| Saint-Juste > Рубрики | Поддержать проект |
Аннотация
|
По своим основным убеждениям я социалист. Я отношусь отрицательно к существующему общественному строю и стремлюсь к осуществлению иного, более справедливого, при котором каждый трудящийся член общества имел бы полное право на продукты своего труда и тем самым был бы обеспечен материально на одинаковое с прочими обращение и участие в управлении, словом, каждый имел бы возможность к средствам для своего умственного, нравственного и физического развития. Земля и орудия производства, при таком общественном устройстве, должны считаться собственностью общества и быть в пользовании только тех, кто будет непосредственно прилагать к ним свой труд; самая же организация труда должна быть основана на началах ассоциации. Желающий производить отдельно должен делать это без помощи наемного труда, который при такой общественной организации не допускается. Относительно этих принципов общественного строя солидарны между собою социалисты всех оттенков, расходясь по другим пунктам, напр., относительно политической организаци, религии, отношения полов между собою. Относительно политической организации большинство русских социалистов придерживается начал федерализма; относительно религии все признают полную веротерпимость и религиозные убеждения считают личным делом каждого, так что ходячие обвинения, обращаемые к нам, будто мы желаем в своем будущем обществе водворить обязательный для всех атеизм, идем против бога и т. п., не имеют за собой никакого основания. Что касается до устройства семейных отношений, то относительно этого пункта существует различные взгляды; некоторые, в том числе и я, разделяют то мнение, что характер будущих семейных отношений нельзя предначертать заранее в деталях, да к этому и не представляется надобности. Могу сказать только, что я не встречал ни одного из русских социалистов, который бы стоял за «общность жен», неограниченный простор животных инстинктов и т. п. вещи, составляющие содержание направляемых против нас обвинений. Таков, в общих чертах, мой идеал общественного устройства, наиболее удовлетворющий требованиям истины и справедливости.
Всматриваясь в существующий общественный строй, я замечаю полное противоречие между ним и моим идеалом. Я вижу, что большинство членов его, будучи наиболее обременено трудом, часто непосильным, разрушающим здоровье, получает наименее благ, как духовных, так и материальных; оно лишено возможности дать порядочное образование и воспитание своим детям, обречено весьма часто на нищету, от которой развращается нравственно и вырождается физически. Другая же часть, меньшинство, живя на готовом, не трудясь, заражается всеми пороками, происходящими от праздности. Средний между этими тип будут трудящиеся, пользующиеся относительным достатком, но труд их, большею частью, направляется на эксплуатацию, в той или другой форме, темного, невежественного и бедного люда. Таким образом, даже самый труд, при существующих формах общественной жизни, не облагораживает, а развращает личность, делает ее глухой и бесчувственной к страданиям ближних. Словом, условия современной жизни благоприятствуют развитию в человеке личного расчета, эгоизма, лицемерия, приниженности, с одной стороны, и наклонности к личному произволу, с другой. Доискиваясь причин этих явлений, я нахожу, что причины эти заключаются в том, что современная жизнь основана не на вышеизложенных принципах социализма, а на противоположных им. Раз я сознал это, я должен стремиться ввести социалистические начала в современную жизнь, перестроить ее сообразно этим началам. Стремление это, переходя в страстное желание, становится для меня нравственным долгом, главною задачею моей жизни. С этого момента я уже выхожу из области чистой теории и вступаю в область практики. Я изыскиваю средства, с помощью которых я могу содействовать осуществлению своих идеалов. Могучим средством для достижения этой цели является пропаганда социалистических принципов в обществе и, главным образом, среди рабочих масс, как наиболее терпящих от существующих форм жизни. Я объясняю рабочему, что ему жить тяжело потому, что таковы основания современной общественной жизни, такие-то и такие-то; что если изменить жизнь сообразно началам социализма, то ему жить станет лучше. Я гласно и открыто критикую при этом основания современного общественного строя и признаю за собою неотъемлемое нравственное право на подобную критику. Во имя чего я должен поступиться этим правом? Во имя писаного закона? Но закон не может служить верховным критериумом в решении вопросов нравственного порядка. Законы изменяются и изменяются именно под влиянием критической мысли. Рабство с незапамятных времен считалось священным, неприкосновенным, основным институтом общественной жизни. Явилась критика, подорвала нравственные основания этого института, вошла в сознание людей, и институт пал, хотя был освящен законом. Следовательно, общественное благо требует, чтобы не критическая мысль регулировалась законом, а, наоборот, закон должен сообразоваться с требованиями критики, поскольку она выражает начала справедливости. Может быть, я должен отказаться от своего права критики общественных установлений в виду того, что установления эти традиционны, за