Аннотация

Андрей Майданов

«Если бы я отказался от борьбы, я бы перестал существовать как человек...»

Учение Валерия Саблина,
или «Папа, почему тебя не выбирают в правительство?»

Геннадий Каневский, однокурсник Валерия Саблина

В 1969 году блестящий офицер, капитан-лейтенант Валерий Саблин поступил в Военно-политическую орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознаменную академию им. В.И. Ленина.

Полковник Г.М. Каневский вспоминает:

«В это время недовольства было много. Особенно среди военных. Всех не могли не раздражать любовь правительства к наградам, словолюбие, откровенное барство. Военные рассматривали это как оскорбление.

У нас не было такого святого преклонения перед идеалами, как у Валерия. Обман и извращение идей сверху и привели Саблина к его поступку».

В академию Саблин пришел с должности помощника командира СКР-159.

1 января нового, 1970 года, друзья по курсу сделают Саблину подарок — «Капитал» Карла Маркса. Обычное издание в двух томах.

Я держал их в руках. Книги, которые читал Валерий Саблин. В них пометки, подчеркивания, значки на полях и между строк.

Что же в том замечательного? Многие читают книжки с карандашом в руке. Особенно в годы учебы. Но как? Чтобы наскоро спихнуть зачет по «политэку», подчеркиваются жирно места, ставшие дежурными по бесчисленному повторению из одного начетнического лекционного курса в другой. Целые страницы выделяются змейкой, чтобы ублажить преподавателя, ведущего семинар: «Нет, из тридцати двух статей вы законспектировали тридцать одну, зачет не получите!» И конспектируются до скрипа перьев, до износа стержней, до ломоты в покрасневших фалангах пальцев. Только бы отчитаться, только бы отдуться, только бы спихнуть. И... забыть начисто и подчистую назавтра.

Было так. То время позволяло, странные порядки его устраивали, само оно являло собой гигантский аппаратный порядок. И то, что называется перестройкой, не выветрило его пока что[1]. Только протянуло через форточку.

А люди живут не отрезками — от семнадцатой до тридцать седьмой страницы или в другой нумерации, — они просто живут.

Некоторые из них над прочитанным задумываются. Другие, изучив, запоминают, накапливая знания для последующих поступков. И только считанные единицы стремятся воплотить в жизнь.

Экземпляр «Капитала» Валерия Саблина — зеркальное отражение работы его мысли. Книга вся в пометках.

Но выделяются не случайные «подвернувшиеся» места, а то, что действительно останавливало взор, звало вернуться, требовало внимания и концентрации ума. «Капитал» Карла Маркса Саблиным был не просмотрен — прочитан. Проработан. Изучен. Для молодого офицера это была встреча не с «кирпичом», о котором, даже не открыв, судят как о чем-то непостижимо сухом и непонятном, а с книгой. И это было не просто чтение, а постижение.

В наше время плюрализма, зачастую сумбурно-крикливо-буйного, немало достается «Манифесту Коммунистической партии» как краеугольному камню «догматизма». Посмотрим на его страницы глазами Валерия Саблина. Моряк подчеркивает. Но что?[2]

«Практическое применение этих основных положений будет повсюду и всегда зависеть от существующих исторических условий».

«Маркс, написавший эту программу так, что она должна была удовлетворить все эти партии, всецело полагался на интеллектуальное развитие рабочего класса, которое должно было явиться неизбежным плодом совместных действий и взаимного обмена мнениями».

«Искреннее международное сотрудничество европейских народов возможно только при том условии, если каждый из этих народов является полным хозяином в своем собственном доме».

«...Капитал — не личная, а общественная сила. Следовательно, если капитал будет превращен в коллективную, всем членам общества принадлежащую, собственность, то это не будет превращением личной собственности в общественную. Изменится лишь общественный характер собственности».

«...Коммунисты повсюду добиваются объединения и соглашения между демократическими партиями всех стран».

«...Попытки пролетариата непосредственно осуществить свои классовые интересы во время всеобщего возбуждения, в период ниспровержения феодального общества, неизбежно терпели крушение вследствие неразвитости самого пролетариата, а также вследствие отсутствия материальных условий его освобождения, так как эти условия являются лишь продуктом буржуазной эпохи».

«...Политическая власть в собственном смысле слова — это организованное насилие одного класса для подавления другого».

Позвольте, да не об этом же самом говорят, вещают, декларируют сейчас, на шестом году перестройки? Экономисты, публицисты, неформалы, радикалы, горячие народные депутаты у раскаленных парламентских микрофонов, премьеры и президенты с красивых полированных трибун и у рабочих конвейеров?

Оказывается, все это — решительное отмежевание от схем и догм, тезисы об объединении усилий, взаимном обмене мнениями, даже идея общеевропейского дома, призыв к альянсу всех демократических сил, тождественность понятий: деятельность коммунистов и гласность — все это содержит «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Отнюдь не только фразу «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма», над которой смеются называющие себя реформистами. И, оказывается, марксизм — это совсем не так просто. И уж тем более не примитивно.

