Аннотация

Кива Майданик

Христианская демократия в Латинской Америке: путь направо

Я коснусь, в основном, двух проблем, представляющих, по-моему, равный интерес — одна для настоящего, другая — для будущего. Первая — это характер и причины того очевидного сдвига вправо в политике христианской демократии на континенте, который, думаю, и объясняет актуальность нынешней дискуссии. Вторая — это противоречивые процессы, равнодействующей которых является нынешний рост влияния христианской демократии на континенте, намного меньший, чем можно было бы ожидать — в исторически благоприятной для христианско-демократических партий ситуации и в условиях их тесного союза с администрацией США. Здесь, на мой взгляд, многие вопросы пока не ясны, а от их решения зависит правильность прогноза на будущее.

Начну с первого круга проблем.

Налицо достаточно резкий и отнюдь не ограничивающийся Сальвадором поворот христианской демократии вправо от того ядра реформистского конгломерата, который сложился три-четыре года назад вокруг политики Картера и представлял собой своеобразный третий центр политического притяжения на континенте — наряду с революционными движениями и реакционными диктатурами. Сейчас этот конгломерат на наших глазах распался и в пределах Латинской Америки и вокруг нее (хотя в этом последнем плане избрание Миттерана может несколько изменить ситуацию). На резкий поворот вправо в политике Белого дома социал-демократия и христианская демократия реагировали по-разному: первая продолжала идти прежним курсом, и инерция этого реформистского, антифашистского, демократического курса привела сейчас значительную её часть к тактическому или стратегическому союзу с левыми силами. Напротив, христианская демократия, как континентальная целостность, по мере ухода администрации Картера вправо шла параллельным ей курсом — или даже чуть-чуть забегала вперед, чувствуя в общем, что от нее требуется. Предварительные итоги — в Сальвадоре, вокруг Сальвадора, антикубинские провокации правительств Венесуэлы и Коста-Рики[1], правая эволюция ХДП Чили[2] — общеизвестны. Какова социально-политическая природа этой «смены вех», и что за ней стоит?

Следует, правда, уточнить, что сама постановка такого вопроса не бесспорна. В ходе нашей дискуссии кристаллизуются два подхода к нынешней христианской демократии. Согласно одному из них качественных сдвигов ни в христианской демократии, ни вокруг нее с конца 60-х годов не произошло. Согласно второму, которого придерживаюсь и я, ситуация сегодняшнего дня качественно отличается и от существовавшей 20—15, и даже 10 лет назад.

В плане структурном суть сдвига заключается, по-моему, в том, что христианская демократия из партии реформизма — не просто либеральной партии, а партии качественной трансформации прежних социально-экономических структур — превращается в партию сохранения социально-экономического статус-кво. Это происходит, прежде всего, с наиболее сильными — и в том числе почти со всеми стоящими у власти — XДП Латинской Америки, по сути дела и представляющими христианскую демократию как континентальное течение. Эти партии могут желать некоторого изменения политического фасада (да и то в рамках правил игры, навязанных их соперниками справа), политических институтов, но поскольку речь идёт о типе общества, в котором они действуют, то они его уже принимают и защищают.

В плане конъюнктурном это изменение не менее очевидно. Лет двадцать назад христианская демократия провозглашала своим историческим противником «олигархию». Совсем недавно, в середине 70-х годов, она видела главного противника в режимах право-авторитарного, фашистского типа. Сегодня провозглашенного «исторического противника» христианская демократия для себя пока ещё не наметила. Реальным же её врагом № 1 в масштабах континента является — и объективно, и субъективно — революционное движение.

Наконец, в плане социальном (о чем уже говорилось) мы присутствуем, думается, при попытке смены той социальной группы, на интересы которой христианская демократия преимущественно ориентируется. Вчера такими группами были национальная буржуазия или новые городские средние слои. Сегодня налицо ярое стремление как-то лечь на ту волну капиталистического будущего, которую представляют межнациональные корпорации и ассоциированная буржуазия. Причем и эта линия наиболее очевидна у наиболее сильных национальных отрядов христианской демократии. И в этом плане можно говорить о каком-то, пускай первом, приближении к некоторым европейским ситуациям. Впрочем, это уже относится к иному кругу проблем.