них мнение народа? Но мнения и традиции народа, будучи принимаемы в расчет, тоже не могут служить критериумом справедливости общественных учреждений и сами не могут быть изъяты от критики. Традиции и мнения народа могут быть и почтенны, и истинны, и нелепы; для того, чтобы отличить одни от других, уже требуется критическое к ним отношение. Может быть, я могу касаться второстепенных установлений, но не имею нрава критиковать основных начал общества? Но рабство тоже считалось основным институтом, и притом — кто судья в вопросе, основной ли такой-то институт или нет? Правительство, как выразитель интересов преимущественно высших классов, должно иметь тенденцию придавать важное значение вообще всем институтам, согласным с интересами этих классов. Итак, и писаные законы, и традиции, и основные начала общественного устройства могут быть несогласными с началами разума и нравственности и не удовлетворять требованиям времени, устареть. Прогрессировать и совершенствоваться они могут только под влиянием критической мысли, которая является, таким образом, самым мощным двигателем прогресса; стало быть, стеснять ее проявления — значит ставить человечеству преграды на пути к своему счастью. Поэтому, я признаю за собой неотъемлемым право относиться критически ко всяким верованиям и учреждениям общественным. Если я нахожу их несогласными с требованиями справедливости, я имею право открыто заявлять свое несогласие путем устной или печатной пропаганды. Препятствующий мне осуществлять это мое неотъемлемое право поступает относительно меня несправедливо. Пока я борюсь за свой идеал только словом и убеждением, несогласные со мною имеют право, для противодействия мне, прибегать тоже к слову и убеждению, но не более. Если идеал общественного строя, который я пропагандирую, несправедлив, неудобоисполним или не окупает тех жертв, которые требуются для его осуществления, если при осуществлении его общество будет представлять более неудобств для своих членов, доказывайте это, опровергайте меня публично, даже презирайте меня, но не препятствуйте мне высказывать то, что я считаю истиной. Если я высказываю рабочему или крестьянину свое мнение о причинах их бедственного положения, указываю причины эти в основах современного общества, рисую им идеал иного общества более, по моему мнению, согласного с законами правды, убеждаю их проникнуться моими стремлениями, сплотиться воедино и осуществить эти стремления, — доказывайте им противное, что я ошибаюсь, что предлагаемый мною идеал общества несправедлив, невозможен, невыгоден для них, что стремления мои безнравственны, нелепы,— словом, доказывайте все, что угодно и как угодно, но не препятствуйте мне высказывать свое мнение, если я не прибегаю к каким-либо насильственным действиям, а ограничиваюсь только словом и убеждением. Другим средством для нас служит организация рабочих союзов и забастовок, которые приучают рабочие массы к солидарному, единодушному действию, сплачивают и организуют их. Какое бы мы, социалисты-революционеры, ни придавали значение этим явлениям, с какими бы целями ни устраивали мы стачки рабочих и союзы их, пока эти союзы и стачки преследуют только свои чисто экономические цели, пока они не сопряжены с каким-либо насилием, они должны иметь право на существование. Почему, в самом деле, наниматели могут входить между собою в соглашение для установления цен на рабочий труд, на товар, могут стремиться к повышению цен на товары, тогда как рабочие, отказывающиеся работать за низкую плату и требующие, более высокой, рассматриваются законом как правонарушители? Из всего сказанного будут понятны основания и других наших требований: свобода сходок, съездов, прессы, общественных библиотек и пр. Я и мои товарищи, разумеется, желали бы осуществить свой идеал общественного устройства без кровавых мер; но так как этому осуществлению будут препятствовать те общественные группы, которым существующий порядок выгоден и при этом к ним, вероятно, присоединятся многие из других общественных слоев, по недостаточному пониманию своих интересов, то мы на мирный способ решения социального вопроса не надеемся и рассчитываем доставить окончательное торжество нашему делу путем революции. Мы не просто социалисты, но социалисты-революционеры. Мы нисколько не думаем скрывать, что требуемые нами свободные учреждения, как их принято называть, нужны нам, главным образом, для более скорого и успешного совершения революции. Революция сама по себе есть зло, но зло это должно окупиться бесчисленными благами будущих поколений, освобожденных от тяготеющего на них в настоящее время гнета; поэтому мы желаем революции, стремимся вызвать ее и, между прочим, с этой точки зрения смотрим на свободные учреждения. Но свободные учреждения имеют и другие основания на свое существование, приведенные в общих чертах мною выше, — основания, вытекающие из общих начал истины и справедливости. Что мы прилагаем к этим учреждениям свою специальную точку зрения, сущность дела не меняет. И грамотность, и науку мы можем оценивать, между прочим, с точки зрения специально нашей, революционной, тем не менее из этого никак не следует, чтобы грамотность и наука подлежали упразднению, ибо они основываются на других, более общих принципах.