Десятилетиями мы изучали его, точнее, брали, что давали кормчие спецбригады «гениального вождя и учителя всех времен и народов». Марксизм как учение был превращен (с параллельным извращением) в пять десятков надерганных цитат, три десятка урезанных статей и хрестоматийно зарезанных трудов. И эта простенькая для усвоения, с одной стороны, и гулажно- карлаговская при неусвоении, с другой стороны, экстракт-овсянка всех устраивала,

Святой алый цвет Пресни, Кронштадта, Свеаборга, Либавы, Севастополя, «Потемкина» и «Очакова», «Памяти Азова» был пропущен через аппаратный трансформатор и уселся на всех крышах девизом «Партия — наш рулевой!». А высшая (если подумать, то всего-навсего чердачная) макушечная верхушка уже считала себя центром, средоточием, пупом. И не надстройки с неисчислимым, как тумены Чингиз-хана, аппаратом и прикормленной премиальными интеллигенцией, а всего народа. Страны. «От Москвы до самых до окраин».

Верных сынов Отчизны у нас почему-то уничтожали. Будь то казак Пугачев, дворянин Радищев, коммунист Саблин. У всех у них свой период жизненной эволюции, развития личности и становления характера.

Емельян Пугачев — бравый хорунжий во время русско-турецкой войны, до этого участник Семилетней. Радищев — начальник Санкт-Петербургской таможни с известной на весь город выездной четверкой. Саблин — военный моряк флота Отчизны. И коммунист. Высшей, коммунарской пробы. Хотя, разумеется, его партийный билет и имел свой порядковый номер — 01791491.

Пугачев возглавил самую мощную в истории России крестьянскую войну. К рукам Радищева не пристало ни пылинки, хотя ему как-то и предлагали положить в карман взятку в миллион рублей. Категорически отказался. Государыня, обирающая «собственное» государство и привыкшая к коррупции всех мастей и окрасок, потрясенно назвала Радищева «кристально честным». А он оказался еще и кристально цельным. И написал свое «Путешествие». И та же Екатерина, в секунду утратив мушковую утонченность, будет визжать: «Бунтовщик хуже Пугачева!»

О Валерии Саблине говорили, что он знает всего Маркса, Энгельса и Ленина наизусть. Единственный в академии, да, пожалуй, и на флоте.

Валерий Саблин с семьей

Не было никакого утрирования, крена в книжную премудрость с утратой почвы реальности под ногами. Саблин по-прежнему чутко-внимателен к семье, родным, заботлив, отзывчив на чужую беду. По-прежнему корректен и аккуратен.

Много гуляет с семьей по Москве. Излюбленные места: Пироговская улица и Новодевичий монастырь с затейливыми вырезами каменных зубцов. С Ниной посещают московские театры, с лучших мест партера Большого смотрят «Спартак». Миша попадает на самые красочные каникулярные новогодние елки в Лужниках и ЦДСА, вместе с отцом следит за перипетиями хоккейных баталий чемпионата мира. Возвращались порой не всегда довольные игрой, как, например, после матча ФРГ—ПНР, но с трофеями — ворохом спортивных буклетов и программ и даже тремя шайбами с эмблемой чемпионата («Специально достал для сына, — улыбаясь доложил жене. — Военно-морская форма помогла!»). Но даже эта форма не могла помочь Саблину достать дня больной матери предписанное ей врачами лекарство. Он еще надеется, что, прочесав все аптеки, можно найти то, что лежит в отдельных «номенклатурных» шкафчиках-ящичках. Но Саблин не из этой «обоймы», поэтому в письмах появляется описание народного средства на основе алоэ.

Несмотря ни на что, Саблин оптимист, желающий все успеть. И успевает.

«В среду Миша кончает учиться. Оценок пока еще не знаем, но троек не будет. Стал он почище писать и получше решать задачи. Все-таки очень сказывается регулярное посещение школы. Взяли ему на каникулы билеты на елку в Лужники и в ЦДСА и в два театра на детские спектакли. Будем с ним осваивать коньки и совершенствовать технику бега на лыжах, если всяких “чихов” не будет.

Я сдал военную педагогику на “5”. Это было нетрудно. Трудные будут в январе. Нина сегодня участвовала в соревнованиях, а я “болел”. Выбила бы на 1-й разряд, если бы не “сорвала” одну 4 и две 6. Выбила 250 из 300.

Купили елку. Сейчас она висит за окном. Числа 30-го будем наряжать...»

В Москве Саблин продолжает читать много и внимательно. Обширная библиотека академии не всегда удовлетворяет его. Он становится читателем Государственной библиотеки им. В.И. Ленина.

«Лучше избыток заинтересованности и активности, чем избыток апатии», — считает он, как и американский историк Генри Стил Коммаджер.

Тема социальной справедливости, гуманистические начала общества — вот что особенно волнует Саблина. В «Критике Готской программы» Маркса он выделяет: «Свобода состоит в том, чтобы превратить государство из органа, стоящего над обществом, в орган, этому обществу всецело подчиненный».

А это уже из Ленина: «...Особенно бьет народу в глаза, особенно вызывает недовольство, раздражение, озлобление и возмущение масс, что легкость обхода “хлебных карточек” богатыми все видят. Легкость эта особенно велика. “Под полой” и за особенно высокую цену, особенно “при связях” (которые есть только у богатых) достают все и помногу».

