| Saint-Juste > Рубрикатор | Поддержать проект |
Аннотация
|
О самоубийстве С. М. Гинсбург существует всеподданнейший доклад мин. вн. дел Дурново Александру III, рассмотренный царем 15 января 1891 г.
«Из полученного подробного донесения о самоубийстве Софьи Гинсбург, — пишет царю Дурново, — оказывается, что 7 января до обеда она провела время в обычных занятиях; после обеда легла, сначала без одеяла, а затем покрылась им до самого лица. В исходе четвертого часа из камеры ее послышался крик, вследствие чего дежурный унтер-офицер немедленно вызвал вахмистра и начальника тюрьмы, которые застали Гинсбург лежащей на койке в бесчувственном состоянии с окровавленной шеей; подушка и матрац были пропитаны кровью. Принятые немедленно врачом меры к приведению ее в чувство не имели успеха.
Со времени прибытия в тюрьму, Гинсбург была совершенно здорова, жаловалась на бессонницу, которая усилилась в последние ночи. Она вели себя все время тихо и спокойно, почему и получила разрешение заниматься шитьем арестантского белья, для чего ей ежедневно были и выдаваемы необходимые принадлежности, как-то: иголки, нитки и тупоконечные, с закругленными концами, ножницы. В камере никаких признаков беспорядка не обнаружено, а на койке, левее трупа лежали окровавленные вышеупомянутые ножницы.
По произведенному тюремным врачом судебно-медицинскому осмотру трупа, оказалось, что спереди, на средине шеи, имеется прорезанная рана эллиптической формы около дюйма в диаметре, через которую палец легко проникал вглубь на полтора дюйма, общая сонная артерия и внутренняя яремная вена перерезаны. Никаких других повреждений на теле нет. Врач пришел к заключению, что самоубийство совершено на кровати выданными для шитья ножницами, следующим образом: сначала разрезана кожа на шее, с подкожною клетчаткою до мышечного слоя, затем в сделанное отверстие введены ветви ножниц по направлению расположенных рядом сонной артерии и яремной вены, которые были вскрыты одним ударом ножниц; вследствие чего произошло смертельное кровоизлияние. При таком ранении своевременное подание медицинского пособия и сохранение жизни были безусловно невозможно.
Таким образом, невзирая на самый правильный и тщательный надзор за арестантами, предупреждение случаев, подобных настоящему, совершенно немыслимо, ибо, при твердом намерении лишить себя жизни, арестант, несмотря на все предосторожности, несомненно, изыщет тот или другой способ привести свое намерение в исполнение.
Из заметок, оставленных Софьей Гинсбург в тетради видно, что она все время занята мыслью о том, что не совершила того преступления, в котором Сенат признал ее виновной, т.-е. что она не была будто бы эмиссаром заграничных эмигрантов для подготовления покушения на цареубийство. Она высказывает сожаление, что недостаточно энергично защищалась на суде и порицает своего защитника, присяжного поверенного Андреевского, который не подготовился к делу и не мог представить Сенату обстоятельства дела в их настоящем виде. В той же тетради написано ею письмо к матери, которое она просит передать по принадлежности и в котором объясняет самоубийство отсутствием всякой надежды свидеться или иметь когда-либо сведения о родных.
Всеподданнейше докладывая об изложенном вашему императорскому величеству, обязываюсь присовокупить, что в виду недавних статей в заграничных газетах о процессе Софьи Гинсбург, передача письма ее, с оглашением самоубийства, может привести к ряду весьма нежелательных толков и умозаключений, почему упомянутое письмо будет оставлено при делах Департамента полиции, а через некоторое более или менее продолжительное время, в случае просьбы со стороны матери, предположено объявить последней, что дочь ее умерла в тюрьме».