Итак, социалисты-революционеры, как и все другие люди, каких бы убеждений они ни были, имеют, или должны иметь, право беспрепятственно пропагандировать свое учение, и, пока они ограничиваются только пропагандой, не примешивая к этому каких-либо насильственных действий, они должны быть неприкосновенны; против них противники их имеют право бороться только путем теории, убеждения. Ибо они, революционеры, основывают свое право пропаганды на великом и всеобщем принципе — свободе критической мысли. Раз им препятствуют пользоваться этим неотъемлемым правом человеческой личности, раз посягают на это высшее благо человека — свободное проявление разума, они в праве принять все меры, испытать все средства, даже самые крайние, для защиты своей нравственной личности. Первыми нападают не они — они сторона защищающаяся, а при защите, и особенно при защите столь важного предмета, как нравственное бытие человека, позволительны даже и крайние средства, если другие, более мягкие, не достигают цели. Вот из каких соображений исхожу я при апологии террористических действий. Однако, апология эта теряет значительную долю своей силы вследствие того, что я рассуждаю слишком обще и теоретично. Я выразился, напр.: нам препятствуют пользоваться правом на свободное выражение своих мнений. Этими словами я не даю даже приблизительного понятия о том, что нам приходится пережить и перечувствовать в действительности, в каких чудовищных формах является это стеснение свободы слова на практике. Я мог бы представить великое множество самых характерных иллюстраций на эту тему из русской действительности; но не сделаю этого, так как боюсь увлечься и никогда не кончить. Обращаю внимание только на это обстоятельство. Когда в высших правительственных сферах вводится в практику какая-нибудь мера — напр., постановление в обязанность сельским властям следить за благонадежностью обывателей, — авторы подобного распоряжения, без сомнения, достаточно отличают благонадежное от неблагонадежного. Но различают ли точно сельские власти? Как они понимают слова: неблагонадежный, пропаганда, социализм и проч., и какой вид примет изданное распоряжение после того, как оно пройдет сквозь призму понимания урядника, станового и будет применяться на практике к живым людям? Люди, вращающиеся только в отдаленных от действительной жизни сферах, никогда не поймут этого во всей реальности и полноте; для такого понимания необходимо жить в той действительности, в тех слоях общества, в которых задуманные мероприятия прилагаются на деле.