Чужие конспекты, сокращенные варианты «избранного» исключаются. Саблин работает только с первоисточниками.

«Надо чистить партию от элементов, отрывающихся от массы (не говоря уже, разумеется, об элементах, позорящих партию в глазах массы)» (Опять из Ленина).

Взгляды Саблина не аморфны, он не догматик, упирающийся в глухую стену цитат, не реформатор любой ценой, не стихийно-спонтанный фальстартник. Он осмысливает историческое наследие и настоящее. Он составляет и разрабатывает четкую программу. Двадцать восемь пунктов-предложений. Ясных, конкретных. С которыми он хотел выступить по телевидению, которые был намерен представить правительству во время переговоров, которые стремился сделать темой всенародного референдума, пробудившего бы общество от опасной заразы социальной апатии. Валерий Саблин хотел осушить чавкающее хлябью суперболото застоя.

В болоте не может быть ничего красного. Ни идей, ни мыслей, ни истинного цвета партбилетов, упрятанных в заказные корочки, ни дел, ни свершений, ни поступков, которые бы украсили, а не окрасили-залили родину, ни красного, здорового действующего цвета крови в организме, ни алых парусов. Потому-то даже разговоры о социальной справедливости, о торжестве человеческого разума, победе человеческого счастья квакающему болоту опасны. Потому и ненавистны. Потому и караются.

А тут не прожекты, не проспекты, не фарисейство брандмауэровских агитлубков, — а программа. Эквивалент жизни человека, образец его гражданской зрелости.

Сейчас, пятнадцать лет спустя, мы прочитаем ее, государственную тайну длиной в пятнадцать лет. На десять лет опередившую перестройку, с которой все мы связали сейчас надежды и жизни, чтобы отойти от последней черты.

Предвосхищают, предвидят, идут вперед только первые. Саблин — первый.

Первый экземпляр программы был изъят при аресте. Второй, переданный Саблиным на сохранение другу, закатанный в стеклянную банку и закопанный на огороде, погиб при стечении обстоятельств.

Есть надежда, что программа найдётся, если станет возможным издание этой книги.

Сегодня мне передали тезисы программы. Её черновой и неполный вариант.

В связи с тем, что эта глава не претендует на научное исследование учения В. М. Саблина, я познакомлю читателей только схематично с имеющимися у меня материалами по этому вопросу. Итак, программа Саблина социального и политического обновления общества содержала следующие разделы:

1. Партия и Советы. (Партия не подменяет Советы.)

2. Замена государства диктатуры на общенародное государство.

3. Государство и юстиция.

4. Моральное лицо государства.

5. Молодое советское государство. (Изучение первого периода нашей истории. Научное осмысление событий в концепции истории государства.)

6. Государство и правящая партия. (Огосударствление развращает правящую партию. Совмещение функций ставит ее над обществом.)

7. Государство как надстройка.

8. Город и село. (Связи. Проблемы.)

9. Принцип материальной заинтересованности.

10. Влияние международной обстановки на государственное устройство.

11. Парламентский метод управления государством.

12. Переустройство государственного аппарата, партийного контроля.

13. Живучесть и гибкость гос. аппарата.

14. Сопротивление привилегированных слоев.

15. Привилегии чиновников.

16. Суеверное почитание власти обществом.

17. Потеря народом свобод.

18. Культ личности.

19. Приоритет власти общества над властью обществом.

20. Главная социальная проблема — жилье.

21. Равные права при неравенстве.

22. Свобода печати.

23. Свобода дискуссий.

24. Изменение системы выборов.

25. Роль семьи.

26. Социальные различия.

27. Руководство производством, а не людьми,

28. «Что делать?» — вопрос по-прежнему актуальный.

Безусловно, это только тезисы. Они суммировали записанное Саблиным на магнитофонных бобинах, отобранных-конфискованных у семьи Комитетом государственной безопасности. Эти записи ни от кого не скрывались, они слушались матросами и офицерами, ходили по кораблям.

Так почему же в море вышел только «Сторожевой», а не бригада? Эскадра? Флот? Очевидно, все по той же причине, что и за 150 лет до 1975-го на Сенатской площади. Тогда к мужественному каре прибегали посланные из других полков: «Ребята, продержитесь до темноты, тогда мы к вам присоединимся!» Ну, а Николай I ждать не стал — хватил в каре людей хлесткой картечью. В 1975-м стволы тоже нашлись. Но если на Сенатскую площадь привезли пушки без зарядов (то ли спешили так, то ли не хотел кто-то из служивых «винтиков» увековечиться в карателях, — боевой припас для расстрела декабристов доставляли на извозчиках), то в ноябре 1975 года и пули, и снаряды, и бомбы, и ракеты, и приклады, и наручники нашлись сразу же. Чуть ли не упреждая...

По Марксу Саблин акцентирует мысль на том, что «закон, карающий за образ мыслей, не есть закон, изданный государством для его граждан, это — закон одной партии против другой».

Для Саблина нет метущегося, потерянного, ищущего «быть или не быть?». Он есть — Валерий Саблин. Он живет и действует. Но вот тема ответственности одного за всех, государственного, не пустячного подхода к делам, морали, нравственности, долга волнует его постоянно.