Две характерные черты невольно бросаются в глаза при чтении этого доклада. Это прежде всего чрезвычайно детальный, скрупулезный отчет, как именно совершила свое самоубийство Гинсбург, каким путем она ввела в рану эллиптической формы, около дюйма в диаметра, ножницы, как раз в то место, где расположены рядом сонная и яремная артерии, и как она их, чисто хирургически (Гинсбург по образованию была врачом) вскрыла одним ударом тупоконечных, с закругленными концами ножниц. Царю, как и в случае Клименко[I], очевидно, все это нужно было знать. Нужно было знать, как лежал труп, «на койке в бесчувственном состоянии с окровавленной шеей»; как кругом все было пропитано кровью; как в исходе четвертого часа из камеры Гинсбург (арестантка за № 33) послышался вдруг крик, извещавший, что там уже кончены все счеты с жизнью, и как затем заработала шлиссельбургская машина, завертелись все ее винтики, дабы иметь возможность представить все данные для точного доклада верховному хозяину «Государевой тюрьмы», императору Александру III. Оставалось только, чтобы на этом докладе император начертал царственной рукой: «Прочел с удовольствием».
И вторая характерная черта... В шлиссельбургском застенке, да еще таком, как Старая тюрьма, в этом мрачном покинутом здании, одинокая, в незримом сообществе с каким-то, — она даже не знала, кто он, — душевно-больным; немой свидетельницей, как над ним, «скуки ради», забавлялись все эти Вичуненковы[II], — Гинсбург пробыла все шесть-семь недель своей шлиссельбургской жизни. По-видимому, она была органически не в силах выносить одиночного заключения. Обстановка, в которую она попала, ее терроризовала не какими-либо внешними ужасами, а той перспективой, грозной и неизбежной, живое воплощение которой она видела тут же, где-то близко, совсем около себя в образе душевно-больного заключенного, травимого тюремщиками, как когда-то здесь же почти, в Светличной башне, и такие же тюремщики также травили замурованного тут же несчастного, и без вины виноватого, царя без царства, Ивана Антоновича.
Ее, Гинсбург, по-видимому, потрясала самая мысль, что и ей предстоит такая же участь. Она пишет, даже не пишет, она умоляет командира Корпуса жандармов перевести ее из Шлиссельбурга, так как «заключение в Шлиссельбурге мне невыносимо», говорит она; и она это говорит в таких выражениях, употребляя такие аргументы, при которых становится страшно за нее, как за революционерку, хотя мы и понимаем ее, как человека. Она старается облегчить свою участь даже поздним раскаянием в своей деятельности и уверением, что все обвинения против нее построены на недоразумении. И в заключении, говорит: «Я с радостью подчинюсь каким угодно материальным лишениям, буду исполнять какие угодно тяжелые работы, только переместите меня в условия, не угрожающие моему психическому состоянию и допускающие сообщение с родными»[1].
Так пишет сама Гинсбург о своем положении. То же самое, в сущности, говорят о ней и жандармы.
Гинсбург была доставлена в Шлиссельбург 1 декабря 1890 года. Штаб корпуса жандармов предписал «поместить ее в старой тюрьме», дабы «таким способом изолировать ее от перестукивания и всяких сношений с прочими арестантами» (предписание от 2 декабря 1890 г. за № 167, см. «Былое», кн. 15 за 1920). Хотя Гинсбург пробыла в тюрьме всего месяц с небольшим, менее, чем кто-либо иной из заключенных, она успела тем не менее попасть в общий санитарный отчет за этот год (декабрь 1890 г.), представленный врачом Нарышкиным. О ней там сказано.
«При общем исследовании состояние здоровья найдено вполне удовлетворительное. В течение декабря месяца хворала экземою и общим расстройством нервной системы. Была постоянно в возбужденном состоянии и страдала бессонницей».
Потом, уже постфактум, когда самоубийство стало совершившимся, комендант Коренев еще раз доносил в своем рапорте, что Гинсбург вообще «плохо спала, а ночь под новый год много плакала», но вместе с тем «все время с прибытия сюда вела себя тихо, покойно, в виду чего и для рассеяния скуки одиночного заключения, ей на основании §§ 38, 42, 44 инструкции, утвержденной 4 августа 1884 года, было разрешено заниматься шитьем белья».
В судебно-медицинском акте (см. у Николаевского[III]) опять говорится о Гинсбург, что она «все время была в возбужденно-нервном состоянии. В течение пяти недель прогулкой не пользовалась ни разу».
Администрация в Шлиссельбурге, по-видимому, вообще была настроена благожелательно по отношению к Гинсбург и даже до известной степени старалась, не отягчая ее положения лишними требованиями, замолвить за нее слово перед высшими властями. Отпечаток этого настроения лежит во всяком случае на следующем рапорте коменданта Коренева от 11 декабря 1890 года за № 163, представленном им командиру Отдельного корпуса жандармов.
