, завершившим послевоенную реконструкцию: в 1950-е гг. промышленный сектор обеспечивал две трети национального дохода, в нем была занята почти половина экономически активного населения (против 17 % в 1917 г.). Начиная с 1961 г. большинство населения живет в городах. Абсолютное отставание было преодолено в отношении стран Запада и снижено по отношению к США, что подтверждается уровнем ВВП на душу населения. Военный потенциал СССР включал самое совершенное для того времени оружие и основывался на лучшей системе образования и научных исследований в мире. Этому способствовал очень высокий уровень экономической автономии и внешней неуязвимости, а также темпы экономического роста на уровне 10 % в год.
Это время стало также периодом укрепления «социалистической системы» между Эльбой и Меконгом, крушения колониализма, Кубинской революции, быстрого роста авторитета СССР в рождавшемся «третьем мире», преодоления международной изоляции СССР, его наибольшего международного значения — и осознания важности альтернативного развития глобального исторического процесса.
Не будем забывать, однако, что все это происходило в условиях, когда Система оставалась практически целой и невредимой:
* власть и собственность оставались в руках государства;
* сохранялось вертикальное управление экономическим развитием;
* уровень жизни большинства населения по-прежнему был заметно ниже, чем в странах Запада;
* институты и нормы демократии, участия, политического плюрализма по-прежнему «блистали своим отсутствием».
Таким образом, общество тотального огосударствления, созданное сталинизмом и пережившее его, осуществившее накопление и использовавшее его быстрее и жестче, чем капитализм, в итоге оказалось совместимым с задачами и императивами форсированной и автономной индустриализации, в особенности на основных, экстенсивных этапах этого процесса. Именно эта система — сверхцентрализованная и сверхраспределительная, основанная на административном, внеэкономическом управлении, — послужила каркасом для формирования индустриального общества, социальной и культурной модернизации в России и других странах позднего капиталистического развития. Кроме того, она способствовала преодолению отсталости и обеспечению обороноспособности и независимости, соревнуясь с Западом на международной арене, в гонке вооружений, в образовании, в космосе и в «третьем мире». В 1960-е гг., на середине пути между Октябрем 1917-го и нашим временем, одна из объективных целей революции была достигнута. За сорок лет Россия превратилась в индустриальную модернизированную страну, независимую с экономической, культурной и военной точки точек зрения.
Но тут возникла проблема новой трансформации — перехода от альтернативного, модернизированного этатистского общества к осуществлению исходных социально-политических и идеологических целей Революции. Иначе говоря, трансформации в направлении социализма. Как видим, речь идет не только о желаемом или об идеологической, теоретической установке, но и необходимом для дальнейшего развития, преодоления последних барьеров, которые отделяли СССР от первой линии развитого капитализма, для консолидации путем изменения того, что уже было достигнуто.Мы стараемся привлечь внимание к конкретной исторической ситуации в СССР тех лет, поскольку речь идет об особой эпохе — эпохе ХХ съезда КПСС, Фестиваля молодежи в Москве в 1957 г., запуска первого спутника и полета Гагарина, удивительной солидарности с Кубой — всего того, что иногда делает очень трудным для понимания людьми на Западе случившегося впоследствии.
Противоречия, развилки и процессы, начавшиеся в 1960—1970-е гг., стали решающими для судьбы альтернативного развития и судьбы СССР. На самом деле они стали роковыми. Дело в том, что основы монолитной и монопольной этатистской системы не были подорваны Н. Хрущевым в ходе процесса десталинизации. По ряду причин бóльшая часть этакратии поддержала процесс, развернувшийся в 1950-е гг. Система обладала огромной силой инерции, в значительной мере объяснявшейся успехами, достигнутыми в эпоху необходимой централизации ресурсов, индустриализации, послевоенного восстановления и достижения военного равновесия; а также обладала мощной армией защитников.
Между тем в 1960-е гг. само экономическое развитие в СССР и в мире сделало систему неадекватной новым императивам развития и конкурентоспособности. В 1962—1963 гг. появились непредвиденные экономические и социальные трудности: впервые упали темпы роста промышленности (с 10 % в 1950-е гг. до 6,6 % в 1961 г.), впервые со времени окончания Второй мировой войны были повышены цены (на мясо и молоко), в 1962 г. случилась сильная засуха, выявившая хрупкость успехов в сельском хозяйстве. Экономическая дискуссия в СССР (1963—1965 гг.), зигзаги, свойственные политике Н. Хрущева между 1961 и 1964 г.; реформа под руководством А. Косыгина в 1965 г., Пражская весна несколько лет спустя — все это указывало на то, что в обществе присутствует осознание приближающегося кризиса и необходимости изменений.
Экономика СССР стала уже слишком большой и сложной для управления из одного центра. Постепенно истощились резервы экстенсивного промышленного роста, основанного на увеличении — рабочей силы, предприятий, грузовиков, экскаваторов, самолетов, выплавленной стали, использованных природных и финансовых ресурсов и т. п., — а также на политической мобилизации, сознательности и страхе. Роста, направленного на преодоление чрезвычайных ситуаций, которые происходили беспрерывно и при отсутствии экономических стимулов, связанных с рыночными механизмами.
Советская экономика и общество в целом теперь нуждались в интенсивном развитии, основанном на улучшении — повышении эффективности, доходов, накоплений, — чтобы продолжать действовать как прогрессивная альтернатива. Необходим был самоподдерживающийся рост, направленный на преодоление модели и структур, обеспечивших успехи в прошлом. Речь шла в первую очередь об отсутствии внутри традиционных структур каких-либо экономических механизмов перераспределения ресурсов в пользу наиболее передовых предприятий и отраслей.
Новая экономика должна была ориентироваться на экономические импульсы, проходящие снизу вверх, на современные модели потребления, на расширение технического прогресса, на качественное увеличение рыночных элементов, на экономическое (не административное) управление, на органическое взаимодействие между наукой и производством и между национальной и мировой экономикой. Переход к саморегулированию в других сферах общества предполагал децентрализацию административного и политического управления, контроль и участие снизу, элементы некоторой политической демократизации.