«Нравственное государство предполагает в своих членах государственный образ мыслей, если даже они вступают в оппозицию против органа государства, против правительства». — Этот тезис Маркса Саблин часто использовал в своих публичных выступлениях.

Не выкрикнуть, не стукнуть грузно ребром ладони по трибуне, не переорать противника по дискуссии, не зааплодировать, что наблюдает страна по телевидению. Нет в этом государственности, радения за страну, боли за нее. Государственным должен быть именно образ мыслей, если тебе, конечно, есть что сказать. И не только сказать, но и предпринять, сделать. Иначе грош цена твоей оппозиции, ибо это не оппозиция, а фиглярство, кривляние, шарлатанство чистой воды. Нравственность же государства в том, что оно не боится реально существующей оппозиции.

Валерий Саблин идет дальше. Он считает, что действующей рабочей реалией жизни общества должна быть многопартийность.

Саблин изучает и конспектирует Белинского, Чернышевского, труды Вильяма Годвина «Рассуждения о политической справедливости» и «О собственности».

«Каждый должен чувствовать свою независимость для того, чтобы он мог утверждать начала справедливости и правды, не будучи вынужденным предательски приспособлять их к обстоятельствам своего положения и к заблуждениям других людей».

Эти слова, принадлежащие Годвину, замполит Саблин повесил на видном месте на «Сторожевом». Годвина, а не очередную дежурную фразу из строго обязательного Леонида Ильича. Кстати, этот маленький плакат был незаметно снят матросом-первогодком во время высадки на «Сторожевой» десанта морских пехотинцев. И только спустя много месяцев вложен в большой серый конверт в далеком русском городе и отправлен родным Валерия Михайловича. Кем? Этого никто не знает.

Небольшой кусок плотной бумаги и — целая жизнь. Значит, правильно воспитывал моряков экипажа Саблин. Не ветшают слова, когда их спасают на груди. Но тогда, конечно, не думали в семье об этом, просто рады были безымянному привету поддержки.

Идеи декабристов, их учения, биография изучены Саблиным тщательно и документально. В библиотеке на столе Валерия Саблина «Законоположение» «Союза Благоденствия», «Русская правда» Пестеля, «Правила Соединенных Славян», «Присяга Соединенных Славян», «Проект Конституции» Никиты Муравьева.

В июне 1990 года стало известно, что полностью реабилитированы Оболенские, Голицыны, Воронцовы, Волконские, последние потомки старых дворянских родов, расстрелянные в конце 30-х в Томске НКВД по сфабрикованным же в кабинетах НКВД обвинениям за участие в деятельности мифических заговорщических организаций. Среди расстрелянных — прямые потомки декабристов. Дворяне уже реабилитированы. Коммунист Саблин еще нет[3].

Продолжим, чтобы у борющихся против Саблина и сегодня[4] не осталось никаких иллюзий по поводу того, что якобы за одну ночь можно «сделаться» революционером, а за один час одним только митингом «поднять» корабль.

Рядом с Саблиным «настольные» для него имена — Герцен, Белинский, Чернышевский, Добролюбов, русские экономисты, большевики из ленинской когорты. Знаком он с наследием опасного тогда и для чтения, и для разговора Бухарина. Достает первые, ранние издания произведений Ленина[5].

В спорах «сбить» Валерия было невозможно, «брал» не пустой задиристой горячностью — ясностью мысля, конкретностью позиции, логикой аргумента. И никогда не прибегал к недомолвкам. Словесный флер, вуаль цветастости существовали не для него.

— Сидели однажды на вечере, где было много гораздо старших по званию, чем Валерий, офицеров, — вспоминает Николай Михайлович Саблин. — Один из них, довольный собственным благодушием, высказался, что прекрасно и счастливо живет народ, о лучшем и мечтать нечего.

Брат не выдержал. Будучи на девять лет младше Валеры, я многого из того, что он прочитал, не знал, но чувствовал внутренне, что брат прав. И в то же самое время увидел острое противостояние аудитории. И если испугался, то за брата. И даже потянул-дернул его за рукав: «Да не мечи ты...». Но он просто отшвырнул меня, как щенка, и бросился в бой, как всегда, с открытым забралом, по-саблински. «А почему у нас по некоторым позициям показатели хуже, чем в Китае?», «А с какой целью идет монопольное спаивание народа?». И так далее. Из разных срезов были эти вопросы, но никто не смог их опровергнуть, отмахнуться от них, передоказать. Можете только представить, какая, однако, при этом была реакция...

В любой аудитории В. Саблин оказывался в роли победителя. А оружием его была искренность, знания и убежденность. Свыше 50-ти газетно-журнальных изданий — его ежегодная периодическая норма. Какие газеты? Какие журналы? Да те же самые, которые читали мы с вами или могли бы читать.

Саблина в первую очередь интересуют в них социальные аспекты. В политике, экономике, науке, технике культуре.

«Литературная газета» от 8 января 1975 года, статья первого секретаря правления Союза писателей Грузии Тенгиза Буачидзе «Протекция». Подзаголовок «Центральный комитет компартии Грузии принял постановление “О борьбе с протекционизмом в республике”». Саблин помечает фразой: «Не поздно ли?».