Каковы основные факторы, определившие такую эволюцию христианской демократии? Хотя об этом уже много говорилось, попробую систематизировать и дополнить список.

Фактор наиболее очевидный — сдвиг вправо в политике США. Фактор наиболее глубокий: экономические сдвиги в наиболее «продвинутых» обществах континента, движение через структурный кризис к формированию первых элементов устойчивой или по крайней мере кажущейся пока устойчивой системы структур (зависимого ГМК). С этим же связана и новая роль ТНК, как системообразующего фактора, и конец эпохи национального капитализма. Все это не может не сказываться решающим образом на позициях христианской демократии в той мере, в какой она серьезно думает о себе как о завтрашней власти, и в какой она серьезно перестала думать о себе как о силе социального преобразования. Меняется облик хозяев страны и меняется место и облик партии, которая мечтает о ведущих ролях в её будущем политическом развитии.

В-третьих, я думаю, что вправо христианскую демократию отбросила и никарагуанская революция — и непосредственно, и опосредованно, через реакцию США. Церковь действительно сыграла большую роль в никарагуанской революции. Но известно, что отношения между церковью как таковой, не верующими, не священниками, а церковной иерархией — и революционной властью уже более года достаточно напряженные. И никто не скажет, что произошло это вследствие «атеизма власти».

Как известно, епископат, напротив, ставит сандинистам в вину нечто прямо противоположное — вовлечение священников и церкви в мирские дела. Думаю, что связано это не только с курсом нового папы. Сам факт революции, который произвел такое впечатление на истеблишмент США, не мог не воздействовать и на церковную иерархию, причем не только на правое, но и на центристское течение среди священнослужителей. Оно против диктатур, но не за революцию. Мы это видели в Никарагуа. Сейчас тот же процесс — отмежевания церкви от революции — наблюдается и в Сальвадоре. Я не стал бы говорить по этому поводу об искусственной поляризации и предъявлять слишком большие претензии архиепископам и епископату за то, что они не поддерживают революцию, развивающуюся — официально или фактически — «по Марксу и Ленину».

Это процесс вполне естественный, обострение революционной ситуации всегда какую-то часть церкви будет отталкивать вправо, тем более, что на этот раз сдвиги в Латинской Америке совпадают со сдвигами в общей позиции Ватикана.

Судя по тенденциям развития нынешней ситуации (не только латиноамериканской, но и европейской) нового поворота католической церкви влево на позиции Иоанна XXII ждать не приходится. Дай бог, чтобы нынешняя умеренная линия не сдвинулась бы дальше вправо.

По мере смещения центра вправо героическое левое крыло церкви постепенно оказывается изолированным, и к тому же теряет в борьбе своих руководителей и активистов. Уход же левых из христианско-демократических партий — в частности в леворадикальные движения — в свою очередь отбрасывает остающихся в ней на ещё более правые позиции.

Ещё одним фактором поворота христианской демократии вправо стал, по-видимому, рост влияния социал-демократии.

Усиливаясь, та должна освободить для себя какое-то место. Поэтому она оказывает давление и на соседей справа. Чтобы отстоять свое политическое пространство, не повторять лозунгов и программ социал-демократии, размежеваться с нею, нынешняя христианская демократия не может пытаться обойти её слева (в 60-х и даже в 70-х годах такая возможность была ещё открыта, и не раз — особенно церковью — часто использовалась). В нынешней же ситуации — и это опять-таки в огромной мере связано с «Рейган-комплексом» — этого не произойдет.

И относительное усиление влияния социал-демократии смещает христианско-демократические партии несколько вправо в рамках их правоцентристской части политического спектра.

В то же время меня не оставляет ощущение, что перечисленные обстоятельства не до конца объясняют эволюцию христианской демократии. Есть какой-то ещё фактор — быть может, в социальной сфере — влияние которого схоже с воздействием черной дыры в научно-фантастических романах, она существует, искривляет движение, но — не видна. Думаю, что ближайшее будущее позволит нам либо более четко определить что-то из того, о чем говорилось раньше, либо найти и сформировать нечто иное...

Переходя к общей оценке нынешнего положения и перспектив развития христианской демократии и ко второму кругу дискуссионных проблем, я хотел бы начать с некоторых общих рассуждений о специфике христианской демократии как движения. Это, думаю, поможет уточнить границы и суть проблемы — и тем самым сфокусировать на ней внимание.