Неизбежные требования следующей фазы развития могли быть реализованы разными социально-историческими способами: революционно-социалистическим (геваристская и пражская субмодели); реформистко-технократическим, с соответствующей эволюцией политических институтов и власти или без такой эволюции; разворотом в направлении современного капитализма. В то время три эти гипотезы были реализуемы, включая социалистическую. Существовали адекватная производственная база, высокий культурный уровень, элементы социалистического сознания, укорененные среди большинства населения; благоприятная международная ситуация. Сохранялись даже время и пространство для политических и экономических маневров.
Столкнувшись с разнообразными вариантами будущего, этакратия выбрала и навязала худший: продолжать, ничего не меняя. Точнее, единственное изменение, которое было осуществлено по отношению к ближайшему прошлому — периоду Н. Хрущева — заключалось в том, чтобы отменить уже совершенные изменения. Не структурные реформы, не обновление, а преемственность и стабильность стали лозунгами «новой эпохи». Отставка troublemaker'a Н. Хрущева в октябре 1964 г., постыдная, позорная и пагубная интервенция против социалистической демократической революции [11] в Чехословакии, скрытый саботаж реформы 1965 г., пустая болтовня последующих лет были знаками консервативной реакции. Совсем не жестокой, если сравнивать со сталинским прошлым. Однако не менее пагубной для будущего того проекта, который был начат в 1917 г. По сути дела, речь шла о смертельном ударе, нанесенном альтернативному развитию и вероятной тенденции возрождения социалистической ориентации. Одним словом, это была вторая смерть русской революции.
И снова возникает тот же вопрос: чем объясняется успех консерваторов и контрреформы? Все решающие факторы, которые обусловили этот успех, были тем или иным образом связаны с трагедией первой смерти Революции и массовой бойней 1941—1945 гг [12]. Или же с факторами, которые эту первую смерть объясняли:
* огромная сила инерции, традиционно присущая дореволюционному российскому обществу, восстановленная и усиленная в условиях модернизации (после нэпа), существенно затруднила адаптацию общества к необходимым изменениям;
* инерция успехов прежней модели — ее провалы были очевидны только для специалистов;
* внутри системы практически не существовало, как и на сталинской фазе, механизмов самоподдерживающегося развития, элементов гражданского общества или режима, опирающегося на политическую демократию или на демократию участия, уничтоженных к 1932 г. Процесс всегда направлялся сверху вниз и был практически полностью зависим от этакратии;
* сила и укорененность этакратии в 1960-е гг. стали гораздо бóльшими, чем в 1930-е. Она вышла из хрущевского десятилетия, выиграв от десталинизации и не проиграв от демократизации. Этот слой был сформирован и «просеян» — в условиях репрессий и войны — через сито «посредственности», что способствовало кристаллизации интересов, отличных от интересов общества, развернутого к изменениям.
Этакратия понимала, что самоподдерживающееся интенсивное развитие, демократизация нанесут ей удар и подточат основания ее власти, монополию на принятие решений, на распределение и руководство. Здесь переплетались интересы и действия — или бездействие — конкретных социально-политических акторов: защита монособственности (де-факто) и моновласти (де-юре) частью партийного аппарата и центральной администрации. Интересы военно-промышленного комплекса, заинтересованного в том, чтобы новые инвестиции шли в этот сектор вопреки интересам народного потребления и императивам экономического равновесия, препятствовали подъему соперничающих групп: технократов, интеллектуалов, молодежи, меритократии. Кроме того, старая бюрократия в союзе со служителями идеологической догмы отстаивала свои кресла. И т.д. и т.п. Поэтому выбор этакратии против перемен, против автономии общества, против переориентации на социализм в пользу монолитного монополизма был рациональным. Хотя во многом спонтанным и в определенной мере неосознанным с точки зрения корпоративных интересов этакратии, которая оказывала реакционное сопротивление изменениям, приспосабливая их к своим интересам и окончательно вследствие этого отделяя себя от интересов общества.
Так осуществлялась все более широкая структурная блокировка, так в середине 1970-х гг. была открыта дорога новому кризису структур, который последовательно охватывал все сферы советского общества. С этим связано поражение в решающем соревновании с Западом в 1970—1980-е гг., пятнадцатилетняя агония и последняя попытка найти выход из кризиса, предпринятая «последним реформатором» М. Горбачевым.
Наверное, первый сигнал, свидетельствовавший о глубине общего неминуемого кризиса, пришел из идеологической сферы. Начиная с 1970 г. происходит вертикальное падение веры со стороны интеллигенции, молодежи и затем большинства городского населения. И не только доверия официальной пропаганде (в частности, в связи со вторжением в Чехословакию), но также веры в ценности и священные символы официальной «социалистической» идеологии. В течение 1970-х гг. этот процесс деидеологизации и деморализации, проявлявшийся в особенности по отношению к труду, расширился и углубился. Прагматизм и цинизм руководителей, коррупция, рост привилегий привели к полному недоверию и цинизму масс.
После небольшого интермеццо в первые годы этого десятилетия появились признаки истощения экономических ресурсов, необходимых для поддержания модели экстенсивного роста (не хватало сырья, продуктов питания, рабочих рук, денег и даже энтузиазма населения). В то же время не существовало механизмов и стимулов интенсивного роста. В результате, возникли узкие места. Ни предприятия, ни трудящиеся не были заинтересованы в их преодолении. Экономика, за исключением военной промышленности, оставалась инертной, невосприимчивой и нечувствительной к техническому прогрессу и экономической мотивации. План становился фиктивным, хотя официально считалось, что развитие экономики планировалось из Центра. Каждое предприятие должно было производить как минимум немного больше по отношению к показателям, спущенным сверху, чтобы получить премию. Еще более распространенными стали разные уловки — манипуляции с цифрами. Не принималось в расчет даже то, насколько важной для общества или обороны была определенная продукция.