Что подчеркивает Саблин в этой статье? Отнюдь не общие места:

«Как-то в беседе с корреспондентом “Правды” Михаил Шолохов сказал: “Представь, чтобы Толстой пришел в редакцию «Нивы» пристраивать рукопись своего сына. Или Рахманинов просил бы Шаляпина дать своей племяннице петь с ним в «Севильском цирюльнике». Или, еще лучше, Менделеев основал бы институт и посадил туда директором сына...”».

Слова, сказанные Шолоховым. Только поэтому они были напечатаны. Буачидзе остановится в статье на констатации: «Протекционизм возникает тогда, когда закон подменяется произволом, общественные интересы — соображениями личной выгоды». Саблин, поставив на поле гневное «Почему?», не может остановиться на созерцании понимания, но бездействия. Он идет дальше. И противопоставляет статье стихотворение В. Маяковского «Протекция»:

Из Москвы в Горький:

«Ничего особенного в нашей жизни нет. Я потихоньку учусь, Нина полегоньку работает, а Миша четверки приносит...»

«Вот и снова начались разговоры через письма. Кажется, совсем недавно открывалась дверь, и папа с нагруженной сеткой докладывал о том, как он прошел пол-Москвы и что видел; совсем недавно мы с мамой совершали “набеги” на близлежащие магазины, и она оттесняла меня от кассы; совсем недавно мы сидели во Дворце съездов и за некруглым столом в нашей комнатке и т.д. Это было недавно, это было давно... Мы очень рады, что вы хорошо провели время у нас. Это еще раз доказывает, что не во дворцах-квартирах и не в хрустальной посуде суть счастья людского. Хотя мы отлично понимаем, что раскладушка есть раскладушка и теснота есть теснота! Ну, чем богаты, тем и рады! Надеемся, что на новом месте службы условия будут лучше, и вы еще не раз побываете у нас в гостях.

Итак, мамино лечение началось, и тетрадь начала заполняться. Как в Горьком с выписанными лекарствами? Своевременно сообщите, когда они будут кончаться. Главное — это внимательно наблюдать за состоянием здоровья!

Спасибо за поздравление с 55-й годовщиной Армии и Флота».

«Не во дворцах-квартирах и не в хрустальной посуде суть счастья людского». Конечно же. Он принципиально против мещан и мещанства. Перечитывает Горького. И хотя с декабря 1971 года Валерий Саблин (приказ министра обороны СССР № 125 от 11.12.1971) — капитан 3-го ранга, раскладушки и теснота те же, что и на Севере.

Стажировку во время учебы в академии Саблин проходил на Дальнем Востоке.

«Был с товарищами в Петропавловске. Город растянут вдоль бухты Авача и среди сопок. Всего две основные улицы — Ленинская и Советская. Впечатление город не производит, Мурманск и то солидней.

Познакомились с Камчаткой по экспонатам в краеведческом музее. Интересный край. Основная достопримечательность, конечно, вулканы и гейзеры. Выставлены в музее даже икра и крабы, чего не скажешь о магазинах».

Разумеется, не только в магазинах дело. Но и в них тоже. Из года в год — и Саблин, и все мы были тому свидетелями — Москва и Ленинград сознательно делались витринами страны, а страна, одевшись во что не жалко истрепать в дороге, обвешавшись немыслимыми приспособлениями из мешков, сумок, котомок и, сколоченных для крепости из дерева, чемоданов, оставшихся после войн, невзгод и переселений, ездила в столицы купить хоть что-то из «рога изобилия», производя странное впечатление на непосвященных и служа еще одним аргументом в пользу необходимости партгосаппарата, изнемогавшего и надрывавшегося под бременем забот от неполноценности народов, не способных себя прокормить, одеть и обуть.

В 70-х годах все мы еще твердой поступью в едином строю шли в коммунистическое завтра. Жизнь преподносилась громадным пирогом с обязательной начинкой из социальных идеалов сроками по пять лет. Сроки были по любому поводу.

Соломинкой, отдушиной казалось обращение к горько-святой теме Великой Отечественной войны. «Творческие люди видели в ней единственную возможность быть искренними», — с грустью вспоминает певец Лев Лещенко, пытаясь проанализировать время.

И играли слаженно оркестры, и сверкали праздники, и действительно пели. Лев Лещенко — тухмановский «Этот День Победы», Муслим Магомаев — «Надежду» Пахмутовой и Добронравова, Ольга Воронец — песню из фильма по роману Проскурина, ансамбль «Пламя» в одинаковых оранжевых рубашках — «У деревни Крюково погибает взвод», югослав Мики Евремович ослепительно улыбался в дуэте с Софией Ротару, выплывавшей в позументно-роскошном платье, расшитом мастерицами вручную. Пели в два голоса фронтовую «Смуглянку».

Люди слушали, аплодировали, плакали. И, конечно, каждый думал в это время о чем-то своем. Но внутри себя, про себя и для себя.

А на поверхности, вокруг, в который уже раз переписывалась история, ложь хлопала лимузинными дверцами, за думающими запирались двери психиатрических больниц.

Застойная муторность продолжалась. Но ее организаторов от нее не мутило, хотя болезнь была куда опаснее морской. О чем думал Валерий Саблин, идя с семьей по Красной площади в день 1 Мая 1973 года в колонне демонстрантов?