Мне представляется, прежде всего, что между христианской демократией и, скажем, социал-демократией существует важное, структурное, что ли, различие, первая не представляет собой сегодня (и, думаю, мало когда представляла) идеологическое течение. При всех разногласиях в Социнтерне, то, что объединяет его партии, намного больше того, что их разъединяет. Если же мы возьмем, условно говоря, Христианско-социальный союз Штрауса[3], итальянскую христианскую демократию, христианских демократов Испании или всю гамму их в Латинской Америке, мы увидим, что объединяет их, по существу, только защита капитализма как принцип действия в рамках нынешнего строя.

Но это ведь не идеологическая основа течения, отделяющая его от других, это скорее общий множитель почти всех политических групп в капиталистическом мире. Нет у ХДП некоей объединяющей специфической и однородной политической линии, специфической функции, идущей от внутренней природы именно данного течения. Все определяется сейчас конкретными национальными ситуациями, причем в разных случаях христианско-демократические партии играют различную объективную роль. И если в социал-демократическом движении позиция радикального меньшинства, скажем, отражает какие-то общие тенденции движения и влияет на его оценку в целом, то в случае с христианской демократией это, мне кажется, неправомерно. Есть условная общая линия — т.е. усредненная «сумма позиций» основных партий — и есть позиции «маргинальных» партий, никак на эту сумму не влияющие, не функциональные для «общей линии».

С этой точки зрения, когда речь идёт о сегодняшней христианской демократии в Латинской Америке, то я бы попросту не включал в нее то, что иногда называют её революционными отрядами. Если в 60-х годах это течение было функционально для движения в целом, то сегодня этого нет и в помине — оно по сути дела находится вне движения, каким бы конгломеративным оно ни было.

Второе. Если отвлечься от революционных элементов, принадлежащих по сути дела совсем к иной части политического спектра континента и объединение которых с другими течениями христианской демократии носит чисто формальный характер, то историческая траектория христианско-демократических партий в Европе представляет собой исходный пункт для размышлений о том, что может произойти — и чего скорее всего не произойдёт в рамках латиноамериканской ситуации.

Сильные и влиятельные христианско-демократические партии, действительно, возникали в Европе чаще всего (хотя не исключительно) в ситуациях чрезвычайных. Чрезвычайными были ситуации в Италии и Австрии после первой мировой войны, в Испании в 30-х годах (хотелось бы напомнить, что СЭДА[4] была реально первой массовой и активнодействующей политической партией христианско-демократического направления). Каждая из этих партий была смоделирована конкретно-национальной ситуацией, ничего похожего на однородность функции не было. Были среди этих партий и «почти фашистские», и достаточно либеральные, и прямо-таки антифашистские.

После второй мировой войны новая чрезвычайная ситуация на какой-то момент привела к однородности специфической функции движения. В Западной Европе 40-х годов христианско-демократические партии стали основными партиями буржуазии в условиях общей неустойчивости капиталистических структур, краха фашизма, того, что воспринималось как «советская угроза». Но уже в 50-х годах национальные ситуации вновь стали фактором, определяющим функцию и судьбу этих партий. В одних странах они сохранили силу, в других растеряли, как это было во Франции, или вообще не родились, как это произошло в Испании и Португалии.

Есть и ещё один исключительный случай — итальянский. Однако, как известно, ХДП Италии настолько же резко отличается от ХДС/ХСС в ФРГ, насколько левые христианско-демократические группы в Латинской Америке отличаются от сальвадорской [христианской демократии]. Не потому, что итальянская ХДП левее, а потому, что сама её функция, сама её социальная опора, сами причины её устойчивости совершенно иные. ХДС/ХСС является партией современного немецкого капитализма и его дальнейшей модернизации (одного из её вариантов). ХДП с конца 60-х годов представляет собой партию консервации всего самого отсталого, что есть в структурах капиталистической Италии.