Экономическая реформа 1965 г. была пресечена в самом начале. Темпы роста, даже по официальным данным, упали вдвое. Теперь мы знаем, что с 1975 г. они были нулевыми. В таких условиях становилось все более трудным, если не невозможным, поддерживать высокий уровень экстенсивных капиталовложений (больше фабрик!), военных расходов (больше танков и ракет!) или социальных расходов (больше жилья и потребительских товаров). Поскольку уровень внутренних накоплений был уже недостаточным, произошло быстрое открытие советской экономики в сторону Запада по модели стран «третьего мира». Несмотря на это, финансовый кризис становился все более глубоким, бюджетное равновесие достигалось только с помощью двух денежных потоков. Источником одного из них были открытые в 1960-е гг. в Сибири месторождения нефти, которые начали систематически разрабатывать с начала 1970-х. Нефть стала нашим главным несчастьем, материальной основой стагнации и сопротивления переменам. Более 250 млрд долларов, полученные СССР от нефтяного экспорта, дали возможность импортировать потребительские товары и сельскохозяйственные продукты (недостаток которых увеличивал социальную напряженность), сохранять огромные военные расходы (которые по достижении в конце 1960-х гг. стратегического равновесия уже не были необходимыми), не меняя ничего в экономике и тормозя собственное технологическое развитие. Зачем, если мы все могли импортировать?
Другим, внутренним источником денег была водка. Все ограничения на производство и государственную продажу спиртного были отменены. В результате к 1984 г. потребление алкоголя достигало 90 литров на человека в год, оказывая негативное воздействие на 30 % нации. Все это ради того, чтобы государство получило больше денег. Кроме того, поскольку эти источники денежных поступлений не решали проблемы, прибегли к внешним займам на Западе, к заимствованиям из амортизационного и пенсионного фондов; к дефицитному финансированию, хотя это и не признавалось официально. И, постепенно сокращая социальные расходы, отказывались от «священных основ».
Психологические последствия этой деградации или стагнации не заставили себя ждать. В особенности потому, что все это происходило на фоне невиданного роста привилегий этакратии, которая на этом этапе уже воспринималась большинством как бездарная. Этот феномен нельзя недооценивать, учитывая ту роль, которую играла идеология в государственной системе. Идеология в послесталинскую эпоху воспринималась как главное препятствие между государством, рассматриваемым как частная собственность бюрократии (К. Маркс), и стремлением этакратии приватизировать его, превратив в корпоративную и личную собственность. Теперь, когда идеология, основанная на отрицании частной собственности, перестала действовать, процесс достиг критической отметки.
«Эпоха застоя», усиливающегося гниения, была также эпохой ускоренного размножения аппарата, старения этакратии, стабильности, которой она так жаждала. В отсутствие страха перед тираном или репрессивными органами, в отсутствие ротации власти, без смутьянов в собственных рядах, при наследственном статусе в управлении это действительно был «золотой век» этакратии. Это была также эпоха качественного роста коррупции — снизу, «сбоку» и в особенности сверху.
Другое важнейшее изменение произошло в 1970-е гг. с «пехотой» этакратии: директорами промышленных предприятий и экономическими управленцами. Дезорганизация и постепенная дезинтеграция вертикального планирования привели к резкому увеличению горизонтальных, зачастую полулегальных отношений в этой среде. Сформировался специфический деформированный рынок управленцев. Рынок, на котором действовали «картели», осуществлялись сделки, обмен товарами. Эти отношения делали Госплан лишним и вели не только к сосредоточению доходов от государственной собственности в руках управленцев, но и к накоплению ими реального богатства. То же самое происходило в теневой, неформальной, криминальной экономике, которая паразитировала внутри государственного производства, присваивая плоды его роста и превращая дефицит в источник обогащения. Появились первые подпольные состояния, которым требовалась юридическая легализация…
В ходе этой эволюции/инволюции менялась также психология растущей части этакратии. Из служащих они превращались в узуфруктов [13], все больше противившихся контролю центра (Госплана), партии (райкомов) или идеологии, согласно которой незаконным было как их стремление к личному обогащению, так и право завещать и наследовать вновь приобретенное богатство. Без этого их личная ситуация оставалась неустойчивой, поскольку члены этакратии, теряя должность, теряли почти всё и оставались полностью зависимыми от вертикального партийного и государственно-административного контроля. Появилось стремление к чему-то похожему на частную собственность — спрос, вначале неосознанный, на социальные отношения нового типа. Отсюда отбрасывание идеологии, ставшей им чуждой и дисфункциональной для сохранения их господства; отказ от партии как соперничающей государственной структуры, опасной для их интересов и препятствующей осуществлению этих интересов. В конце 1970-х гг. процесс деидеологизации и деморализации уже глубоко разъел этакратию.
Население, которое знало или чувствовало, что происходило наверху, относилось к власти и ее людям без малейшего доверия или уважения, называя их «они». В результате сложился специфический общественный договор: «они делают вид, что платят нам нормальную зарплату; а мы делаем вид, что работаем, выпивая». Определенная стабильность уровня жизни (благодаря нефти) и рост заработной платы, опережавший рост цен, способствовали сохранению этого договора в условиях общей стагнации экономики и общества.
В этих условиях СССР вступил в новый системный кризис второй раз в ХХ в. Разворачивавшийся в латентном виде в 1965—1970 гг., этот кризис вышел на поверхность, в середине 1970-х был осознан интеллектуалами, а к началу 1980-х охватил все уровни отношений в обществе. Большая часть системных механизмов как в их внутренней динамике, так и во взаимных отношениях уже не функционировала. Анекдот о «шести чудесах социализма» так резюмировал ситуацию: 1) в СССР нет безработицы, но никто не работает; 2) никто не работает, но планы выполняются; 3) планы выполняются, но в магазинах ничего нет; 4) в магазинах ничего нет, но холодильники полные; 5) холодильники полные, но все недовольны; 6) все недовольны, но голосуют единогласно «за».