Любое, пусть даже не революционное, а в той или иной степени социально заостренное, несущее в себе критику или трезвый взгляд, не погремушечное, а думающее, пытающееся разобраться не только в следствиях, но и в причинах, проявление человеческого духа диссонировало в эти годы, выламывалось-выпадало из общего русла, вызывало явное неприятие и гласный (или негласный, но от этого не менее действенный) запрет.

Василий Шукшин, Юрий Герман, Евгений Евтушенко. Саблин достает и пополняет свою библиотеку произведениями этих писателей. (Герман — весь. Никогда не встречал столь любовного подбора.)

Да, сейчас проводят шукшинские чтения. Герман-младший экранизирует прозу отца, на лацкане у Евтушенко — депутатский значок. Но тогда шукшинские рассказы не читались с телеэкрана. «Проверка на дорогах» на двадцать лет легла на пресловутую ныне полку, многие стихи Евтушенко были доступны только «самиздату».

Валерию Саблину не удалось встретиться с Евгением Евтушенко, хотя адрес поэта есть в записной книжке моряка. И опять вспышка магния — все евтушенковские вырезки Саблина вычистил при обыске КГБ. Ценная, очевидно, добыча — гражданские мысли граждан страны.

В стихах не выделяют любимое — не любимое. Любимой может быть чайная чашка. В настрое стихов ищут созвучие себе, может быть, ответ на невысказанное.

В поэме «В полный рост» Евтушенко конкретен. Саблин прочитал ее 16 мая 1973 года, через две недели после праздничной демонстрации. Полоса «Литературки» испещрена его пометками. Рифм в поэме много. Валерий Саблин — конкретен.

Евтушенко размышлял о невидимых матросовых, призывал быть ими, горячо взывал к ним и, похоже, действительно искал их. Но на свою телефонную просьбу о встрече Валерий Саблин получил от поэта отказ[6].

Борис Михайлович Саблин вспоминает о совместной прогулке с Валерием Михайловичем по Красной площади. Борис Михайлович по собственному желанию с 1959 года служил в кадрах Советской Армии, окончив политехнический институт в Горьком. Шли рядом два офицера. О чем-то спорили, друг другу доказывая, объясняя. Дул шквалисто-студеный ветер, сбивающий с ног резкими порывами. Один из флагов сорвался (Борис не помнит — со стены ли, или с одного из флагштоков у ГУМа, или с Лобного места — приближались праздники), и, облепив, замотал с головы до ног Валерия Саблина.

Валерий Михайлович, удержав рвавшееся алое полотнище, передал его патрулю.

— Ну, ты, брат, герой — флаг Отечества спас! — улыбнулся старший брат.

Вначале этот случай рассказывали с юмором. По истечении времени родные увидели в нем знамение.

Борис Михайлович, знавший одержимость брата к чтению, в тот приезд в Москву был просто потрясен. В крохотной комнатушке Саблиных не осталось свободного места от книг, газет, журналов.

Конечно, на самом почетном месте — отдельная подборка по Шмидту. Книги о нем. Статьи. Портреты. Фотографии мест и событий, связанных с Красным лейтенантом.

В библиотеке брата появилась новая серия «Пламенные революционеры». Последней книгой из этой серии, которую успеет прочитать Валерий Михайлович, будет «Прорыв» об Александре Радищеве.

На единственной в комнате тумбочке — бобины с записанными и чистыми магнитофонными лентами. К некоторым в виде приложений — вырезки из газет или журналов. Брат прочитал сверху: «Кандидат юридических наук А. Лукьянов. “Социализм и политические свободы”». («Правда», № 339 от 4.12.68 г.). Пройдя через проверку КГБ, статья была возвращена семье. Бобина нет.

КГБ возвратил семье не все. Не вернется почему-то «лист белой нелинованной бумаги размером 105х145мм с записями синим красителем, начинающимися со слов «Земная ось повреждена...» и заканчивающийся словами «...Эжен Потье» (выписка из протокола «об обнаруженном и изъятом КГБ».) Пришлось прочитать это стихотворение в городской библиотеке. Посвящено оно парижскому коммунару Максиму Лисбону, отличавшемуся беззаветной храбростью, прозванному друзьями «Д’Артаньяном Коммуны», осужденному правительством и отправленному на каторгу в Новую Каледонию. Название — «Всё без перемен».

Не спасло стихотворение от участи «вещественного доказательства» и то, что его автор — отец «Интернационала», являющегося гимном партии коммунистов. Да разве только это не будет возвращено семье... Не вернутся магнитофонные ленты, рефераты, курсовые и дипломные работы... Не вернется и сам хозяин этих вещей и предметов.

Валерий Михайлович Саблин мало прожил. Много познал. Он так спешил, как будто предчувствовал, что ему недолго отпущено и он может не успеть. Он постоянно (без перерыва) учился: высшее военное училище по выбранной специальности, Университет марксизма-ленинизма, военно-политическая академия. Он успевает сдать два кандидатских минимума — по иностранному языку, диалектическому и историческому материализму. Дальше... его остановили. Нет. Прервали. Как его соотечественника, заявившего невпопад: «Ученье — вот чума, ученость — вот причина»…

И все-таки, думается, главу о познании общественных знаний Саблиным и его мировоззрении следует закончить мнением Миши Саблина об отце. Ибо не нами установлена прописная истина: «Если хочешь познать истину, спроси о ней ребенка». Мише было 13 лет. И однажды он сказал отцу: «Папа, почему тебя не выбирают в правительство?»