Итак, на репрессии правительства мы отвечаем террором. Мы надеемся, что правительство уступит, если террор будет применяться нами систематически. Какие основания для подобных надежд может иметь партия «Народной воли», представляющая из себя, по общепринятому в правительственных кругах мнению, не более, как горсть злоумышленников? Повторяя систематически покушения на жизнь государя, как высшего выразителя и носителя правительственной идеи, мы этим самым выводим недовольные элементы общества из апатии, побуждаем их к активности, на деле доказываем, что как бы ни были суровы условия жизни современного политического режима, борьба против него все же возможна. С другой стороны, покушения эти не могут так или иначе не действовать на народные массы, возбуждать в этих массах интерес к событиям внутренней жизни, выводить их из инертного состояния. Одновременно с террористическими фактами ведется пропаганда в народе, уясняющая ему смысл этих фактов, побуждающая его самого принять участие в активной борьбе с правительством за дело своего освобождения. Раз человек из народа уяснит себе смысл и значение борьбы революционной партии с правительством, партия эта приобретает в его глазах тем больший вес, чем энергичнее она проявляет себя в борьбе. Пропаганда не ограничивается одним уяснением значения террористических фактов в глазах народа; она рекомендует ему взять эти факты за образец, побуждает его составлять в своей среде организованные группы, боевые дружины для борьбы с эксплуатирующими его и ненавистными ему лицами. Эти боевые группы, проникнутые духом и стремлениями социализма, по мере своего размножения и развития, могут представить из себя весьма важного союзника для партии «Народной воли» в ее борьбе с правительством, дадут ей возможность все более и более расширять круг своих наступательных действий, пока, наконец, она не сочтет возможным взять на себя инициативу всеобщего, массового, открытого восстания. Если результатом этого восстания будет победа партии, она приступит к приведению в исполнение своей программы, стараясь, чтобы было как можно менее жертв и проявлений насилия, насколько этого возможно избежать, имея дело с разбушевавшимися стихиями. Подобный ход дела возможен, конечно, при одном условии: если мы успеем внести в сознание народа социалистические и революционные стремления и подорвать в нем веру в царя. На такой успех уже и теперь располагают надеяться некоторые данные, как: несомненное брожение, замечаемое в народе, выражающееся, напр., во всеобщем стремлении переселяться, большая отзывчивость к пропаганде, замечаемая везде почти, где таковая ведется, волнения, стачки и т. п. Разумеется, все эти симптомы доказывают только, несомненно, тот факт, что народ настоящего времени гораздо менее инертен, чем, напр., в начале 70-х годов, во времена пресловутого хождения в народ, но отнюдь не доказывают, чтобы он проникся социально-революционными стремлениями и утерял свои монархические чувства (хотя и они уже не так сильны, как прежде).
В этом последнем направлении нам предстоит еще немало работы. Наши противники думают даже, что монархические чувства так сильны и глубоки в народе, вера его в царя так беспредельна, что все усилия революционеров ослабить эту веру и чувства останутся тщетными. Они должны думать, что наши заговоры и покушения опасны только сами по себе, могут вызвать временное затруднение, против которого достаточно одних полицейских мер, но не вызовут массового восстания. Я полагаю, что наши противники в этом случае ошибаются. В том и заключаются, по моему мнению, достоинства нашей программы, что она даже в этом, худшем из двух возможных случаев, не терпит окончательного крушения.
Допустим, что вера и упование народные относительно царя не ослабнут. Но народ страстно желает земли и облегчения тягостей; он все бывшие покушения объясняет себе так, что царь-де желает наделить народ землей и даровать ему разные блага, но этому мешают «господа», которые ни за что не соглашаются поделиться землей и даже не прочь «воротить на старое», т.е. восстановить что-нибудь вроде бывшего крепостного права, когда «на собак меняли». Вот чтобы не допустить царя до исполнения своего желания, они и устраивают заговор, для чего подучают студентов. Так, по крайней мере, объяснялись покушения на жизнь покойного государя. После того, разумеется, были сказаны известные слова волостным старшинам в мае 1883 года, но что если подобные мнения еще продолжают держаться, какое действие в этом случае произведут на народ последующие покушения? Не заставят ли они его подняться во имя царя, особенно, если принять в соображение несомненный факт брожения в народе? Если такое восстание способно будет принять широкие размеры, революционерам, как я думаю, останется только один путь: примириться с фактом и постараться воспользоваться им в духе своей программы, внести в это восстание социалистические тенденции,— словом, насколько возможно, взять его в свои руки. Но взять в руки такой, чисто стихийный и внезапный взрыв весьма трудно; восставший народ будет руководствоваться более всего своими собственными