Между тем, процесс гниения структур мог продолжаться и дальше. Их собственная инерция, слабость социальных движений, атмосфера недовольства без отчаяния, доходы от нефти гарантировали замедленный характер и монотонный ритм этого процесса. Кроме того, полулегальные и нелегальные механизмы, встроенные в систему в течение 1970-х гг., обеспечивали ей определенную смазку и гибкость, давая возможность сохранять стабильность в условиях инерции. По современным подсчетам, экономический коллапс, вызванный внутренними факторами, должен был произойти около 1995 г. Однако инволюция 1970—1980-х гг. сделала СССР внешне уязвимым как в конкретном, так и в историческом смысле. Поэтому дополнительный фактор, который разрушил альтернативный характер развития СССР и ускорил развязку структурного кризиса, завершившего революцию 1917 г., пришел извне.
Теперь мы знаем, что именно годы, выигранные этакратией для продолжения своего монопольного господства, годы, потраченные без славы и сожаления, сделали переживавшую кризис систему нереформируемой.
Тем временем в 1970—1980-е гг. развитый капитализм без слишком больших потрясений прошел первую фазу второго за ХХ в. структурного кризиса. Развитый капитализм взял барьер высоких технологий, вошел в фазу микрочипов, глобализации, постиндустриализации…
В этот же период в СССР система этатистских структур, управлявшая обществом и поглотившая его в процессе форсированной индустриализации/модернизации, лишенная в связи с выбором, который был сделан в 1960-е гг., стимулов к самопреодолению и саморазвитию, блокировала все импульсы новой научно-технической революции, постиндустриализма и новой глобальной ситуации. Упорствуя в сохранении устаревших структур, преимуществ и успехов прошлого, система не воспринимала сигналы своего быстрого упадка. Гибельные последствия этого не заставили себя ждать. Речь идет как о конкретных последствиях, так и структурных, исторических (таких же или сходных с теми, которые постигли Латинскую Америку в 1980-е гг.).
Ситуация количественного отставания предыдущих лет превратилась в ситуацию качественного разрыва. Многолетние усилия предыдущих поколений были обесценены. Запад снова был впереди по качеству развития, выигрывая соревнование и фактически ликвидируя альтернативный характер экономического и исторического развития СССР и всего «социалистического лагеря». Речь не только об идеологическом и/или психологическом воздействии. Самые умные, информированные и ответственные члены номенклатуры понимали, что, несмотря на весь победный пропагандистский шум, через пять, десять или пятнадцать лет мы утратим военно-стратегическое равновесие с США. С утратой стратегического паритета мы бы потеряли, если так можно выразиться, структурную независимость. Именно поэтому, а не по другим причинам — непосредственная угроза экономического коллапса, давление или протест масс, демократические движения или открытая борьба наверху — самые влиятельные слои этакратии, наконец, поняли, что так продолжать нельзя.
Был запущен процесс изменений — сначала Ю. Андроповым, а затем, несколько лет спустя, этот процесс вылился в «перестройку», возглавленную М. Горбачевым. Это был результат совпадения и накопления внутреннего давления, главным образом структурного кризиса, и внешних изменений на Западе, новой глобальной ситуации и угрозы независимости СССР. Последний фактор был самым срочным. Именно эти процессы обусловили «перестройку» и определили ее особый характер как процесса, развивавшегося сверху вниз. С этим же связан и ее исход.
На наш взгляд, то немногое, что заслуживало наименования «социалистическое» в советском обществе в середине 1960-х гг., исчезло в следующие 20 лет. А именно:
* элементы собственно социалистического сознания, которые были у большинства людей;
* внешняя политика СССР, направленная главным образом на поддержку борьбы за национальное освобождение;
* бюджетные расходы на социальные нужды, существенно превышавшие затраты других обществ;
* плановый характер экономического развития;
* темпы этого развития, превышавшие темпы роста на Западе, и достижение превосходства в важных областях научно-технического прогресса (этот показатель, строго говоря, был достигнут и Японией, поэтому он не может считаться социалистическим, скорее он является доказательством того, что не-капитализм способен сделать то же самое или лучше, чем капитализм, что благоприятствовало доверию к социализму).
Исчезали очень важные элементы альтернативного некапиталистического развития, такие как:
* быстрый характер радикальных структурных изменений в процессе эволюции общества;
* необычайно высокая вертикальная социальная мобильность и отсутствие закрытых каст наверху;
* чисто этатистский характер присвоения (все зарплаты выплачивались государством) и ренты правящих групп, что вылилось в процесс трансформации этакратии в государственную буржуазию [14].
В то же время в 1960—1980-е гг. не было сделано ни одного шага в направлении демократии, участия гражданского общества, народного контроля, разотчуждения, большего социального равенства. Иначе говоря, процесс 1953—1964 гг. не развивался, а был повернут вспять. Консервативная контрреформа укрепила антисоциалистическую ориентацию насильственной сталинской контрреволюции. Не приведя, в отличие от последней, к чудовищным человеческим жертвам, эта контрреформа принесла в жертву развитие. Отсутствие или крайняя недостаточность механизмов адаптации, автокоррекции и самопреодоления застывшей системы привели к ее полной неспособности ассимилировать качественные сдвиги, происходившие на Западе и в мире.
Так, выход обществ развитого капитализма за пределы предшествующей фазы развития — фазы массового производства и потребления — и всей более чем двухсотлетней эпохи национального промышленного развития аннулировал конкурентоспособность альтернативного проекта, нанеся ему сокрушительный удар.
Однако коварная история отвергла вариант постепенного и незаметного исчезновения альтернативного общества и предпочла другой, с критическим эпилогом, вариант последней попытки, последней надежды или третьей смерти Революции.
Мы уже говорили о глубинных и непосредственных причинах последнего цикла реформ в рамках осознанно альтернативного развития. Авторы этих реформ планировали обновление «социалистической» системы путем целого ряда действий:
* изменения приоритетов и целей промышленной политики в пользу самых передовых отраслей («ускорение!» в 1985—1986 гг.);
* радикальной реформы экономического управления с тем, чтобы создать механизмы обратной связи, рынка и автономии предприятий («перестройка!» в 1986—1987 гг.);
* изменения идеологического и политического управления в пользу информационной прозрачности — «гласность». Все большее расширение свободы слова и мысли, допущение элементов политического плюрализма («демократизация!» в 1987—1988 гг.). С 1988 г. направляемый и осуществляемый сверху процесс начал включать население. Немедленно появляются и утверждаются силы политической оппозиции.
