Аннотация

Алексей Желоховцев

Триумф и позор «рабочей группы»

Вдоль аллей на шестах натягивают проволоку и вешают грубые рогожи. На них удобно клеить дацзыбао, число которых умопомрачительно. Аллеи быстро превращаются в коридоры с исписанными бумажными стенами. Дацзыбао не умещаются, их хвосты загибаются и сползают прямо на землю. Любопытствующие читают их, садясь на корточки. Многие успевают что-то записывать. Жадность к чтению колоссальна, у многих какой-то одурелый вид.

Лето в Пекине необычно налетающими дождями. Они вдвойне благодатны: сулят урожай плодородным полям и смывают грязные дацзыбао. Но не успевает утреннее солнце просушить желтые рогожи, как энтузиасты «культурной революции» скатывают пестрые лохмотья и клеят новые листы. Все чаще в них мелькают угрозы «смерти», призывы «уничтожить», разоблачения все новых «преступлений». По бумаге пляшут черные иероглифы, «кровавые дела» описываются красным шрифтом, их внимательно читают тысячи людей. Да, угрозы на бумаге — дело нешуточное. На кого еще обрушатся удары «культурной революции»?

Последние дни июня запомнились мне очень ярким ночным освещением, бликами ламп в лужах на почерневшем мокром асфальте аллей. Порывистый дождь то и дело сгоняет митинги со стадиона в ангары студенческих столовых. Университет не спит, до глубокой ночи читают дацзыбао или объявления на перекрестках: «Новая важная дацзыбао на физическом факультете, аудитория номер... Революционные студенты и преподаватели! Не медлите познакомиться с новым шагом Культурной революции в нашем университете!..»

Как-то после дождя я возвращаюсь домой, прыгая через лужи. Из дальних студенческих столовых несется волна за волной гром оваций и приветствий — небывалое ликование. Узкая аллея среди рогож наполняется бегущими и орущими людьми, плотная масса оттирает меня на обочину: «Ваньсуй!» — «Да здравствует!» — вот что они кричат. В гуще восторженных студентов, урча, ползут плотно закрытые черные ЗИМы, на которых обычно разъезжает китайское правительство. Кто сидел в машине, нельзя было разобрать, но восторг провожающих достигал необыкновенного накала. Теснясь и толкаясь, студенты старались хотя бы дотронуться рукой до черного блестящего лака автомобилей. Не сразу удалось мне пересечь эту аллею и добраться до общежития. На всех углах повисли праздничные, приветственные дацзыбао: «Горячий привет руководящим товарищам из нового горкома! Горячий привет руководящим товарищам из ЦК КПК!»

Утро. «Революционеры» выстроились по краям аллей плотной синей толпой. Арка въездных ворот обтянута алой тканью. Гремят барабаны. Черные машины новой администрации въезжают под овацию, плавно скользят среди живых стен и замирают у подъезда административного корпуса. Навстречу им выходят «заслуженные» и «старые» «революционеры», те, кто 3 июня лично громил прежний партком и штурмовал это здание. Над ними — красный транспарант: «Приветствуем присланную Председателем Мао “рабочую группу”!» Толпа скандирует: «Да здравствует “рабочая группа”!»

Из первой машины выходит начальник «рабочей группы» Чжан, в синей партийной форме, уже довольно пожилой человек. Прежде он был заместителем министра и входил в партийную организацию Государственного совета, которая не подчинялась «черному горкому». Вот почему ему доверили возглавить «рабочую группу». Рядовые члены «группы», вылезавшие из автомобилей, оказались в военной форме. Как работники армейских учреждений, они тоже были вне сферы влияния прежнего горкома, разгон которого санкционировал ЦК партии. «Рабочая группа», отвечая на приветствия молодежи, собралась у входа в завоеванное «культурной революцией» здание. Все уже подтягивались поближе в ожидании митинга, когда начальник вдруг махнул рукой:

— «Рабочая группа», присланная ЦК партии, всегда вместе с революционными массами! Нам не к лицу здесь работать!

Он решительно зашагал прочь от административного здания, и его подчиненные, по двое, пошли за ним. Роскошный шестиэтажный корпус был брошен под ликующие клики. Толпа устремилась за новым руководством, радостные крики стали оглушительными, люди, толкаясь, забегали вперед.

Организаторы встречи пришли в замешательство. Прямо на ходу они подбегали советоваться к решительно шагающему начальнику. Не успел он пройти до конца аллеи, как все было обдумано, решено и согласовано. «Рабочая группа» продефилировала мимо моего подъезда, вдоль общежития для иностранцев и остановилась у обыкновенного студенческого общежития.