«Вчерашнего числа при посещении мною старой тюрьмы, пишет Коренев, арестантка № 33, видимо находившаяся в возбужденном состоянии, под влиянием одиночного заключения, обратилась ко мне с просьбою разъяснить ей некоторые, особенно интересующие ее вопросы, как, например, дозволяется ли заключенным здесь: переписка, свидания с родственниками; может ли она все принадлежащие ей, собственные деньги (42 руб. 68 коп.) пожертвовать полностью на выписку, по ее указанию, некоторых книг для чтения заключенных здесь арестантов; на какой срок заключены здесь прочие, а затем, выслушавши, сделанные мною, в пределах инструкции, утвержденной 4 августа 1884 года, разъяснения на все эти вопросы, по-видимому, уже более покойно, но со слезами на глазах, заявила мне, что готова совершить вновь такого рода преступление, за которое, согласно вывешенного на стене ее камеры печатного экземпляра статей из вышеприведенной инструкции, должна быть приговорена к смертной казни».
«Донося о вышеизложенном вашему превосходительству, обязываюсь присовокупить, — добавляет Коренев, — что в течение прошедших после моего посещения суток упомянутая арестантка вела себя покойно, что за ней имеется тщательное наблюдение, незаметное для заключенной, и что сообщение желаемых сведений о ее ближайших родных, на что (в виду бывших примеров милостивого внимания вашего превосходительства к такого рода просьбам) я счел возможным дать ей некоторую надежду, могло бы, по моему мнению, послужить к успокоению заключенной, еще не освоившейся со своим вполне изолированным положением здесь, — видимо угнетающим ее по новости впечатлений».
Коменданта Коренева, несомненно, подкупало соболезнование к этой молодой еще девушке, так остро реагировавшей на обстановку одиночного заключения. Он предчувствовал тут возможность катастрофы, давал распоряжения о «тщательном наблюдении, незаметном для заключенной», наконец, входя в ее положение и желая облегчить ей тяжесть вынужденного ничегонеделания в обстановке этой постылой тюремной праздности, позволил себе даже с некоторой натяжкой истолковать в ее пользу два-три параграфа инструкции, и разрешил ей развлекать себя небольшим женским рукодельем. § 44 «Инструкции», на который Коренев ссылается в одном из вышеприведенных рапортов, говорит как раз, что «из числа возможных по месту, времени и средствам работ в тюрьме допускаются только такие, которые могут быть с удобством производимы в камерах, не вредны для здоровья, не производят шума, не вредят чистоте воздуха и опрятности».
Шитье арестантского белья ручным способом, конечно, вполне подходит к требованиям, выставленным в этом параграфе; оно может быть с удобством производимо в камерах, для здоровья не вредно, не производит шума, не вредит чистоте воздуха и опрятности, — а обо всем этом так заботился Департамент в своей «Инструкции». И, снисходя к настроению заключенной № 33, полк. Коренев разрешил ей заниматься всеми этими ручными работами. Он сообщал даже в очередной ведомости, что именно она сработала за это время. Оказалось, что она сшила себе одну кофту и еще кое-какие предметы «из белого холста». Все, казалось, входило в норму.
Кончилось все это тем, что заботы Коренева дали как раз противоположные результаты: Гинсбург зарезалась теми самыми ножницами, которые он дал ей для работы, не сообразив, что снабжать ее орудием для самоубийства было по меньшей мере неблагоразумно.
И все-таки эти рапорты Коренева говорят так или иначе, что в нем просыпались временами какие-то человеческие чувства по отношению если не ко всем заключенным, то по меньшей мере к Гинсбург. Но совсем иначе относились к ней, и даже к ее мольбам (увы! так напоминающим такие же просьбы Конашевича[IV]) перевести ее на какие угодно тяжелые каторжные работы, но только, чтобы избавить от дальнейшего пребывания в этой обстановке сводящей с ума тишины тюремной одиночки. Ни министры, ни царь — если он об этом знал — не снизошли не только до исполнения такой просьбы, но даже хотя бы простого перевода Гинсбург со Старой в Новую тюрьму, где все-таки были люди, и ужас одиночества по крайней мере скрашивался мыслью, что тут же рядом, в этой же обстановке, живут такие же братья по страданию. А что значит простое сочувственное, товарищеское слово и дружеское участие в этом случае, переданное хотя бы украдкой, урывками, стуком по стене, это мы знаем более, чем хорошо, по тем же воспоминаниям В. Н. Фигнер о Шлиссельбурге или П. С. Поливанова[V] о равелине.