* в 1989—1991 гг. начинается процесс глубокого изменения в экономических отношениях, приватизация де-факто государственной экономики теми, кто ею управлял, и связанная с этим процессом кристаллизация частного сектора. Уже в эти годы наметилась угроза того, что процессы «обновления социализма» будут повернуты против альтернативных основ Системы, против единства СССР — в пользу разворота к капитализму. В 1991 г. эти перспективы стали реальностью.
После отчаянной попытки консерваторов силой остановить процесс дезинтеграции (август 1991 г.), попытки, провалившейся из-за безразличия и враждебности народа (в Москве и Ленинграде население активно выступило против этой попытки), после предательства большей части самой номенклатуры в республиках, к власти пришла самая консервативная, самая правая часть бывшей номенклатуры в союзе с прозападными либералами и националистами. Новая власть провозгласила смену идеологии, формальный отказ от альтернативного развития во имя возвращения на «цивилизованный», капиталистический путь — путь личного обогащения и антисоциализма. Революция 1917 г., прежде всего Октябрьская, была охарактеризована как «переворот», как «насилие» и «преступление против народа и истории». Россия вступила в новую фазу столь насыщенной событиями истории ХХ века.
Следующая часть этой истории — провал «большого скачка» [15] к капитализму, всеобщий кризис экономики, культуры и общества в России, авторитарный переворот, совершенный Б. Ельциным, конец демократического движения, развязанная и проигранная война на Кавказе, борьба кланов внутри власти, полная криминализация власти, общества и другие прелести десятилетия, процесс ускоренной деградации, которая сменила гниение предыдущих десятилетий, — находится уже за пределами нашего выступления.
Почему провалилась «перестройка»? [16] Есть разные взгляды на эту проблему. Первый подход концентрируется на конкретных ошибках и узких местах предпринятой трансформации. Внутренние противоречия квазиреволюционного процесса, начатого в нереволюционной ситуации, жестко направляемого сверху аппаратом, с помощью аппарата — и против аппарата. Это требовало сверхцентрализованного усилия и подчас антидемократических действий с тем, чтобы осуществить децентрализацию и демократизацию, и предполагало смену конвейера без его остановки — другими словами, полную перестройку дома без выселения жильцов. Крайне трудной оказалось радикальная структурная трансформация путем реформ и достижения консенсуса в обществе, которое как раз не имело укорененной реформистской традиции, основанной на политических компромиссах. Этот перечень трудностей, препятствий и ловушек можно продолжить.
Всего через пять лет после начала процесса обновления/трансформации пришло понимание того, насколько недооценивались дефекты системы, степень ее гниения, а также ее упорное сопротивление усилиям по постепенному преодолению этих изъянов — демонтажу декоративного занавеса. Органичный характер механизмов сцепления системы, достигнутый ею уровень инерции, как по отношению к реформам, так и в отношении собственного коллапса; экономическое и даже социальное разложение, общая нереформируемость оказались гораздо большими, чем предполагалось.
Не было должным образом оценено психологическое состояние масс — уникальная смесь недовольства без отчаяния, политической апатии, ненависти к привилегиям и официальному лицемерию, отчуждения, отрицания догм и идеологии «реального социализма» и одновременно приспособления к его нормам и использования его возможностей. Культ потребления, стремление обогащаться помимо государства, в особенности среди молодежи, с одной стороны, и психологическая неготовность к ценностям и менталитету современного капитализма — с другой.
Команда «реформаторов», включая самого М. Горбачева, не представляла себе, до какой степени антисоциалистическими и прозападными были менталитет и чаяния большей части «продвинутой интеллигенции». М. Горбачев, что исключительно важно, не имел никакого представления о приватизационных тенденциях и склонностях значительной части этакратии. Наверное, можно сказать, что команда «реформаторов», уменьшавшаяся с каждым годом, в гораздо большей мере была готова противостоять активному политическому сопротивлению консерваторов, чем пассивному предательству администраторов. Без осознания всего этого невозможно было рассчитать и наметить стратегию преобразований, сформировать базу поддержки в массах и элитах, избежать возможных ловушек, предвидеть результаты собственных действий, понять, какие силы будут поддерживать процесс до конца. Словом, играть в шахматы. Но игра, в которую играл М. Горбачев, скорее напоминала домино (мы здесь не говорим об индивидуальных ошибках и слабостях самого инициатора «перестройки»). В результате группа М. Горбачева по прошествии шести лет с начала преобразований оказалась в почти полной изоляции и была уязвима со всех сторон.
Существуют и более упрощенные — или обобщенные — подходы к этому вопросу Согласно одной точке зрения, главная причина поражения заключалась в том, что Система была настолько сгнившей и загнанной в угол, что ее в принципе нельзя было реформировать — только разрушить. В соответствии с другой точкой зрения, главной ошибкой был отказ следовать «китайской модели»: сначала реформировать экономику, увеличить благосостояние населения, консолидировать реформированную систему — и только потом начинать политические реформы, демократизацию.
Надо сказать, что попытка возобновить в 1980-е движение, начатое в 1917 г., была отмечена определенными успехами в 1986—1988 гг. В течение этих лет экономический рост ускорился. С возрождением элементов политической демократии, участия, с активизацией масс впервые за шестьдесят лет возобновились отношения, присущие движению к социализму. Однако замедленный ритм этих преобразований оказался фатальным. Это дало решающее преимущество прокапиталистическим силам, сторонникам тотального разворота, хотя они без колебаний провозгласили «превращение реформы в политическую антиноменклатурную революцию», формально используя призывы, сходные с теми, которые выдвигали большевики в 1917 г. («Вся власть Советам! Земля крестьянам! Рабочее самоуправление! Против военного переворота! За самоопределение народов!») В противоположность этому команда социал-демократических реформаторов вела себя так, как это делали их однопартийцы во Временном правительстве в 1917 г. Они не осмелились возглавить народное сопротивление Системе (порожденное в значительной мере социалистическими мотивами), выдвинув и реализовав, например, лозунг устранения привилегий. Или возглавив настоящую борьбу за превращение СССР в конфедерацию.