Планка роста для героя

Самым большим парадоксом советской государственной машины явилось отношение ее к собственной идеологии.

Как бы сейчас ни глумились над Октябрем, как бы ни испытывали на прочность, как бы ни посягали на его историческую закономерность, Октябрь — факт свершившийся. Он пришел по зову слабых, беззащитных и бесправных. Пришел честным, щедрым и незащищенным. Преданным, проданным и проклятым богатыми и именитыми своими согражданами, рванувшими с «переведенным», награбленным, украденным и присвоенным за рубеж, чтобы в годы испытаний и страданий своей Родины в чужих сытых странах проливать слезы умиления по пошехонской старине. И пока все мировое сообщество Октябрь проверяло, обкатывало и подрывало, а раскрепощенный народ восстанавливал, строил и мел, во главе нового государственного устройства встал аппарат, стерильный после неоднократных чисток и проверок, малограмотный от недостатка свободного времени, воинственный и беспринципный, так как все приходилось отвоевывать и за все бороться.

Сначала было, как и положено, слово. Сулившее равные возможности и права. Ценности немалые и не потерявшие своего значения до тех пор, пока на этой многострадальной земле останется хоть один бедный обиженный и обездоленный.

За словом началось дело. С делом было хуже. Не хватало опыта, знаний и еще очень многого. Чтобы дела не расходились со словами новоявленных вождей и отцов народа, стали сокращать идеологию.

Соорудив для этого громоздкую сеть научных и исследовательских учреждении, сократили ее до «Краткого курса». И стали по нему жить-поживать... Умы и добро по нему равнять.

И стала марксистско-ленинская идеология самой большой государственной тайной. Я чувствую, какую волну, недоумения и протеста вызовет мое утверждение. Успокойтесь. Оглянитесь. Вдумайтесь.

Я, как и вы все без исключения, ходил на обязательные политзанятия, в кружки, школы, университеты, на лекции, доклады, семинары и т.д. и т.п. из цитат «Краткого курса». Поэтому мы и живы. Да, не потому, что овладели, усвоили, вооружились, закалились. А потому, что шли по намеченному вождями пути и ни разу не позволили себе с него свернуть. Или для собственного интереса и кругозора раздвинуть рамки курса.

Впервые на практике это я понял, познакомившись с книгами, прочитанными В.М. Саблиным, и его конспектами.

С магнитофонной пленки Саблина:

«Мысли у меня клокотали в голове, и все искал я причин, почему так, а не иначе у нас складываются отношения в стране… Что-то, я чувствую, надо было делать, но не хватало знаний. Забивали меня цитатами и давали понять, что серый я в вопросах политики.

Пишу в Ленинградский университет с просьбой разрешить учиться если не заочно, то экстерном. Дали отказ, экстерном, говорят, нельзя, а заочно не положено...»

И чем больше Саблин стремился к знаниям, тем неугоднее он становился. Система на то и система, чтобы все систематизировать. Все заложила она в свою память о Саблине. Все выступления на собраниях, все письма, все поступки, и одним из самых отягчающих пунктов на суде против него выдвинула его тягу к знаниям. И, конечно, знания.

Режим позволял человеку подняться во весь рост только перед амбразурой своих интересов или при строительстве оросительных каналов. Не подпуская к овладению теорией революционного преобразования общества, — так как революционер, овладевший теорией, становился опасным. Становился врагом системы…

Поэтому планка роста для героя была четко зафиксирована на его шее.

Иллюстрации к сказанному — обвинения в адрес Саблина в его «деле» в 39 томах.

Чтобы у читателей не зародилось сомнений в достоверности сказанного автором, все «иллюстрации» суда взяты, как и принято для оригинального материала, в кавычки.

Сам же автор до сих пор убежден, что «ученье — свет», а от неученых — тьма.

Итак, «с первых же месяцев лейтенантской службы» Саблин мучается своей «тяжелой корабельной участью», строит планы о смене тяжелых «серых» будней корабельного артиллериста на «райское ничегонеделание политработника».

Планы вынашивались с пеленок. Пеленгаторы системы были подключены с училища им. Фрунзе.

«По признанию Саблина, на него многие, особенно начальники, смотрели как на чумного. Сам же он называл эти поступки мелочной детской борьбой за справедливость. Но и здесь был неискренен, поскольку уже тогда наметил со всей одержимостью стратегическую цель — заявить о себе как о политическом деятеле с большим будущим».

Улики? Пожалуйста.

«Об этом свидетельствует в определенной мере отношение к изучению программных предметов в училище. Из соответствующей справки, подшитой к делу, видно, что будущий артиллерийский офицер высшую математику и теоретическую механику сдал на “удовлетворительно”, в то время как историю КПСС, диалектический материализм, политэкономию — на “отлично”».

«Созревает решение — все-таки поступить в академию».