Я думаю, что и в сегодняшней Латинской Америке сила или слабость христианской демократии, её возможность стать ключевым фактором политической жизни, проводимый ею курс и т.д. в решающей мере определяются национальной политической конъюнктурой. Напротив, факторы структурного порядка (фазы развития общества, их чередование или минование, классовая структура, уровень политической зрелости и т.д.), имеющие решающее значение для социал-демократии, в данном случае не столь важны: христианская демократия не нуждается для своего органического развития в достижении обществом критического рубежа модернизации. В свою очередь, эти национальные конъюнктуры могут быть объединены рамками, в которых действует и пытается развиться христианская демократия трех-четырех типовых ситуаций. Первая из них — это конец диктатур, «ситуация в принципе» — и с точки зрения исторического (европейского) опыта вроде бы очень благоприятная для христианском демократии.

Гибель прежней партийно-политической надстройки, появление новых политических сил, возможность капитализировать и политически инвестировать все (в условиях Латинской Америки — заслуженное) влияние, накопленное церковью в годы диктатуры (и сопротивления ей), и способность воспользоваться той морально-политической реакцией массового сознания на вчерашний культ насилия, террор, попрание личности и т.д., — все это должно было бы работать на христианскую демократию. Здесь — в Бразилии и Чили, Уругвае и Аргентине, Никарагуа и Гватемале можно было бы ожидать — по европейской схеме — наиболее благоприятных условий для «взлета» христианской демократии. Вместе с социал-демократией (и в большей мере, чем последняя) она — «законная наследница» диктатур там, где их падение не сопровождалось народной революцией.

Однако, пока что в Латинской Америке данная тенденция не реализуется ни в Бразилии, — что особенно важно — ни в Чили, ни в других странах латиноамериканского юга, ни в типологически сходной ситуации в Перу, христианской демократии явно не удается пока пожать на том поле, на которое она возлагала особые, европейским опытом оправданные и американским влиянием поддержанные надежды.

Новым — для Латинской Америки — является и положение в Венесуэле. Здесь — более двадцати лет назад — «европейская» закономерность середины века срабатывала. Более важен, однако, другой, сегодняшний аспект венесуэльской ситуации. Именно здесь превращение христианской демократии в партию «неокапиталистического» статус-кво, ориентирующуюся на сегодняшнюю и завтрашнюю стабильность, на представительство интересов и современнейших форм и фракций капитализма, зашло дальше всего. И, думаю, такая эволюция явится главным ориентиром для партий и движений латиноамериканского юга. Другое дело, удастся ли иным партиям движения повторить опыт КОПЕЙ[5].

Ситуация третьего типа в принципе не нова. Это — инерция прежнего (Чили, Венесуэла 50—60-х годов) курса христианской демократии, вернее, воспроизведение этого курса в странах следующего эшелона латиноамериканского развития. Снова знакомые лозунги исторического реформирования общества, политического либерализма и политической демократии, модернизации и т.д. Все это в условиях, когда христианская демократия пытается выступать как популистская партия с «равномерно поликлассовой» социальной базой и т.д. — и когда решающая социально-политическая поляризация по альтернативам развития, и решающее сражение между ними явно ещё впереди, так сказать, на исходном склоне главного «водораздельного» хребта структурного кризиса.

И, наконец, ещё одно лицо — и третья функция христианской демократии — раскрываются в Сальвадоре, где христианская демократия становится главной силой, а точнее главным прикрытием и идеологическим обоснованием воинствующей контрреволюции. Произойдёт ли это в других странах, где действует это течение, пока не ясно, и будет зависеть в первую очередь от конкретного соотношения политических сил. Ведь мало кто мог себе представить лет 10 назад, что ближайший союзник сальвадорской левой — христианская демократия, пусть и в весьма усеченном виде, даст свое имя кровавому, садистскому, контрреволюционному режиму.

Явится ли — с учетом сказанного — христианская демократия континентальной силой в 80-е годы? Уверен, что да. Думаю, что шансы её — по причинам, о которых частично речь шла выше, — все ещё будут предпочтительнее, чем у социал-демократии.

Для той, как для породистой рыбы, нужна более чистая вода в аквариуме, нужна более очищенная, определенная, моделированная историческая ситуация. А христианская демократия себя чувствует «нормально» в самых разнообразных исторических условиях, в том числе и «засоренных». В «аквариуме» — если продолжать сравнение — она способна питаться самыми разными вещами, использовать (или «нейтрализовать») и плюсы, и минусы ситуации (и диктатура, и резкая поляризация сил, и т.п.), которые на социал-демократию, как правило, действуют очень худо. Лишь тогда, когда латиноамериканская ситуация минимально устоится, структуры общества станут более стабильными, шансы социал-демократии — в её более или менее европейском виде — будут предпочтительнее. И с этой точки зрения последние годы также должны были принести значительное усиление влияния, политической роли христианской демократии.