Спонтанный антиэтакратизм масс и их национально-этнические требования, не найдя выхода слева, были перенаправлены в антикоммунистическое, антисоциалистическое, сепаратистское русло. Это стало результатом совпадения нерешительности реформаторов, защиты прошлого или его части, включая сталинизм, аппаратными консерваторами и крайней политической и организационной слабостью левых в гражданском обществе. Параллелизм с исторической и конкретной ситуацией 1917 г. бросается в глаза [17].
Итак, окончательным результатом процесса, развернувшегося в 1985—1991 гг., стала дискредитация и еще бóльшая формальная и фактическая делегитимация идеологии, образа и самого слова «социализм» среди самой активной части населения. Позже, в 1990-е гг., это послужило прикрытием, политическим амортизатором для капиталистического сверхграбежа со стороны самой этакратии, которая уже превратилась в клептократию, в государственную буржуазию и буржуазию в собственном смысле слова [18].
Такой была траектория революции в России/СССР в ХХ в. Или, точнее, такова одна из ее возможных интерпретаций. Это была история штурма неба и земли, побед, тяжелых решений, сверхчеловеческих усилий, трагедий и подвигов, обманов и поражений. Этот процесс был прожит с такой интенсивностью, что, несмотря на всё, на миллионы потерянных жизней, дух, душа революции или по меньшей мере часть этой души оставалась живой в течение полувека. Некоторые элементы этой инерции можно почувствовать даже сегодня в психологии и идеологии людей пятидесяти лет и старше. По каким-то причинам день 7 ноября продолжают считать праздником 47 % населения.
Однако не следует обманываться. Накопившиеся провалы, усталость истории, травма 1990-х гг. и поколенческий разрыв сделали свое дело. Сегодня потенциал социализма в России наименьший за последние восемьдесят лет. Это объясняется как глобальными, так и национальными условиями, как сокращением протестного потенциала и коллективной солидарности, так и ослаблением позитивной привлекательности идей и магии социализма.
Между тем Россия потеряла большую часть результатов и достижений альтернативного развития СССР. Одни были разрушены, другие обесценены. Или ослаблены настолько, что почти исчезли. Преодоление отсталости, структурная независимость, целостность страны больше не существуют. Само выживание людей, народа снова находится под угрозой. Народ не развивается, он устал, утратил душу. Ситуация в 1997 г. хуже, чем в 1913, 1917 или 1923 гг. Это печальная правда и печальная реальность. Более того, с нашей точки зрения, не существует реальной перспективы выхода из этой ситуации в ближайшие десятилетия. По причине отсутствия коллективного социального субъекта и из-за глобальной ситуации.
Тем большей является ответственность — или «исторические заслуги» — тех, кто привел к возникновению этой ситуации. Кто осуществлял контрреволюцию в 1930-е, этакратическую контрреформу во второй половине 1960-х, реставрацию в 1990-е (из внешних факторов стоит упомянуть прежде всего нацистское вторжение и навязанную США гонку вооружений). А также ответственность тех, кто не сумел, — мы не сумели — оказать сопротивление контрреволюции, контрреформе и реставрации [19].
Давайте посмотрим на ряд гипотез альтернативной истории. Если бы не русская Революция 1917 г., у нас были бы минимальные шансы избежать весьма вероятной судьбы — превращения в родину того феномена, который позже получил имя фашизма. Иначе говоря, очень высока была вероятность победы контрреволюционной, националистической, сверхрепрессивной диктатуры военной прокапиталистической бюрократии, способной осуществить социальный холокост, подобной тем диктатурам, которые мы видели в странах Латинской Америки в 1960—1970-х гг., но несравненно более свирепой. Через 15 лет режим такого типа, наверное, присоединился бы к немецкому, итальянскому и японскому режимам, и они, возможно, овладели бы планетой. Другая гипотеза: война нацистской Германии против буржуазной России. Нам известен результат войны 1914—1918 гг. Правда, тогдашняя Германия была гораздо слабее — и не забудем, что нацизм был ответом на Версальский мир и на Октябрь 1917 г.
Здесь мы переходим к следующей теме — воздействию Революции 1917 г. на историю ХХ в. и судьбы мира. В значительной мере именно русская революция, наличие альтернативного проекта в СССР, его победа в войне против нацизма были главной причиной того, что западная буржуазия не слишком сопротивлялась радикальным реформам после Первой и Второй мировых войн, которые и породили современный капитализм, «государство всеобщего благоденствия», общество «двух третей». Пример Революции 1917 г., существование Советского государства, его победа в войне 1941—1945 гг. и его помощь восставшим народам Юга привели к тому, что колониальные империи распались без мировых войн. Именно благодаря существованию и усилиям страны, созданной Революцией 1917 г., мир смог избежать ядерной монополии США и связанных с ней опасностей. В результате сложился биполярный мир и возникли благоприятные условия, которые смогли использовать страны и народы «третьего мира». Следствием всех этих выигранных десятилетий является то обстоятельство, что моноцентричная ситуация 1990-х гг., вероятно, станет преходящей, поскольку «китайский мир» приближается к тому, чтобы взять на себя ту роль, которую раньше играл СССР [20]. И, наконец, еще раз отметим главный, наверное, вклад Октябрьской революции 1917 г.: именно СССР и его народ в условиях самого глубокого структурного кризиса капитализма спасли человечество от наибольшей опасности в его истории — тысячелетнего господства нацистов. Чтобы оценить реальность этой угрозы, достаточно сформулировать гипотезу о победе нацистского блока, обладающего ядерным оружием.