В своей книге «Когда часы жизни остановились» Вера Ник. Фигнер рассказывает сама об одном крайне тяжелом моменте своей шлиссельбургской жизни, когда, по ее собственным словам, она была ближе к смерти, чем когда-нибудь, когда она хотела умереть, но наперекор себе была вынуждена жить, когда в душе у нее было разочарование, и было отчаяние, и нервы были потрясены окончательно, словом, когда она была сама на самом краю пропасти, и будь малейший толчок со стороны, и она была бы низвергнута в бездну, — но в это время она услышала слова, которые тоже стуком по стене передавал человек «наиболее из нас одаренный», как выражается Вера Ник. (это был Герм. Ал. Лопатин), который кому-то простучал.
«Вера принадлежит не только друзьям, — она принадлежит России».
И эти слова сразу подняли ее дух, возродили ее энергию и оживили тот нечеловеческий наплыв ее сил, который дал возможность ей перенести все эти 20 лет шлиссельбургской каторги, вернув ее потом — возрождавшейся родине.
А рассказ Поливанова о том, как после двух попыток к самоубийству он был спасен Колодкевичем[VI] от третьей, и остался жить! Его трогательная повесть, как сам больной и умирающий, пораженный цингой и ревматизмом Колодкевич, на костылях, по какому-то наитию чувствуя, что происходит в соседней камере у Поливанова, с трудом, с огромными усилиями, подходил к стене и стуком ободрял терявшего силы жить товарища.
Разве не могло быть что-нибудь подобное и с Гинсбург?!
Но она погибла в самом расцвете сил, вскрывши, как настоящий хирург, себе артерию. И как характерна это вторая черта всеподданнейшего доклада Дурново, черта, о которой мы упоминали выше: находясь у самого трупа только что покончившей с собой молодой революционерки, Дурново был озабочен тем, как бы об этом не узнали там, на воле, и тут же обдумывал, в какую бы форму облечь ту ложь о смерти ее в тюрьме, которой он, при случае, постарался бы обмануть материнскую скорбь о дочери. И он доносил обожаемому монарху, что им предположено, в виду внимания заграничных газет к Софье Гинсбург, скрыть от всех в недрах Департамента полиции оставшиеся от нее письма к матери, которыми может быть разоблачена тайна ее смерти, а впоследствии, «через некоторое более или менее продолжительное время», когда все уляжется и страсти успокоятся, он в случае просьбы с ее стороны о дочери, объявит ей, что «дочь ее умерла в тюрьме»[VII]. Тайны «Государевой тюрьмы» не могут быть выдаваемы даже близким родственникам заключенных. Монарх этот план, конечно, одобрил. Странно было бы, если против этого места во всеподданнейшем докладе своего великого министра Александр III не начертал: «Быть по сему»!..
Примечания
[1] Я не привожу здесь полностью этого письма-прошения Гинсбург, так как оно напечатано целиком в статье Б.И. Николаевского «С.М. Гинсбург в Шлиссельбурге», помещенной в № 15 «Былого» за 1920 год.
Комментарии научного редактора
[I] Клименко Михаил Филимонович (1856—1884) — российский революционер-народоволец. Из дворян. В 1880 г. за принадлежность к революционной организации был приговорен к пятнадцатилетней каторге, замененной поселением в Сибирь, откуда бежал в 1881 г. В 1882 г. участвовал в подготовке покушения Степана Халтурина на генерала Стрельникова. Осужден в 1883 г. по «процессу 17-ти». Был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. В Шлиссельбург был доставлен 4 августа 1884 г. 5 октября того же года покончил самоубийством, повесившись на вентиляторе.
[II] Речь идет об издевательствах жандармов над психически нездоровым Николаем Щедриным.