Между тем, как мы видели на примере ситуаций эрозии и падения диктатур, реальное положение дел иное. Правда, в нескольких странах Латинской Америки христианская демократия в последние годы пришла к власти — в Венесуэле, Коста-Рике, сейчас, в какой-то мере, в Эквадоре. Тем не менее говорить об общем подъеме движения на континенте не приходится. Помимо стагнации (или упадка) её влияния в условиях диктаторских и «постдиктаторских» режимов об этом же свидетельствует ещё одно обстоятельство. На этот раз христианская демократия (за исключением одного-двух случаев) приходит или стремится прийти не единолично, а в коалиции. Не всегда эта коалиция носит такой характер, как в Сальвадоре, где христианская демократия представляет собой невесомый фиговый листок, а военная диктатура с американскими советниками — все остальное, но и в других странах ХДП действуют в блоке в то время, как в свое время они предполагали осуществить общее реформирование Латинской Америки в основном своими силами.

Думаю, что здесь особенно важны самые последние, «рейгановские» сдвиги в латиноамериканской политике США (условно можно было бы сказать, что если естественным партнером «раннего Картера» были социал-популистские, а позднего — христианско-демократические партии, то в нынешних условиях — это амплуа крайне правых сил, фашистских и полуфашистских режимов). И все же дело не только в этом. Наверное, многое связано с общей неопределённостью позиции христианской демократии, которая в масштабе континента от одного реформаторского, демократического берега уже далеко отплыла, а к другому берегу полностью не прибилась. И, мало того, не совсем ясно, к какому прибьётся. Реставрация буржуазной стабильности в послевоенной Европе — процесс, закономерно совпавший с максимальным влиянием христианско-демократических партий, — происходила в региональных условиях, качественно отличных от нынешних латиноамериканских. В Европе мощные христианские демократии возникали на развалинах прежних политических режимов — фашистских или оккупационных, которые были разрушены до основания. В Латинской Америке ситуация иная. Нынешняя эрозия режимов, возникновение гибридных форм (диктабланды[6]) создают иное отношение между настоящим и прошлым, чем это было в Европе 1945 года (по сравнению с Европой 1943 года). И правые и ультраправые силы сохраняют гораздо больше влияния, не «уступая» его христианской демократии.

Да и само приспособление христианской демократии к ряду реалий этого — по аналогии — «прусского пути» разложения фашистских режимов оказывается делом более трудным. Она должна идти на большие компромиссы, большим жертвовать, не может развернуть в полную меру некоторые наиболее выигрышные пункты своей программы. В то же время она должна считаться (а если не считается, то в свою очередь платит за это) со стремлением какой-то части «своих» масс встать на путь революционной борьбы против остатков фашистских структур — или существующих, хотя и медленно трансформирующихся режимов. Все это снижает маневренность и влияние христианской демократии. Но и резкая смена, крутая ломка режима тоже не всегда способствует теперь росту влияния христианской демократии.

До Бразилии с её нерасцветшей христианско-демократической завязью уже были параллельные ситуации в Португалии и в какой-то мере в Испании. Дело в том, что при отверженном, проклятом народом режиме христианская демократия все-таки существовала. И поэтому поток «всеобщего обновления», очищения от старого как-то ударит и по ней, часть католических масс либо будет стремиться обновить партию до такой степени, что она станет чем-то принципиально новым, либо уйдёт к социал-демократам (я говорю о реформистски или гуманистически настроенных массах), а на самой партии — или каких-то её эмбриональных структурах — останется — и рано или поздно даст о себе знать — пятно «сосуществования» с режимом. Вопрос о том, что она (или люди, впоследствии её возглавившие, или параллельные и родственные ей институты) делали «в то время, когда...»