Таким образом, благодаря трижды погибшей Революции 1917 г. человечество смогло преодолеть самые тяжелые и узкие «ущелья» самого трудного и опасного столетия. Это было подобно воздействию света уже исчезнувшей или погасшей звезды. Позитивные результаты Революции оказались гораздо более длительными и даже необратимыми для остального мира, чем для страны, в которой эта революция произошла. Все политическое и в значительной мере социальное развитие человечества в течение трех четвертей ХХ века было отмечено октябрьскими днями 1917 г., когда стало ясно: «Это возможно!»
Многие пытались развивать или отвергать, обогащать или трансформировать, обновлять или догматизировать опыт и уроки Революции, которая была предвестником и вследствие этого была распята, как это почти всегда происходит с пророками и предтечами. Она открыла для мира возможность выбирать иные дороги, поскольку сама шла своей дорогой. Значительная часть ее наследия не может быть предана забвению и, надо думать, останется живой в течение следующего века [21].
Примечание
[*] Лекция на семинаре «История и революция», проведенном департаментом истории Федерального университета Флюминенсе (Рио-де-Жанейро) в ноябре 1997 г.
Комментарии научного редактора
[1] К. Майданик имеет в виду крайнюю отсталость дореволюционной России, а именно сохранение в ней монархии полуабсолютистского (даже после 1905 г.) типа, власть дворянства, т.е. феодального класса, неразвитость и трусость буржуазии, ее зависимость от царского государства, аграрный характер экономики, неграмотность и крайнюю культурную отсталость населения, его религиозность — со всеми предрассудками и консерватизмом, вытекающими из последних двух факторов. Поэтому, как известно, Октябрьская революция была вынуждена на первом этапе решать задачи не антибуржуазной, а буржуазной революции.
[2] Как мы видим, К. Майданик исходит здесь из стандартной советской хронологии революции, не протягивая этот процесс далеко вперед во времени. Иную точку зрения, включающую политические революции 1917 г. в более общую революционную периодизацию, см.: Тарасов А.Н. Национальный революционный процесс: внутренние закономерности и этапы.
[3] Явная ошибка Майданика. Никто из руководителей большевиков не считал, что к 1920 г. в Советской России существовал социализм. Ленин, как известно, определял Советскую Россию как общество многоукладной экономики, в которой из существовавших укладов самым прогрессивным был всего лишь государственный капитализм.
[4] Наследие «перестроечной» риторики. Голод 1932—1933 гг. не был, разумеется, искусственно организован. Другой вопрос, как его использовало сталинское руководство для ослабления и запугивания крестьянства как класса, продемонстрировавшего нелояльность и прямую враждебность (вплоть до восстаний) во время коллективизации. Но это действительно — другой вопрос.
[5] Этот термин явно заимствован Майдаником у Марата Чешкова, которого Майданик лично хорошо знал. В 1989—1991 гг. Чешков (сначала на примере стран «третьего мира», а затем, когда «стало можно», и на примере СССР) выступил с концепцией существования «классоподобной социальной общности» — этакратии, к которой он отнес и советскую бюрократию (номенклатуру). Советскую этакратию Чешков разделил на три части: на технобюрократию (руководящую государственной собственностью на средства производства), политическую бюрократию (осуществлявшую властные функции) и административную бюрократию (занимавшуюся непосредственным каждодневным управлением и организацией жизни, быта и т.п. социума). При этом какой строй существовал в СССР, Чешков вообще не говорил, этакратия у него — это форма монопольного управления обществом (и развития общества) со стороны советской бюрократии, не более того. Он вообще (еще с 1990 г.) носился с бредовой идеей, что никаких общественно-экономических формаций нет, что мир «целостен и внеформационен». Эти его работы тогда — в горячку «перестройки» — практически никем, кроме его друзей и знакомых (таких, как К. Майданик), замечены не были. В 1999 г. (т.е. уже в капиталистической России) Чешков расширил эту концепцию в работе «Глобальный контекст постсоветской России». Но и там у Чешкова советский строй никак не был охарактеризован именно как строй. Чешков вывел советский строй за пределы формаций вообще, словами «социальный строй» или «общественно-экономический строй» не пользовался, а придумал некую «советскую тотальную общность» (СТО). Суть СТО заключалась в том, что это — система тотальной монополизации. Эта тотальная монополизация выражалась в монопольной (государственной) собственности на средства производства, в монополии власти, принадлежавшей партийному аппарату, и в монополии управления, осуществлявшегося хозяйственным аппаратом. Однако в некоторых кругах распространено заблуждение (например, это часто повторяет Б. Кагарлицкий), что чешковская этакратия — это «наименование общественно-экономического строя СССР». Публикуемый доклад К. Майданика датирован 1997 г., следовательно, с концепцией СТО автор еще не был знаком. Впрочем, насколько известно, позже он с этой концепцией не согласился (что естественно, так как Майданик был неортодоксальным марксистом, а концепция СТО Чешкова — откровенный антимарксистский бред).
[6] Здесь К. Майданик прибегает к лексикону российских революционеров XIX — начала XX в., в котором «азиатчина» (или «татарщина», «китайщина») была синонимом деспотизма, жестокости, дикости, культурной отсталости.
[7] Еще один пример наследия «перестроечной» риторики. Ошибочно говорить, что в 1934—1939 гг. были уничтожены миллионы большевиков, совершивших в 1917 г. революцию.
[8] О концепции «нового человека» Че см.: Че Гевара Э. Статьи. Выступления. Письма. М., 2006. С. 114, 278, 311—312, 417, 480—484, 487—489, 491—492, 557. Особенно внимательно см. его работу «Социализм и человек на Кубе».
[9] Автор имеет в виду, что только под влиянием Октябрьской революции и из-за страха ее распространения на страны капиталистической метрополии правящие классы в этих странах пошли на политическую демократизацию (всеобщее избирательное право и т.п.) и на социальные реформы, приведшие со временем к появлению социального государства.
[10] Речь идет о деколонизации, прошедшей при благоприятном для народов колоний политическом климате: на фоне существования СССР как сверхдержавы и из страха повторения в странах «третьего мира» революций типа большевистской колонизаторы в основном предпочли уйти из колоний «цивилизованно».