инстинктами — уничтожать, резать и жечь что попало. Будет масса совершенно бесплодных убийств и разрушений, будут уничтожены многие блага цивилизации и науки. Мы никогда не хотели и не хотим уничтожения этих благ; мы стремимся, напротив, к такому порядку вещей, чтобы блага эта делались достоянием всех рабочих масс, а не исключительно одного привилегированного меньшинства. Мы, равным образом, не жаждем бесполезных убийств и пролития крови, а допускаем их, только будучи поставлены в ничтожное положение и, притом, платя за одну чужую голову десятками своих собственных. Поэтому мы не симпатизировали и не можем симпатизировать подобному типу революции. Если бы было иначе, если бы мы ему сочувствовали, мы, вероятно, давно бы успели вызвать подобную революцию. Чигиринский заговор [1] не встретил сочувствия среди революционеров, но он весьма поучителен. Он ясно показывает, что 10—15 человек этим путем могут втянуть в заговор чуть не полуезда, с соблюдением при этом тайны. Что же было бы, если бы целая организация повела такое дело в более широких размерах? Что если бы партия разослала прокламации с тем же содержанием, какое имели прокламации 1881 г., марта 3-го, но не от имени Исполнительного Комитета, а от имени царя, в виде «золотых грамот» с обращением от царя к народу такого рода, что я-де желаю даровать вам то-то и то-то, но мне мешают земледельцы, купцы, фабриканты, — с приглашением составлять боевые дружины под руководством посланных от него людей и т. п. Борьба с нами при таком ведении дела была несравненно труднее, ибо мы в самое короткое время приобрели бы приверженцев среди всех разновидностей простого народа, крестьян, рабочих, солдат, дворников, низших полицейских агентов и проч. Революция при таком ведении дела могла бы быть вызвана, как я думаю, в сравнительно короткое время, но потому-то она и нежелательна: в короткий срок партия не в состоянии приобрести настолько влияния в народе, чтобы руководить им и сдерживать его разбушевавшиеся инстинкты; хотя многие, и притом довольно важные, задачи партии (наприм., экспроприация земельной собственности) были бы достигнуты и при таком типе революции, тем более, что параллельно с подобными приемами могут действовать и старые, т.е. приемы настоящего времени.
Каков бы ни был тип революции, но заговоры будут повторяться. Из стомиллионного населения, во всяком случае, найдется группа людей, могущая взять на себя совершение подобного дела, и, чем дальше, тем с большею легкостью, принимая в соображение совершенствование техники разрывных снарядов и увеличивающуюся после каждого предприятия опытность революционеров. На бдительность полицейского надзора вполне рассчитывать нельзя. Наша неудача ничего не доказывает, ибо она обусловливалась отчасти случайными причинами. Наш план первоначально был не таков, какой был действительно принят впоследствии, благодаря полученному нами известию, что государь 3-го марта намерен выехать в Гатчину и оттуда, быть может, отправится путешествовать. Это известие заставило нас спешить приведением в исполнение заговора и ходить изо дня в день по нескольку часов кряду по Невскому проспекту, что легко могло броситься в глаза полицейским агентам, как мы и сами сознавали. Нельзя рассчитывать, чтобы подобные случайные препятствия всегда представлялись на пути заговора. Пока будет продолжаться настоящая система внутренней политики, в людях, способных на цареубийство, недостатка не будет. Система эта и порождает таких людей. Я, по крайней мере, по своим природным наклонностям, всегда чувствовал влечение к пропагаторской деятельности. Пропагандировать свои идеи, видеть, как под их влиянием человек начинает перерождаться, освобождаться от узкоэгоистических вожделений и проникаться высшими, альтруистическими стремлениями, для меня всегда было великим удовольствием. И я, без сомнения, остался бы пропагандистом, если бы не внешние невозможно стеснительные условия пропаганды, как и вообще всякой деятельности, несогласной с видами правительства, хотя бы она и не заключала в себе ничего прямо революционного, напр., устройство рабочих библиотек из дозволенных цензурою книг и т. п. Преследование всех сколько-нибудь свободомыслящих людей, закрытие газет и журналов, политические процессы, в которых люди присуждаются к тяжким наказаниям, и отчеты о которых не дают сколько-нибудь обстоятельного понятия, за что осуждены эти люди, изъятия из библиотек чуть не всех порядочных книг, даже чисто научных, как «Геология» Лайеля [2], Агассиса [3], стеснения, каким подвергается учащаяся молодежь, — все это не могло не озлобить меня, так что я, наконец, пришел к мысли самому совершить цареубийство. Летом 1886 года решение это настолько созрело, что я подал прошение в С.-Петербургский университет, куда и перевелся осенью. Я рассчитывал стрелять из пистолета с отравленными мелкими пулями (или дробью) или из револьвера. Для этого я считал необходимым иметь помощников, которые бы следили за выездами государя и дали мне возможность выбрать удобный для произведения покушения момент. С целью разыскать таких помощников, я стал заводить знакомства.