[III] Документы о пребывании Софьи Гинсбург в Шлиссельбурге и ее самоубийстве, опубликованные историком Б.И. Николаевским, см. далее в Приложении.
[IV] Конашевич Василий Петрович (1860—1915) — российский революционер-народоволец. Работал учителем. По заданию партии в 1883 г. вместе с Николаем Стародворским убил жандармского подполковника, организатора дегаевщины, Г.П. Судейкина. Вскоре был арестован и по «процессу 21-го» приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. С 1887 г. отбывал ее в Шлиссельбурге, где заболел психически. Только в 1896 г. был переведен в Казанскую психиатрическую больницу, где спустя много лет скончался.
[V] Поливанов Петр Сергеевич (1859—1903) — российский революционер, народник, затем народоволец, затем — эсер. Из семьи богатого помещика. Уже во время учебы в гимназии посещал крестьян для пропаганды социалистических идей и распространения нелегальной литературы. В 1874—1877 гг. — участник саратовских революционных кружков. Ушел из последнего класса гимназии добровольцем на освободительную войну в Сербии. С 1878 г. обучался на ветеринарном отделении Медико-хирургической академии Петербурга, в том же году выслан после студенческих волнений. В 1881 г. предпринял неудачную попытку освободить из тюрьмы своего товарища народовольца Новицкого, за что был приговорен к смертной казни, после подачи прошения о помиловании замененной вечной каторгой. Отбывал ее в Алексеевском равелине Петропавловской крепости и в Шлиссельбургской крепости до 1902 г. Затем был сослан в Акмолинскую область. В 1903 г. бежал заграницу, где вскоре застрелился. Оставил воспоминания о пребывании в равелине.
[VI] Колодкевич Николай Николаевич (1849—1884) — российский революционер-народник, народоволец. По происхождению из дворян, учился в Киевском университете, откуда в 1876 г. исключен за революционную деятельность. Участник Липецкого и Воронежского съездов народников, при расколе движения примкнул к «Народной воле», один из ее основателей, агент Исполнительного комитета. Участник подготовки покушений на Александра II под Одессой (1879) и в Петербурге (1880). Осуществлял связь Исполнительного комитета с Военной организацией «Народной воли». Арестован в 1881 г. На «процессе 20-ти» приговорен к смертной казни, замененной пожизненной каторгой. Умер в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Муж Г. Гельфман, отец ее ребенка.
[VII] Как видно из воспоминаний сестры Гинсбург, полиция действительно мучила семью незнанием о судьбе Софьи (см. М.Ч. К биографии С.М. Гинсбург (Приложение)).
Глава из книги: Колосов Е.Е.Государева тюрьма Шлиссельбург (по официальным данным). М.: Издательство Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, 1930.
Комментарии научного редактора: Роман Водченко.
Евгений Евгеньевич Колосов (1879—1937) — российский революционер, эсер; затем — советский историк революционного движения в России.
Из дворян. Учился в Томском и Петербургском университетах. С 1897 г. — эсер. В 1905 г. — участник Декабрьского вооруженного восстания в Москве. Член боевой группы Савинкова. Неоднократно арестовывался, два года провел в Петропавлов¬ской крепости и в «Крестах». В 1907 г. эмигрировал, занимался изучением наследия Н.К. Михайловского. Во время мировой войны — оборонец. В 1916 г. вернулся в Россию, на границе был арестован и сослан в Енисейскую губернию. После Февральской революции — лидер красноярских эсеров, член местных революционных органов власти, редактор газеты «Наш голос». В годы Гражданской войны — сотрудник земства в Сибири, один из руководителей антиколчаковского движения. В 1920—1922 гг. служил в экономическом отделе Сибревкома. С 1922 г. — в Петрограде, занимался научной и просветительской работой. В 1925—1928 гг. находился в тюремном заключении. После освобождения некоторое время работал в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. В 1933 г. вновь арестован, в 1936 г. сослан в Тобольск, в 1937 г. расстрелян, посмертно реабилитирован.
Автор работ: «Н. К. Михайловский» (1917), «Сибирь при Колчаке. Воспоминания, материалы, документы» (1923), «Государева тюрьма» (1924), «В русской Бастилии. Шлиссельбургская крепость и ее прошлое» (1926), «Народовольческая журналистика» (1930).