Это был эффектный шаг.

— Мы будем работать там, куда вы нас пригласите! — заявил начальник «группы» Чжан с крыльца общежития.

Суета и суматоха захватили весь университет. Вокруг новой административной резиденции выставили часовых с красными повязками. Они стояли и на единственной аллее, по которой я мог пройти в столовую, так что мне приходилось ходить теперь вдоль постов. Вход в общежитие был превращен в парадный с помощью алой материи. Наверху — громадная надпись: «Да здравствует Великая пролетарская культурная революция!» По бокам: «Да здравствует присланная Председателем Мао «рабочая группа»!» и «Да здравствует КПК! Да здравствует ЦК партии! Да здравствует Председатель Мао!» У входа, сбоку от крыльца, были установлены грандиозные по формату портреты обоих председателей — председателя республики Лю Шао-ци и председателя партии Мао Цзэ-дуна. Портреты увили цветами и лаврами. На подходах к резиденции установили стенды для дацзыбао и парадные стенды с цитатами Мао Цзэ-дуна и официальными лозунгами КПК.

Вот загрохотал огромный барабан, за ним пара маленьких, гонги. Начался торжественный митинг. Он длился целый день. Туда ушли не только студенты, но и работники канцелярии. Я сунулся было в кабинет по какому-то пустяку, но неудачно. Хозяин поспешно запирал дверь.

— Мы теперь подчиняемся «рабочей группе» ЦК партии, и все должны быть на приветственном митинге, — объяснил он мне.

Ораторы выступали один за другим. Активисты «культурной революции», представители факультетов, курсов, лабораторий вылезали на трибуну, чтобы показать свое присутствие. Говорил и представитель канцелярии.

Между выступлениями гремел оркестр. Толпа перед резиденцией постоянно сменялась, одни приходили, другие уходили, в воздухе колыхались алые знамена. С темнотой вспыхнули прожекторы. Толпа быстро росла, и вскоре у подъезда собрались все. Начальник Чжан поднялся на трибуну. В коридоре моего общежития хрипло заревели динамики. Обвалы аплодисментов, восторженный барабанный бой.

В пустом, всеми покинутом коридоре второго этажа я высунулся из распахнутого окна. На трибуне, держась строго, стоял оратор. Голос его был слышен мне по трансляции. Чжан заявил, что «культурная революция» победила, что пора устанавливать новый, революционный порядок и революционную дисциплину.

— Все виновные в черной линии и терроре черного царства персонально ответят за свою вину...

— Сплотим революционные ряды!..

— Достойно встретим годовщину нашей партии!..[1]

Он говорил громко и спокойно, под восторженные возгласы, сопровождавшиеся колыханием стягов. Каждую волну оваций оркестр усиливал барабанным боем.

— Культурная революция победила! Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!.. — закончил он.

В душном и влажном летнем Пекине я тяжело ловил ртом ночной воздух. Не верилось, что «культурная революция» кончилась, что судороги, сотрясавшие громадный Китай, так сразу и утихнут, как будто их не было. Под окнами пронесли новый транспарант: «Все на демонстрацию 1 июля!»

Демонстрация началась спозаранку. К восьми утра все уже выстроились в гигантскую извивающуюся колонну. То тут, то там затягивали песни, били барабаны. Стайки любопытных детишек носились вдоль строя. Во главе колонны — грандиозный портрет Мао Цзэ-дуна, за ним — портрет Лю Шао-ци, флаги и лозунги. «Рабочая группа» шла сразу же за знаменосцами, сохраняя еще свои армейские мундиры. Только с левой стороны груди они накололи красные карточки с надписью «рабочая группа». Длинная колонна поползла змеей мимо своего нового центра — резиденции «рабочей группы». Она замысловато петляла по аллеям, дорожкам, дворам университета, стараясь только не самопересекаться. Демонстрация так и не вышла за ворота, топтанием по кругу отметили студенты годовщину партии, и что-то зловещее, символическое было в этом бессмысленном движении на месте.

Только я собрался выйти, как появился Ма[I]. Его освободили от участия в демонстрации. Я попросил его проводить меня в магазин. Мы пошли, причем не меньше четырех раз пришлось пробираться через колонну демонстрантов.

— Товарищи, дайте пройти! — вежливо обращался Ма к идущим, протягивая вперед руку, и под прикрытием его руки мы проскакивали колонну, тотчас смыкавшуюся за спиной.