Считаю нужным заметить, что я ровно никому не говорил о своем намерении совершить цареубийство, и из моих знакомых никто не мог даже подозревать об этом. Некоторым я высказывал желание заняться пропагандой среди рабочих или типографскими работами и просил их свести меня с лицами, которые могли бы помочь мне в этом. Среди этих лиц я и рассчитывал найти подходящих людей, которым только одним намерен был открыть свой замысел. Поиски мои некоторое время оставались тщетными, отчасти потому, что я потерял те связи, на которые надеялся, отправляясь в Петербург; но, наконец, уже в исходе осени, я узнал, что два человека имеют намерение предпринять что-нибудь «в террористическом роде». С этими людьми я познакомился, и мы решили сперва так, что я буду стрелять, и мне будут даны помощники для слежения за выездом государя, а если удастся найти другое лицо, согласное стрелять, то стрелять вдвоем. Сколько припоминаю, чуть ли не тут впервые и зашла речь о пистолете с отравленной дробью; раньше же, кажется, я рассчитывал только на револьвер. Впрочем, не помню. Решили искать подходящих людей, но вскоре этот первый план наш был изменен, разросся в более обширный заговор, в котором принял участие, между прочим, и я. Этим я могу закончить свое заявление. Я хорошо сознаю, что дал в нем слишком много места рассуждениям чисто теоретического свойства, которые, может быть, было бы более уместно высказать в изустных объяснениях на суде, но я не имею твердой уверенности, что там мне дана будет возможность высказаться хоть сколько-нибудь обстоятельно. Между тем идеи и соображения, которые я привел в этом заявлении, руководили моими поступками, составляли заветную часть моего нравственного бытия и слишком для меня дороги, чтобы я отказался высказать их, если представляется к этому какая-либо возможность. Этим, я полагаю, достаточно объясняется характер моего настоящего заявления.
Считаю нужным восстановить следующее обстоятельство, опущенное при составлении протокола о моем аресте. Когда я был приведен в жандармское управление, в комнату, где меня подвергли арестованию, я бросил находившийся в моих руках снаряд с целью произвести взрыв. Так как это событие случилось уже довольно давно, то я постараюсь подробно восстановить ход дела. При задержании меня на Невском проспекте, полицейские агенты Тимофеев и Варламов обыскали только мои карманы с целью, как они говорю, узнать, нет ли там револьвера, но не обратили никакого внимания на книгу. Из этого я заключил, что они не должны подозревать в намерении бросить снаряд, и что о нашем замысле полиции, вероятно, ничего неизвестно, а также, может быть, неизвестно пока и о моих сотоварищах, тем более, что я не видел, чтобы кого-либо из них арестовали, а, севши на извозчика, далее заметил проходившего мимо меня Канчера [4]. Когда меня привезли в управление, мы стали подниматься по какой-то узкой и глухой лестнице, делавшей завороты. Тут мне пришла мысль, что если я произведу взрыв, то могу этим оттянуть на некоторое время развитие заговора и дать этим возможность Андреюшкину [5] и Генералову [6] привести его к концу и, кроме того, убить двух агентов, которые, как я думал, могли заподозрить не только меня, но и моих товарищей и впоследствии арестовать их. Вообще, я полагал, что взрывом могу замести хотя первые следы, повредить же делу не могу. С этой целью, будучи еще на лестнице, я потянул за бечевку, отчего должна была порваться бумажная перегородка, но потянул так сильно, что веревка порвалась, произведши некоторый звук. Тимофеев и Варламов, ведшие меня в это время под руки, как видно, услышали этот звук, но не поняли, в чем дело, и только сильнее стали держать меня под руки, вследствие чего я не имел возможности бросить снаряд так, как это требовалось его устройством. Но когда меня привели, через какой-то коридор, в комнату, где за столом сидел полицейский офицер, и отпустили мне руки, я бросил снаряд шагах в трех от себя на пол, подбросивши его, сколько помню, несколько выше уровня моего роста. Снаряд падал корешком кверху и наискось, т.