«№ 163
Секретно
Командиру отдельного корпуса жандармов товарищу министра внутренних дел заведующему полицией
Вчерашнего числа при посещении мною старой тюрьмы, арестантка № 33, видимо находившаяся в возбужденном состоянии, под влиянием одиночного заключения, обратилась ко мне с просьбою разъяснить ей некоторые, особенно интересующие ее, вопросы, как например — дозволяется ли заключенным здесь: переписка, свидания с родственниками; может ли она все, принадлежащие ей собственные деньги (42 p. 68 к.) пожертвовать полностью на выписку, по ее указанию, некоторых книг для чтения заключенных здесь арестантов; на какой срок заключены здесь прочие, а затем, выслушавши сделанные мною, в пределах инструкции, утвержденной 4 августа 1884 года, разъяснения на все эти вопросы, по-видимому, уже более спокойно, но со слезами на глазах, заявила мне, что готова совершить вновь такого рода преступление, за которое, согласно вывешенного на стене ее камеры печатного экземпляра статей из вышеприведенной инструкции, должна быть приговорена к смертной казни.
Донося о вышеизложенном вашему превосходительству, обязываюсь присовокупить, что в течение прошедших после моего посещения суток упомянутая арестантка вела себя спокойно, что за нею имеется тщательное наблюдение, незаметное для заключенной, и что сообщение желаемых сведений о ее ближайших родных, на что (в виду бывших примеров милостивого внимания вашего превосходительства к такого рода просьбам) я счел возможным дать ей некоторую надежду, могло бы, по моему мнению, послужить к успокоению заключенной, еще не освоившейся со своим вполне изолированным положением здесь, видимо, угнетающим ее по новости впечатления.
Исправляющий должность начальника управления, подполковник Коренев».
«№ 14
Секретно
Командиру отдельного корпуса жандармов товарищу министра внутренних дел заведующему полицией.
Вчерашнего числа в исходе четвертого часа пополудни старший помощник подполковник Федоров доложил мне, что содержащаяся в камере № 4 Старой тюрьмы арестантка Софья Михайлова Гинсбург, (№ 33) зарезалась выданными ей для занятия швейною работою ножницам. Отправившись немедленно по этому докладу на место происшествия, куда вслед за мной прибыл старший врач сего управления статский советник Нарышкин, мы названную выше арестантку нашли лежащей в занимаемой ею камере на койке спиною, причем голова была поворочена несколько на правую сторону лицом к стене. В виду того обстоятельства, что заключенная находилась в бесчувственном состоянии, старшим врачом были приняты надлежащая медицинские меры к приведению ее в чувство. Когда все усилия в этом направлении оказались бесполезными, и было положительно констатировано, что перед нами находится безжизненный труп, то и было приступлено к судебно-медицинскому исследованию его. Копию составленного по этому поводу акта при сем представляю. Затем к выяснению обстоятельства настоящего случая мною приступлено было к производству дознания, по которому оказалось, что заключенная несколько ночей плохо спала, а ночь на новый год много плакала, что все время с прибытия сюда вела себя тихо, покойно, в виду чего и для рассеяния скуки одиночного заключении, ей на основании §§ 38, 42, 44 инструкции, утвержденной 4 августа 1884 года, было разрешено заниматься шитьем белья, для чего выданы были нужные материалы, иголки, нитки и ножницы (совершенно тупоконечные с закругленными концами), что вчерашнее число до обеда Софья Гинсбург провела в обычных занятиях, а после обеда прилегла на койку, сначала без одеяла, а потом прикрывшись им до лица, что без 20 минут в 4 часа пополудни она вскрикнула, и что по этому поводу дежурным унтер-офицером Германом вызван был в тюрьму сначала вахмистр Пристенский, а затем, по распоряжению последнего, и начальник тюрьмы, что самоубийство совершено посредством помянутых выше ножниц, лежа на койке — под прикрытием одеяла. По осмотру камеры все в ней найдено в должном порядке, на столе стояла обеденная посуда, книги, выданные для чтения из тюремной библиотеки, и исписанная рукою заключенной тетрадь, которая при сем прилагается в подлиннике, а на койке левее трупа лежали окровавленные ножницы, те самые, которые были выданы начальником тюрьмы заключенной для кройки белья, никаких других орудий или инструментов в камере не найдено.
 |
В дополнение к вышеизложенному доношу вашему превосходительству, что сего числа в 5 часов пополудни труп умершей арестантки предан земле за стеной крепости, вблизи Светличной башни.