— Что, культурная революция окончилась? — спросил я его как бы ненароком.

— Культурная революция победила. Начался организационный период, — спокойно ответил он. — Но говорить, что она кончилась, еще рано.

***

Послеобеденный мертвый час. Все спят, отдыхают — ведь сегодня праздник, впервые за последний месяц. Самое жаркое время дня, но я направляюсь в город, чтобы, не торопясь, изучать книжные магазины, пока в них меньше всего клиентов. Спускаюсь вниз. Даже у резиденции «рабочей группы» пусто. Две молоденькие девушки с красными повязками зевают, отбывая дежурство на скамейке у входа, да суетится какой-то паренек возле столба электропроводки. На столб наклеивалась свежая дацзыбао. Она не была ни приветственной, ни парадной. Черные знаки были написаны твердой и энергичной рукой:

«Есть один вопрос к “рабочей группеˮ — вопрос о правом оппортунизме! Почему в славную годовщину КПК в колонне вместе с революционными массами шли прихвостни черного парткома? Кто выпустил вновь уродов и чудовищ, осужденных Председателем Мао? Мы знаем кто. Только правые оппортунисты поступают так, вопреки идеям Председателя Мао. Мы предупреждаем правых оппортунистов! Мы их серьезно предупреждаем!! Потом будет поздно!!!»

За лесом восклицательных знаков были пущены заключительные лозунги:

«Долой правый оппортунизм! Защитим Председателя Мао! Доведем до конца Великую культурную революцию!»

Вечером, когда я возвращался из города, этой дацзыбао уже не было. Ее содрали. На такой опасный поступок могли решиться, конечно, только под защитой «рабочей группы».

Около студенческой столовой появилось громадное объявление. В нем официально провозглашалось возобновление занятий. Из длинного, вычурного текста я запомнил только общий смысл: «Давайте, товарищи, утром до обеда учиться, а после обеда заниматься Культурной революцией! Давайте пойдем на двух ногах — революции и производства». Толпа вокруг объявления кипела от споров и разногласий. Напротив кучка студентов митинговала, причем паренек-оратор уселся на тополевой ветке, а его приятели подняли лозунг: «Да здравствует присланная Председателем Мао “рабочая группа”!»

Какой-то тип с консервной банкой, подвешенной на шнурке за шею, подобрался к объявлению и намарал внизу черной тушью: «Долой правый оппортунизм!» Его схватили за руки — гвалт поднялся невероятный — и потащили к резиденции, но парень отбивался руками и ногами, хрипло рыча: «Мао чжуси ваньсуй!» — «Да здравствует Председатель Мао!»

Борьба вокруг объявления не прекращалась целыми сутками. Марать его было запрещено, но противники возобновления занятий обклеили его со всех сторон полосами бумаги с изречениями Мао Цзэ-дуна, доказывая красными стрелками, что прокламация «рабочей группы» расходится с «идеями» их председателя.

Вновь возросло число дацзыбао. Большинство декларировало в заголовке «преданность присланной Председателем Мао “рабочей группе”». Но возрастало и протестующее течение. Оно выдвинуло в противовес «рабочей группе» громадную декларацию: «Слушать только самые высокие указания! Повиноваться только самым высоким указаниям! Работать и жить в духе самых высоких указаний!»

«Левые» называли «самыми высокими указаниями» слова, директивы и сочинения Мао Цзэ-дуна. Они открыто выступили против «рабочей группы» и отказывались ей повиноваться. На ночных дискуссионных собраниях они устраивали дикие кошачьи концерты, но оставались в меньшинстве.

А «рабочая группа» росла. К ней присоединялись все новые и новые кадры. Снимая военную форму и нацепляя красные карточки, они проникали повсюду. Их стало так много, что решили сменить название, и «рабочая группа» именовалась теперь «рабочей комиссией». В ней было уже около сорока человек.

Появилась агитационная афиша: «Кто такие левые?» — подробно раскрывающая платформу оппонентов «рабочей комиссии». Если суммировать их разногласия, то «левые» считали «культурную революцию» незаконченной, возражали против возобновления занятий, требовали скорой «расплаты» с осужденными, пересмотра всей системы преподавания, а не только борьбы с отдельными лицами. Очень скоро они начали бороться со всеми мероприятиями «рабочей комиссии» без исключения.

«Рабочая комиссия» попыталась претворить в жизнь решение о возобновлении занятий. «Левые» не только сами ослушались; они являлись толпой в аудитории, избивая преподавателей и силой разгоняя несогласных с ними студентов. Все чаще попадались в аллеях перевязанные или украшенные синяками ребята — участники схваток.