е. в положении, благоприятном для произведения взрыва, но взрыва не последовало. Полицейский офицер вздрогнул, но не обратил на это внимания, и только спустя минуту или две после падения снаряда один из агентов поднял его, поднес зачем-то к уху и, понявши, по-видимому, в чем дело, передал его, кажется, тому же офицеру. Кроме нас троих, в этой комнате, в момент бросания снаряда, кажется, никого не было. Во время составления протокола капитаном Ивановым я напомнил ему об этом происшествии; он мне что-то ответил, чего я не расслышал или не помню, и я не стал настаивать далее, так как не придавал в то время этому обстоятельству значения, какое придаю теперь, даже и упомянул-то Иванову о факте бросания как-то машинально. Упомянул я Иванову об этом обстоятельстве уже после того, как он составил протокол и прочел его мне, и упомянул в таком смысле, что я-де бросил снаряд, не прибавляя к этому о цели этого бросания. Полицейский же офицер, к которому привели меня Тимофеев и Варламов, так и понял мой поступок, как он должен быть понимаем, т.е. что я имел намерение произвести взрыв. Во всем этом деле важно констатировать одно обстоятельство: была ли порвана бумажная, пропитанная парафином перегородка, когда я тянул за бечевку, или же порвалась только бечевка. Если перегородка была порвана, то условия взрыва были налицо, так как я снаряд бросил правильно. Если же, несмотря на это, взрыва не последовало, является вопрос: насколько мой снаряд вообще способен был взорваться? Я наверно знаю, что снаряды Андреюшкина и Генералова, по системе устройства и тщательности исполнения, ничем не превосходили мой. Андреюшкин, Генералов и я, конечно, были уверены, что снаряды должны произвести взрыв; притом мы слишком непосредственные участники предполагавшегося цареубийства, чтобы по отношению к нам имел значение вопрос о действительной опасности, представляемой снарядами, но для других участников заговора, может быть, имеет значение и объективная сторона дела. Брошенная мною на лестнице бечевка состоит из двух связанных между собою бечевок. Одна, выходившая из трубки, — потоньше, к ней же привязана другая потолще; обе бечевки того рода, какой обыкновенно употребляется в суворовских лавках [7] для завязывания материй. Толстая бечевка была закручена в виде кольца, которое было скреплено ниткой, чтобы не раскручивалась. Для того, чтобы порвать перегородку, нужно было потянуть за это кольцо. В каком месте лестницы я бросил бечевку, хорошо не помню, помню только, что это было сделано не в начале и не в конце ее, в глухой и темной ее части.
7 апреля 1887.
Примечания
[*] Показание В. Ст. Осипанова печатается по подлиннику, находящемуся в приложении к I тому дела Ос. Прис. Сената № 47 (Архивохран. № 1 б. Историко-Револ. архив [8]), №№ 12—25.
Комментарии научного редактора
[1] Чигиринский заговор — провалившаяся попытка народников поднять крестьянское восстание в Чигиринском уезде Киевской губернии в 1877 году.
[2] Лайель Чарлз (1797—1875) — британский ученый, один из основоположников геологии.
[3] Агассис Жан Луи Родольф (1807—1873) — швейцарский ученый, основоположник гляциологии — науки о природных льдах.
[4] Канчер Михаил Никитич (1866—1891) — участник покушения на Александра III. После ареста дал признательные показания и выдал многих товарищей. Был отправлен на каторгу на Сахалин, где через несколько лет покончил собой, не выдержав мук совести.
[5] Андреюшкин Пахомий Иванович (1865—1887) — российский революционер, организатор покушения на Александра III. Некоторые исследователи полагают, что письма, отправляемые Андреюшкиным своим товарищам, содержали намеки на готовящееся убийство и позволили полиции своевременно его предотвратить. Арестован по делу «вторых первомартовцев», приговорен к смерти, повешен в Шлиссельбургской крепости.
[6] Генералов Василий Денисович (1867—1887) — российский революционер, организатор покушения на Александра III. Арестован по делу «вторых первомартовцев», приговорен к смерти, повешен в Шлиссельбургской крепости.
[7] Суворовские лавки — суконные лавки, принадлежавшие купцам Суворовым, владельцам Ширингушской суконной фабрики. Студенты-разночинцы XIX в. постоянно имели дело с суворовскими лавками, так как обычно там приобреталось сукно на мундиры и шинели.
[8] В настоящее время в фондах Государственного архива Российской Федерации.