Исправляющий должность начальника управления, подполковник Коренев».
«Судебно-медицинский акт о скоропостижно умершей арестантке, заключенной в Шлиссельбургской тюрьме, Софье Гинсбург.
Сего 1891 года, января 7-го, в исходе четвертого часа по полудни в присутствии исправляющего должность начальника шлиссельбургского жандармского управления подполковника Коренева, помощника его подполковника Федорова и дежурных унтер-офицеров Германа, Ярмолика и Сергиенко, в здании старой тюрьмы, в камере № 4, было произведено судебно-медицинское исследование трупа скоропостижно умершей арестантки Софии Гинсбург, для определения причины смерти.
Наружный осмотр. В камере арестантка лежала на кровати, прикрытая одеялом, с согнутыми немного ногами в коленном сгибе и с лицом, повернутым к стене. Обе подушки под головою и волосы были пропитаны кровью, покрыты и склеены сгустками свернувшейся крови; часть стены и пол под кроватью на уровне головы были залиты свернувшейся кровью на пространстве квадратного фута. Кожа лица крайне бледного цвета, губы и слизистые оболочки бескровны, глаза полузакрыты, неподвижны, зрачки расширены и на свет не реагировали. Вся передняя и задняя поверхность шеи запачкана кровью, частью свернувшейся. Спереди, на середине шеи, как раз на продолжении вертикального тела, имеется рана эллиптической формы, с продольным диаметром около дюйма, который направлен сверху вниз и справа налево; поперечный диаметр раны полдюйма. Края раны гладкие, поверхность раны покрыта свернувшейся темного цвета кровью. При исследовании раны палец легко проникает в канал, который имеет направление спереди назад, сверху вниз и справа налево и вглубь проникает около полутора дюймов. Общая сонная артерия и внутренняя яремная вена порезаны. Вся поверхность кофты на арестантке, рубашка, а также постельное белье и матрац пропитаны кровью. Количество вылившейся крови из раны можно полагать до двух с половиною фунтов. При дальнейшем осмотре тела, кроме крайней бледности общих покровов, никаких повреждений не замечено. Признаки жизни в начале осмотра уже отсутствовали.
Сведения предварительные. По настоящему делу мне известно, что арестантка пять недель тому назад была доставлена совершенно здоровой, только имела незначительную экзематозную высыпь на левой щеке, от которой через несколько дней и излечилась. Во все время заключения арестантка вела себя хорошо; при расспросах о здоровье всегда отвечала, что совершенно здорова, жаловалась только на бессонницу, от чего раз и получила лекарства; кроме того, было замечено, что она все время была в возбужденно-нервном состоянии. В течение пяти недель прогулкой она не пользовалась ни разу. В последнее время ей стали давать материал для шитья и необходимые принадлежности: нитки, иголки и ножницы.
Мнение. На основании вышеприведенных фактических данных можно предполагать, что самоубийство произведено с заранее обдуманным намерением; орудием же послужили данные ей для работы ножницы, и можно предполагать, что оно было совершено на кровати следующим образом: ножницами сначала была разрезана кожа на шее, с подкожною клетчаткою, до мышечного слоя, после в сделанную рану были введены ветви ножниц справа налево, сверху вниз и спереди назад, по направлению общей сонной артерии и внутренней яремной вены, которые и были вскрыты одним ударом ножниц. За вскрытием главных кровеносных сосудов смерть должна была последовать в несколько минут, смотря по количеству излившейся крови. При таком ранении своевременное подание медицинского пособия и сохранение жизни было невозможно.
Заключение. Весь осмотр сделан по сущей справедливости и совести, согласно правилам медицины, долгу службы и присяги, в чем подписью и приложением именной печати удостоверяю.
Январь 7-го дня 1891 года.
Подлинный подписал старший врач шлиссельбургского жандармского управления статский советник Нарышкин.
С подлинным верно: исправляющий должность начальника шлиссельбургского жандармского управления, подполковник Коренев».Опубликовано в журнале «Былое», 1920, № 15.