Психологически наиболее привлекательным для масс — при отсутствии широкой, низовой революционной борьбы — становится в этом ситуации партия абсолютной, но «не геройской» оппозиции, партия, в которой они в наибольшей мере узнают себя, свое вчерашнее поведение. Так, в Португалии теснейшее сотрудничество церкви с режимом Салазара ослабило шансы на будущее сильное христианское демократическое движение, что в свою очередь обусловило резкую силу социал-демократического протуберанца.

Не думаю, что эти — и иные — минусы ситуации (по сравнению с европейской послевоенной) не компенсировались — и думаю, не будут компенсироваться — за счёт роста роли церкви. Во-первых, потому что отношения между католической церковью и демохристианскими партиями здесь ещё менее тесные, чем в Европе. Во-вторых, политическая роль церкви в условиях 80-х годов вряд ли будет возрастать. Свою «золотую» (и героическую) пору латиноамериканская церковь, по-видимому, оставила позади, где-то в прошлом десятилетии.

В новых условиях приобретать и сохранять влияние ей трудно. И потому что борьба против режимов «мягких» диктатур — и в условиях этих режимов — требует значительно меньшей мобилизации христианских «мученических» качеств, чем в условиях «Рима — открытого города»[7], или в ситуациях, рождавших священников-партизан и иезуитов-подпольщиков. Тенденция к нахождению взаимовыгодного modus vivendi с режимом, к приспособлению и взаимопроникновению структур режима и церкви сейчас нарастает не только в таких странах, как Бразилия (что в общем естественно), но и в Чили тоже. Позиция общей конфронтации понемногу уходит в прошлое, и боюсь, что если Сильва Энрикес[8] уйдет, то будущая чилийская церковь будет стоять на совсем иных позициях, чем в середине 70-х годов. А других причин роста политической роли церкви я, честно говоря, не вижу, особенно с учетом того, что факторов, позволяющих ожидать нового резкого усиления её прогрессивных потенций иначе как от борьбы за мир не видно.

За этими «субрегиональными», ситуационными вопросами встают проблемы более общего, континентального и долговременного порядка — это проблема отношений христианской демократии с правящим классом. Для европейской буржуазии в 1945 году не было лучшей партии, чем христианская демократия, ибо её идеология действительно строилась на ценностях, которые после фашизма и его падения обладали максимальной психологической отдачей; ибо тем самым она противопоставляла мистике «обновления» (не только фашистской, но и революционной) свою мистику; ибо она была оппозиционной, а в ряде случаев и фронтально-оппозиционной фашизму партией, прошла через концлагеря и, что особенно важно, как в идеологии, так и по своему социальному составу христианско-демократические партии были поликлассовыми. В итоге (и это было главным для буржуазии) христианская демократия была единственной буржуазной партией, способной мобилизовать массы и канализовать их действия в защиту традиционного буржуазного порядка вещей.

Дело, однако, в том, что послевоенная Западная Европа все же восстанавливалась как буржуазная демократия, как совокупность политических режимов, которые строились на относительно активном (пускай в рамках партийно-парламентской системы) участии масс, на признании необходимости каких-то форм их контроля над происходящим, на мобилизации хотя бы раз в четыре года и т.д.

В этой связи хотел бы вернуться к вопросу о том, во всех ли ситуациях ТНК нуждаются в военно-технократических диктатурах. Наверное, не во всех. Но этот вопрос можно задать по-другому. А в каком режиме нуждаются сегодня ТНК, который опирается в основном на партийно-парламентскую систему, на «массомобилизующие» партии и т.д.? Мне кажется, что это время прошло — или проходит. Нынешняя буржуазия по всему «своему» миру, не только на его периферии ищет формы власти, которые в наибольшей мере демобилизовали бы массы и в наибольшей мере обособили бы исполнительную власть от какого бы то ни было парламентского или иного контроля.

Эта тенденция называется неокорпоративизмом и другими умными словами; она очень глубока, её всеобщность в огромной мере связана с интернационализацией производства, с новыми структурами ТНК. Разве могут ТНК по доброй воле пойти на то чтобы их мировые производственные системы зависели от воли той или иной страны? При нынешнем уровне интернационализации производства, в условиях научно-технической революции — считают они — массы можно подпускать к реальному участию в политике только с... электродами, вживленными в мозгу. Без этого традиционные (буржуазно-демократические) институты становятся потенциально опасными, особенно если тенденции нынешнего кризиса будут развиваться. А в Латинской Америке действуют — и с какой силой — и свои специфические тенденции неустойчивости, связанные с непреодоленным структурным кризисом.