Опубликовано в книге: Первое марта 1887 г. Дело П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Осипанова и др. М.: Московский рабочий, 1927.
Комментарии научного редактора: Илья Пальдин, Александр Тарасов
Василий Степанович Осипанов (1861—1887) — российский революционер, народоволец.
Из мещан. В 1881 г. поступил в Казанский университет, откуда был исключен за участие в подпольной деятельности.
В 1886 г. переезжает в Петербург, где готовит покушение на Александра III и становится одним из основателей Террористической фракции партии «Народная воля». Должен был метать бомбу в царя. 1 марта 1887 г. арестован в числе 15 других членов фракции. 20 мая 1887 г. повешен в Шлиссельбургской крепости.
 |
Мысль о составлении программы Террористической фракции явилась вскоре вслед за решением организовать террористическую группу, т. е. приблизительно во второй половине декабря 1886 года. Все были согласны с тем, что ни в одной из существующих программ не выставляется достаточно рельефно главное значение террора как способа вынуждения у правительства уступок, и не дается удовлетворительного объективно научного объяснения террора как столкновения правительства с интеллигенцией, — неизбежного, так как оно выражает собой разлад, существующий в самой жизни и неминуемо переходящий, при известной степени обострения, в открытую борьбу. Поэтому и было решено формулировать наш взгляд на террор в особой специально террористической программе. Были предположены также некоторые организационные изменения в постановке террористического дела, но о них я не считаю удобным говорить, как о них не говорится ничего и в программе.
Вскоре к этому присоединилась мысль составить опыт общепартийной программы, которая могла бы объединить революционные партии. Прежняя программа «Народной воли», по недостатку научной обосновки и некоторой неопределенности своих положений, не вполне удовлетворяет революционные кружки, и мы думали, что, исправляя эти ее недостатки и сделав в ней некоторые изменения, можно устранить все существенные причины разногласий и послужить делу объединения революционных сил тем вернее, что предполагавшийся террористический факт должен был вызвать оживление и подъем духа в революционной среде. Кроме того, мы думали, что наша обязанность, приступая к такому серьезному делу, изложить перед обществом не только ближайшие мотивы нашего поступка, но и весь наш политический «credo». Под такими-то побуждениями была составлена общая часть программы, образовавшая вместе со специальною ту «Программу Террористической фракции партии “Народной воли”», которую я прилагаю при этом показании. Лично я принимал самое близкое участие в ее составлении и вполне солидарен со всеми выставленными в ней положениями и с тем объяснением, которое дается в ней террору.
В заключение я хочу более точно определить мое участие во всем настоящем деле.
Если в одном из прежних показаний я выразился, что я не был инициатором и организатором этого дела, то только потому, что в этом деле не было одного определенного инициатора и руководителя; но мне одному из первых принадлежит мысль образовать террористическую группу, и я принимал самое деятельное участие в ее организации в смысле доставания денег, подыскания людей, квартир и пр.
Что же касается до моего нравственного и интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, т. е. все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений [II].
Примечания редакторов книги
[I] Показание А. И. Ульянова от 20—21 марта 1887 г. печатается по автографу А. И. Ульянова, находящемуся во втором томе «Дознания о замысле на жизнь свящ. особы государя императора, обнаруженном 1 марта 1887 г.» — приложение к делу Особ. Прис. Прав. Сената № 47. (Архивохран. № 1).
[II] Последний абзац отчёркнут Александром III; на поле его помета: «Эта откровенность даже трогательна!!!».
Опубликовано в книге: Первое марта 1887 г. Дело П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Осипанова и др. М.: Московский рабочий, 1927.
Александр Ильич Ульянов (1866—1887) — российский революционер, народоволец.
Из дворян. В 1883 г. поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, где на третьем курсе получил медаль за научную работу.
В университете занимался политической агитацией среди студентов через сеть землячеств и специально организованный Ульяновым Союз землячеств. Вместе с группой сторонников создает Террористическую фракцию партии «Народная воля», которая была призвана казнить Александра III. Для покупки средств для изготовления взрывчатки продал полученную ранее медаль.
1 марта 1887 г. арестован в числе 15 других членов фракции. 20 мая 1887 г. повешен в Шлиссельбургской крепости.
Старший брат В. И. Ленина.