«Комиссия» прекратила деятельность «трудкоманд», сняла с осужденных колпаки и нагрудные знаки, запретила издевательства и побои. «Левые» же продолжали с еще большей яростью набрасываться на осужденных, беспощадно избивать их в аллеях и во время митингов, устраивать самосуды, так что только вмешательство дежурных и сторонников «комиссии» спасало тем жизнь. На всех публичных судилищах «левые» выступали с требованием смерти для осужденных.

— Председатель Мао требует от нас быть бережливыми и экономными. Мы уже схватили сволочь, ответственную за черное царство. Но к чему кормить дармоедов? Смерть преступникам!..

Как-то я остановился в аллее, глядя на потасовку вокруг трибуны с осужденными людьми. Под вопли «Смерть! Смерть!» «левые» бросались в атаку. И, не в силах преодолеть сопротивление дежурных активистов, метали в трибуну битым кирпичом. Недалеко стоял осужденный, которого вели на сцену, потому что пришла очередь сменять жертвы. Побелевший пожилой человек трясся и повторял:

— Не вынесу! Не вынесу! Дайте мне лучше сразу умереть!..

Дежурные крепко держали его за руки и невозмутимо дожидались, когда потасовка кончится и понадобится замена.

Человек глядел на меня пустыми тусклыми глазами. Он дергался и вскрикивал:

— Я невиновен! Я ни при чем! Чего вы от меня хотите? За что спрашиваете? Что же еще вы хотите сказать? Я буду ждать, выскажите мне все, все, что хотите. Я потом еще раз спрошу, нет ли еще вопросов. Я буду говорить последним и на все отвечу! Я смогу на все ответить! Я ни в чем не виноват, у меня нет тяжелых ошибок, за мной не числится преступлений...

Его не прерывали, и он осмелел.

— Я ничем не руководил, меня никуда не выбирали! — выкрикивал он.

— У него гнилая идеология, — вдруг вмешался дежурный конвоир, обратившись ко мне с неожиданной доверительностью, как бы приглашая на свою сторону. Зрелище было отвратительное...

«Комиссия» распорядилась срывать дацзыбао «левых», если они «демагогически клеветали на присланную ЦК партии комиссию». Если же дацзыбао не подходила под рубрику клеветы, ее снимали через трое суток — минимальный срок жизни дацзыбао. Вокруг стендов возникали потасовки и свалки леваков с дежурными от «комиссии».

Наконец самоуправство «левых» переполнило чашу терпения. На общем собрании коллектива начальник Чжан в свете прожекторов произнес громоподобную речь:

— К ответу демагогов! Революция не простит крикунам! К ответу политических спекулянтов! Не позволим делать карьеры на Культурной революции!

Большинство студентов и преподавателей поддержало «комиссию». «Левые» учинили обструкцию диким, нечленораздельным воем, так что даже выключили трансляцию.

Наутро после этого собрания появился поток новых дацзыбао. Часто они начинались с уверений, что автор еще их не писал и выступает впервые за время «культурной революции». Новым было и то, что многие в подписях к дацзыбао не ограничивались именем и фамилией, но и указывали партийную принадлежность — новые дацзыбао писали коммунисты! В них можно было прочесть точный подсчет, кто из демагогов и сколько раз выступал на собраниях, сколько вывесил дацзыбао, в скольких судилищах участвовал, как рвался к карьере и повышению.

Какого-то студента, исключенного за неуспеваемость весной, но вернувшегося сводить счеты с администрацией после начала «культурной революции», уличили в авторстве 170 «демагогических дацзыбао».

Борьба с «левыми» доносилась до моей комнаты взрывами воплей и проклятий. Никогда еще дни не проходили так шумно. Сотрудники канцелярии тоже оживились, их голоса гремели по коридору, они всюду шныряли с очень занятым видом.

— Ну, как идет борьба? — спросил я сотрудника канцелярии Сюя, столкнувшись с ним в коридоре.

— Неплохо! Восстанавливаем революционную дисциплину, — кинул он мне на бегу.

Ма в эти дни я совсем не видел.

Дацзыбао против «левых» занимали целые аллеи. Но «левые» отказывались сдаваться. Они отвечали, налепляя цитаты Мао Цзэ-дуна сбоку листов своих противников, и обвиняли их в «измене идеям Председателя Мао».