Иначе говоря, та специфичность христианско-демократических партий, которая раньше была наиболее привлекательной для буржуазии, сейчас рассматривается с известной долей сомнения. Оптимальной является ситуация сильной твердой бюрократически-технократической власти, при максимально автономизированных институтах этой власти, при решающей и бесконтрольной роли госэлиты. Для того, чтобы наиболее адекватно отвечать этому социальному заказу, от правящей партии требуется прежде всего не специфичность, а ТНК-технократическая всеобщность. В ином случае партия эта (если она не стала уже традиционной) будет служить не для осуществления реальной власти, а в качестве «фасада» представительной демократии.

Но пойдёт ли христианская демократия на эту номинальную роль в системе власти — даже при кооптации какой-то части верхушки партии в механизм реальной власти? Ведь подобная роль абсолютно не соответствует мистике зарождения и становления христианско-демократических партий. Христианская демократия оказывается в положении путника на скрещении путей: направо пойдёшь — индивидуальность потеряешь (хотя, быть может, приобретешь власть), прямо пойдёшь — индивидуальность сохранишь, но утратишь цель и перспективу, налево — но налево наш путник, вернее, движение в целом (здесь сравнение хромает) не пойдёт, пойдут на время отдельные партии, уйдут — навсегда — отдельные группы и течения. Переводя это сравнение на язык политики, можно поставить проблему так: либо христианская демократия станет унифицированной бюрократизированно технократической партией современного капитализма, либо она будет обречена на роль партии аутсайдерских форм капитализма (думаю, что эту дорогу в никуда она не выберет), либо попытается — на какое-то время, используя различия национальных ситуаций — продолжать разыгрывать несколько карт одновременно. Как мне кажется, вокруг этих новых императивов мировой и внутренней ситуации, вокруг конфликта между ними и инерцией ХДП как массовой, реформистской, мобилизующей партии и существует «сфера неясности», сумма вопросов, сама постановка которых пока не полностью ясна. От решения же этих вопросов во многом будет зависеть будущее христианско-демократических партий и в середине, и в конце 80-х, и в 90-е годы.

Поведение социал-демократии в этом плане, конечно, гораздо яснее. Социал-демократия всегда была партией реформистской оппозиции или реформистской власти. Она выражает, пускай по-своему, но главное в соответствующих рамках, интересы определённой части трудящихся. Ей тоже есть о чем думать в нынешней ситуации, но это не затрагивает самой её raison d'être. А вот с христианской демократией ситуация сложнее именно потому, что эта raison d'être — новая, она её должна для себя оправдать. Именно эта неопределённость, ощущаемая и правящими классами, и их массовой базой, и популистски настроенными массами, является в нынешних условиях ещё одной причиной стагнации движения.

Соответственно видятся мне и перспективы движения. Реально в нынешней ситуации в Латинской Америке основным направлением эволюции консервативного ядра новых или новейших христианско-демократических партий будет, по-видимому, дальнейшая эволюция вправо, к более или менее адекватному выражению интересов современного капитализма — ТНК, монополий. В менее развитых странах, бесспорно, будут ещё сдвиги, может быть даже и прыжки влево — по крайней мере части христианской демократии. При резком обострении политической ситуации здесь повторится и та самая поляризация, которая совершенно неизбежна для поликлассовых партий в условиях структурного кризиса.

1981—1982

Комментарии научного редактора

[1] Сразу после прихода к власти в январе 1981 г. администрация Р. Рейгана развернула мощную пропагандистскую кампанию, обвиняя Кубу в поставках оружия сальвадорским партизанам (тщательно при этом избегая ответа на вопрос, как технически Куба могла это сделать). Кампанию поддержали диктаторские латиноамериканские режимы, у которых, впрочем, не было дипломатических отношений с Кубой. Но под давлением Вашингтона к кампании вскоре присоединились и отдельные христианско-демократические правительства. Христианский демократ Л. Эррера Кампинс, президент Венесуэлы, пошел на сворачивание всех связей с Кубой вплоть до отзыва посла и предоставил военную помощь и советников сальвадорской армии, а также начал в Венесуэле подготовку и обучение сальвадорских военных. Затем к нему присоединился и президент Коста-Рики Родриго Карасо. За это обе страны получили серьезную военную помощь от США.