Девять благодарностей и почетных грамот за образцовую службу на кораблях — расценены как начало зловещих замыслов против Родины. То ли затем, чтобы оправдать конфискацию их во время обыска, то ли потому, что больше нечем было подкрепить выдвинутые против Саблина измышления.

«Саблин проявлял завидное усердие, готовя плацдарм для осуществления своих амбициозных целей». «Служить надо было хорошо, чтобы отпустили в академию». Его очень огорчает, что «политику пришлось оставить на второй план».

«Часть его речи об учебе в академии еще больше подтверждает наличие в саблинском характере низких черт и стоит того, чтобы привести ее здесь. Из нее также следует, что Саблин, меняя командирскую службу на политическую работу, руководствовался амбициозными и преступными целями».

Мне лично никогда, ни при каких обстоятельствах не приходила в голову мысль, что все специалисты, перешедшие на партийную работу, — преступники. А вам? Читаем дальше. Дальше слова Саблина:

«Я никогда не был высокого мнения о политработниках послевоенного времени, так как они, как правило, очень недалекие в рассуждениях, много думают о личном благе и мало о деле, бездельники и болтуны, иногда очень красивые болтуны, и они, как правило, не пользуются авторитетом среди личного состава. Учеба в академии утвердила меня, мое мнение в том. Окружение было очень плохое. Постоянные интриги, споры между собой, стремление выслужиться перед начальниками, склоки. Это было в основе. Хотя было человек десять, которые были порядочными, в определенных пределах, товарищами. Начальник факультета адмирал Горелкин поощрял такую обстановку среди слушателей, не терпел противоречащих, но умел очень возвышенно говорить о партийной принципиальности...»

Многоточия не мои. А мысли... Под каждой из них я мог бы поставить и свою подпись.

Но это еще не самое «страшное».

«Ну а диктаторские замашки организатора новой партии и ЛИДЕРА ПЕРЕСТРОЙКИ (правописание заглавными буквами в оригинале. — А.М.) явственно проявились в намерениях претворить в жизнь “коммунистическую программу”».

Все. Дальше некуда. Дальше — «расстрелять!»

Комментарии научного редактора

[1] Здесь и неоднократно далее автор проявляет идеализированное, хотя и широко распространенное тогда, отношение к «перестройке», которая представляется ему процессом преодоления «искажений» «социализма». Критически относясь к навязанным советской номенклатурой идеологическим догмам, существовавшим как в сталинский период, так и в момент восстания Саблина, автор не смог понять, что выдвинутые той же номенклатурой «перестроечные» лозунги преследовали ту же цель — сохранить и укрепить ее собственную власть.

[2] Напоминаем читателю, что книга, как и ее автор, были продуктом своего времени, что и наложило на них свой отпечаток: в данном случае А. Майданов стремится реабилитировать В.М. Саблина через подборку цитат, созвучных популярным «перестроечным» лозунгам, чем, к сожалению, оказывает медвежью услугу своему герою.

[3] В 1994 году Верховный суд переквалифицировал «дело Саблина» с «измены Родине» на «воинское преступление» и заменил расстрел десятью годами тюрьмы. Шеину, уже отбывшему все восемь лет заключения, срок сократили до пяти. Реабилитированы они не были. И не будут. По крайней мере, нынешним режимом, дошедшим в своем антикоммунизме до установки памятных досок русским фашистам (Ильин) и финским коллаборационистам и военным преступникам (Маннергейм).

[4] В этом смысле крайне характерной является деятельность бывшего замполита В.В. Шигина, подвизающегося ныне на поприще профессиональной «декоммунизации» истории отечественного флота. Помимо изрядного количества вышедших из под его пера пасквилей о восстаниях на «Потемкине», «Памяти Азова» и др., отвечая на социальный заказ власти, в 2013 году он родил на свет злобно-трусливую книжку о восстании на «Сторожевом» (что характерно, крайне тепло принятую его коллегами по военному цеху), основанную на некритичном воспроизведении абсолютно всех штампов и инсинуаций государственного обвинения. После выхода этого публичного доноса на В.М. Саблина Шигин приобрёл репутацию «эксперта по теме» и продолжил выступать в СМИ с облыжными нападками на руководителя и частников революционного выступления 1975 года.

[5] Смысл этих действий заключался в том, что в первых собраниях сочинений Ленина присутствовал богатый аппарат (часто по объему равный тексту самого Ленина) досталинского периода, то есть можно было составить неискаженное впечатление о деятельности тех или иных участников революционного движения (при Сталине замолчанных и/или репрессированных), а также и о реальном отклике современников на тексты В.И. Ленина.

[6] Разумеется, вся эта фрондировавшая публика (Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и т.д.), числившаяся тогда в «левых», только в патологических условиях брежневско-сусловской культурной политики могла выглядеть «гражданскими поэтами» и восприниматься в качестве таковых населением. Позднейшее их поведение это полностью подтвердило. Что, конечно, не отменяет талантливости и литературной ценности отдельных их произведений 60-х годов.

Фрагменты из книги: Майданов А.Г. Прямо по курсу — смерть. Рига: Пресс-фирма ЛИТА, 1992.

Комментарии научного редактора: Роман Водченко, Евгений Лискин, Александр Тарасов.

Андрей Геннадьевич Майданов — советский журналист.