Не помню, какое было число, когда «комиссия» вывесила официальное указание «сосредоточить огонь против демагогов и карьеристов». Указание требовало временно остановить расследование дел «черного парткома» и всех осужденных, чтобы перенести борьбу на «политических спекулянтов». Объявление было написано красивым почерком па громадном красном листе с золотой каймой. «Комиссия» хотела, конечно, торжественностью подчеркнуть поворот на 180 градусов в движении «культурной революции», но сил на это ей не хватило. Чьей-то ожесточившейся рукой торжественное объявление было перечеркнуто по диагонали, но не простой чертой: объявление «комиссии» левые перечеркнули цитатой из Мао Цзэ-дуна: «Революция не преступление, бунт — дело правое!»

Написанные давно, еще в годы гоминьдановского господства, эти слова когда-то выражали право китайского народа на революцию против мрачного и темного, полуколониального режима. Но в 1966 году, спустя семнадцать лет после Освобождения, в стране, называющейся народной республикой, против кого обращался сейчас такой девиз? В первой инстанции, конечно, против «рабочей комиссии».

***

Привыкнуть к будням «культурной революции» мне никак не удавалось. Занятий с преподавателем не было — я занимался сам, а для разрядки уходил в город. Стоило пересечь линию ворот, и начиналась нормальная, трудовая жизнь скромного и приветливого народа. Тихие, прохладные даже летом книжные магазины, любезность и предупредительность в ресторанах и кафе, улыбки продавцов на улицах, что бы они ни предлагали — фрукты или овощи, мороженое или печенье. Университет же походил на сумасшедший дом, и я жил в нем, огражденный, как стеклянным колпаком, своим иностранным гражданством.

Засидевшись как-то в гостях по случаю дня рождения у нашего стажера, я возвращался в общежитие глубокой ночью. Автобусы уже не ходили, на такси не было денег, да и найти такси в Пекине не просто — надо заказывать со стоянки. Куда проще прошагать по прямой как стрела, узкой асфальтовой ленточке с запада на восток. За час я обычно доходил от Института языка до своего Педагогического университета.

Город тих и безлюден, все спят, мирно тянутся вдоль шоссе капустные огороды, квадратики пшеницы и высокорослой кукурузы, и даже ярко-зеленый низкорослый рис. Среди серых, вросших в землю старых домиков под черепицей в ночном небе четко вырисовываются массивы кирпичных зданий институтов, заводов, элеватора. Зеленым гребнем проходит старинный городской вал — ему уже за шестьсот лет, и он порос сосной. Колючей проволокой окружены серые четырехэтажные поселки засекреченных министерств и заводов. Наконец передо мной возникает старинный глиняный дувал двухметрового роста — ограда моего университета с южной стороны.

Когда я подошел к воротам, был уже второй час ночи. Ворота закрыты, дежурные спят. Успеваю подумать, что усталость помогает «рабочей комиссии» наводить порядок. Перед воротами постукивают и робко покрикивают запоздавшие китайские студенты. Их человек шесть, есть и девушки.

— Опоздали? — спрашиваю я.

— Все спят, открыть некому, — дружелюбно ответил мне человек лет двадцати пяти, к которому притулилась девушка в очках.

— Махнем через ворота? — предложил я и, не дождавшись возражений, перелез первый. Все дружно последовали моему примеру, а девушка даже попросила помочь ей. От ворот мы пошли втроем.

Когда-то оба моих попутчика учились на факультете русского языка. Теперь им заменили его на английский, но говорили они еще плохо, только отдельные слова. Мы расстались дружелюбно, но познакомиться и назвать свои имена они не решились.

На развилке я свернул влево и, перешагнув через глубокий кювет, хотел было пройти напрямик мимо котельной к своему общежитию.

— Товарищ! Подождите! — вдруг окликнули меня.

Сзади спешил уже немолодой низкорослый человек. Подойдя поближе, он вскинул на меня свои очки и сказал:

— У вас есть время поговорить со мной?

— Пожалуйста, хотя время уже позднее, — отвечал я.

— Я знаю. Но, понимаете ли, днем с вами нельзя разговаривать, особенно мне — у нас сейчас Культурная революция. А мне хотелось бы с вами поговорить и посоветоваться.

— А почему именно со мной?

— Вы единственный советский человек в нашем университете, и вы не станете доносить на меня, не так ли? К тому же у вас ясная позиция. Правда, я с ней не согласен. Не думайте, что я поддерживаю линию современных ревизионистов. Но мне не по душе и то ожесточение и неблагодарность, с которой у нас нападают на Советский Союз, и то, как вас, советских, тут боятся и запрещают нам с вами разговаривать. А мне хотелось бы с вами поспорить!