[2] Христианско-демократическая партия Чили в 60-е гг. в целом придерживалась реформистских позиций и во время президентства Э. Фрея провела ограниченную аграрную реформу, дифференцированную налоговую реформу, «чилизацию» медной промышленности и т.п. Однако после победы на выборах 1970 г. С. Альенде в ХДП возобладало правое крыло, которое сделало партию мощным инструментом политической дестабилизации и несет прямую ответственность за военно-фашистский переворот сентября 1973 г. (см.: Лаврецкий И.Р. Товарищ Президент; его же. Мятеж; Викарио Г. Путь к путчу; Петрас Б. и Д.Ф. Пули вместо выборов).

[3] Христианско-социальный союз — младший (баварский) партнер западногерманского блока ХДС-ХСС. Отличался куда более правой позицией, чем собственно ХДС, который и сам был представителем правого направления христианской демократии. Особенно это стало заметно с 1961 г., когда ХСС возглавил Франц-Йозеф Штраус (1915—1988), реваншист с нацистским прошлым.

[4] СЭДА — Испанская конфедерация автономных правых (исп. La Confederación Española de Derechas Autonomas), блок правых буржуазно-помещичьих партий, возникший в 1932 г. Ставил своей целью установление в Испании клерикально-фашистского режима. Пользовался большим влиянием среди отсталых, идеологически зависимых от католической церкви слоев населения. В 1933 г. СЭДА победила на парламентских выборах, но отказалась от формирования правительства из страха гражданской войны. В 1934 г. СЭДА вошла в коалиционное правительство, что вызвало в Испании всеобщую забастовку, переросшую в Астурии в вооруженное восстание. В 1935 г. вновь вошла в правительство и вскоре явилась причиной распада правящего блока из-за громких скандалов, связанных с коррупцией министров СЭДА. Из-за этих скандалов в 1936 г. потерпела на выборах серьезное поражение и взяла курс на подготовку военно-фашистского переворота. После начала мятежа Франко СЭДА влилась во франкистские структуры.

[5] КОПЕЙ или Социал-христианская партия — христианско-демократическая партия, существует в Венесуэле с 1946 г. Здесь К.Л. Майданик говорит о первом сроке нахождения КОПЕЙ у власти (1968—1973), когда в стране проводилась линия на экономическую модернизацию, сглаживание социальных конфликтов (в частности, были заключены соглашения, приведшие к прекращению герильи Вооруженных сил национального освобождения (ФАЛН), и была легализована компартия), были повышены налоги на доходы нефтяных корпораций и т.п.

[6] Диктабланда — мягкая диктатура; диктатура с сохранением атрибутов представительной демократии (парламент, выборы, многопартийность, определенная свобода средств массовой информации и т.п.).

[7] «Рим — открытый город» — знаменитый фильм Роберто Росселлини (1946), задавший стандарты итальянского неореализма. События в фильме происходят в 1944 г. в оккупированном нацистами Риме, главные герои — участники итальянского Сопротивления. Среди них — священник дон Пьетро, которого в конце фильма расстреливают гестаповцы.

[8] Сильва Энрикес Рауль (1907—1999) — архиепископ Сантьяго и примас Чилийской католической церкви в 1961—1983 гг. Вскоре после военного переворота 1973 г. занял позицию резкой критики хунты, создал для защиты жертв репрессий Комитет защиты мира, однако хунта ликвидировала этот комитет в 1975 г. Тогда Р. Сильва создал для этих же целей Викариат солидарности. Под давлением Пиночета был вынужден оставить посты канцлера Католического университета Чили (в 1974 г.) и председателя Епископальной конференции Чили (в 1976 г.). К.Л. Майданик говорит здесь об уходе Сильвы Энрикеса потому, что на 1983 г. приходилось 75-летие архиепископа и папа римский по вновь принятым правилам мог отправить его на покой по возрасту. Правительство Пиночета оказывало на Ватикан сильное давление, чтобы это было сделано, и в 1983 г. папа Иоанн Павел II действительно отправил Р. Сильву в отставку.

Публикуется по авторской рукописи.

Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.