[11] Очевидно, Майданик не имеет в виду, что Пражская весна в прямом смысле носила характер социалистической революции. Он говорит всего лишь о политических лозунгах, политической ориентации Пражской весны («больше демократии, больше социализма») — тем более что во главе процесса стояла местная партийно-государственная номенклатура.
[12] Здесь автор хочет сказать, что единственной массовой социальной группой, которая могла бы противостоять консерваторам, были те, кого принято называть «комсомольцами 20-х годов» и кого он называет «первым социалистическим поколением». Но те из них, кто не были выбит сталинскими репрессиями (как «троцкисты»), в массе своей погибли на полях II Мировой войны (см. об этом выше в тексте доклада).
[13] Описка автора или переводчика. Должно быть: узуфруктуариев. В римском праве узуфруктуарий — это тот, кто имеет право пользования чужим имуществом и присваивает от него доходы, но не может это имущество дробить, уничтожать, продавать, обесценивать или менять его назначение. В данном случае Майданик «забегает вперед»: советская номенклатура действительно распоряжалась чужим (государственным) имуществом, но не могла присваивать доходы от этого имущества и даже обращать в свою пользу прибавочную стоимость (кроме некоторого в целом незначительного процента). Советская номенклатура в массе своей смогла стать узуфруктуариями только в начале 1990-х гг., причем узуфруктуарии очень быстро превратились в бюрократ-буржуазию или просто буржуазию (разумеется, кто выжил в конкурентной борьбе).
[14] Написанное здесь противоречит тому, что более подробно изложено К. Майдаником ниже, а именно что «государственная буржуазия» сформировалась в стране только в 1990-е гг.
[15] Автор здесь сознательно использует известный маоистский термин — название авантюристической кампании 1958—1960 гг. по ускоренной индустриализации и коллективизации без создания экономических предпосылок, на голом энтузиазме и с «опорой на собственные силы» под лозунгом «Три года упорного труда — десять тысяч лет счастья». Майданик откровенно намекает на то, что гайдаро-чубайсовский «большой скачок» в капитализм привел к катастрофическим последствиям, сравнимым с маоистским «большим скачком» в коммунизм (в результате которого в Китае разразился голод и погибло, по разным данным, от 20 до 40 млн человек).
[16] К. Майданик, как многие люди социалистических убеждений его поколения, восторженно принял «перестройку» и рассчитывал на нее как на «возвращение к ленинским нормам». Провал «перестройки» стал для него личной трагедией. В этом и последующих абзацах мы видим так и не преодоленную идеализацию «перестройки», из-за чего классовый анализ подменяется анализом личностей и частных, технических, тактических ошибок советского руководства.
[17] Неудачное выражение. Консервативные круги советской партгосхозбюрократии в 1986—1988 гг. действительно были растеряны — как и сторонники монархии в 1917-м. Умеренные реформаторы действительно были нерешительны и некомпетентны — как и в 1917-м. Левые действительно оказались слабы и не пользовались в обществе поддержкой — но как раз в отличие от 1917 г.! Перед нами — яркий частный пример того, как идеализация автором «перестройки» препятствует качественному анализу.
[18] Здесь мы видим определенную терминологическую небрежность, связанную с непроясненностью терминов и непроясненностью ряда теоретических вопросов. «Этакратия» — это заимствованное у Чешкова название советской номенклатуры (не класса, но социальной группы, по Чешкову), а «плутократия» — это не класс и не социальная группа, это просто «власть воров». Зато из этого предложения мы можем сделать вывод, что под «государственной буржуазией» Майданик, специалист по странам «третьего мира», понимает бюрократ-буржуазию, известную ему на примерах постколониальных стран (и именовавшуюся, например, в Индонезии «кабирами» — капиталистами-бюрократами).
[19] Минусом данного доклада, как легко заметить, является фактическое изъятие из него собственно экономических факторов: у Майданика действуют классы, социальные группы и личности, выражавшие свои экономические и политические интересы, но совершенно не затрагивается вопрос самой возможности перехода к социализму (коммунизму) в XX в., т.е. на уровне развития производительных сил, характерных для индустриального способа производства (см. об этом: Тарасов А.Н. Суперэтатизм и социализм).
[20] Явное забегание вперед. Китай, конечно, ориентируется на такую перспективу, но за прошедшие с момента лекции Майданика 20 лет не слишком приблизился к ней. Впрочем, в 1990-е, на фоне экономических успехов КНР и экономического краха России такая иллюзия была вполне объяснима. В чем, однако, К. Майданик прав, так это в том, что именно сам факт превращения Советского Союза в сверхдержаву доказал, что противостояние однополярному миру в принципе возможно.
[21] Т.е. XXI в.
Опубликовано на языке оригинала в журнале «Темпу» (Рио-де-Жанейро), 1998, вып. 3.
Публикуется с незначительными сокращениями.
Перевод с португальского Татьяны Ворожейкиной.
Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.
Кива Львович Майданик (1929—2006) — выдающийся советский и российский историк и политолог-латиноамериканист, специалист по странам Пиренейского полуострова, неортодоксальный марксист.
Первоначально специализировался на вопросах рабочего движения развитых капиталистических стран, затем на проблемах стран «третьего мира», и в первую очередь — Латинской Америки. Его работы по проблемам общественного развития стран «третьего мира» стали новым словом в советской латиноамериканистике.
Взгляды Майданика резко расходились с официальной точкой зрения КПСС (за что учёный неоднократно подвергался различным санкциям): он считал сталинизм термидорианским перерождением Октябрьской революции; приветствовал появление новых левых (партизанских) движений в Латинской Америке и критиковал ряд латиноамериканских компартий за догматизм.
Пользовался большим авторитетом в латиноамериканских академических кругах и был знаком со многими руководителями левых партий и организаций и государственными деятелями Латинской Америки, начиная с Эрнесто Че Гевары. Личный друг Шафика Хандаля (генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии Сальвадора), Нарсисо Иса Конде (генеральный секретарь ЦК Доминиканской коммунистической партии) и знаменитого сальвадорского поэта-партизана Роке Дальтона.
При подготовке справки на автора была использована статья Википедии Майданик, Кива Львович.