— А у меня нет никакого желания здесь спорить с вами, — сказал я.

— Это ваше право, — миролюбиво согласился он и с недоверием спросил:

— А что, вы продолжаете учиться?

— Да.

— А как же Культурная революция?

— Стало труднее учиться.

— У нас теперь никто не учится и не работает. Вы один во всем университете.

Помолчав немного, он сказал:

— Я хочу с вами посоветоваться потому, что знаю, с кем говорю. Вы не обижайтесь, но вас так называют — советский ревизионист. А как вы сами себя называете?

Его вопрос меня, признаться, озадачил. Пришлось размышлять вслух:

— У нас нет никакого нового названия. Как мы звались коммунистами, марксистами и ленинцами, так и зовемся.

— Ах так. Игнорируете... — проговорил он задумчиво. — Сейчас я вам поясню, в чем дело. Знаете, у нас в Китае часто бывает так, что людям сначала дают высказаться, выдвинуться, проявить себя, а потом уничтожают. Так было у нас с правыми элементами в 1957 году. Сначала им дали свободу слова, выпускали на собраниях, печатали в газетах, а потом всех либо в деревню выслали, либо опозорили навсегда. Вы знаете об этом?

— Знаю, — сказал я. — Все китайские друзья, с которыми я познакомился в Москве на фестивале молодежи, после 1957 года исчезли...

— Значит, знаете, — кивнул он удовлетворенно. — Но так было тогда с правыми. А не будет ли того же сейчас с «левыми»?

— Как с «левыми»? — удивился я.

— Я ведь, знаете, «левый» элемент, — скромно сказал он.

Услышав слово «цзопай», которое теперь часто встречалось в дацзыбао, я посмотрел с любопытством на человека, который до сих пор казался не слишком-то интересным.

— Вы «левый»? Вы из тех, кто призывает уничтожать людей?

— Я не разделяю всех взглядов «левых», — торопливо заговорил он. — Но часто их повторял и всегда держался с ними вместе! Я думал, так безопаснее. Вы не способны понять, что такое наша жизнь. Каждый из нас непрестанно подвергается опасности. У нас каждый год обязательно движение, а стать его жертвой легче легкого. Я с «левыми», чтобы уцелеть самому. Я знаю, вы верите в гуманизм, но у нас гуманизма нет. Это буржуазный пережиток, а у нас только классовая борьба и классовые чувства. Пощады нет. Я думал, что, если буду повторять самые резкие и сильные призывы, меня не тронут.

— А вас тронули? — спросил я.

— Да, вы этого еще не знаете? У нас начали выволакивать на стадион «левых». Это делает «рабочая комиссия». Нас выводят на те самые подмостки, где мы месяц тому назад расправлялись с черным парткомом.

— Не может быть!

— Да, вы же не знаете... «Рабочая комиссия» хотела вывести самого Тань Ли-фу[II]. Он у нас самый известный и речей говорил больше всех. Так вот, тридцать человек вышли за ним на помост и стали вплотную, повторяя, что у нас одно тело и одна душа! А когда выводили одного студента, он боролся и выцарапал глаз члену «рабочей комиссии».

Я молчал.

— Вы не верите, — обиделся он, — но я говорю правду. «Рабочая комиссия» хочет нас уничтожить. Может быть, Культурная революция тоже ловушка для доверчивых, как и движение «ста цветов», кончившееся уничтожением правых элементов? Вы не знаете? Что думаете вы, советский человек, о Культурной революции?

— Я думаю, что ваше движение, которое вы так назвали, не имеет отношения ни к культуре, ни к революции.

— Я не думал об этом, — сказал он. — Культурная революция — политическая борьба, культурная — потому, что она началась в вузах, а революцией мы называли все что угодно. У нас любая борьба называется революцией. Мы говорим, что революция идет непрерывно. Я вот и хотел посоветоваться, что мне делать. Вы не знаете, что будет с «левыми»? Что говорят иностранцы? Что думаете вы сами, советские?

— Так вы стали «левым» из страха? — ответил я вопросом на вопрос.

— На это ответить не просто. — Он нисколько не обиделся. — Хочется пожить спокойно, заниматься любимым делом — ведь я преподаватель. У меня семья и квартира, я преподаю на факультете иностранных языков. А у нас каждый год — новое движение, и уж не знаешь, что делать, как быть, чтобы тебя не трогали.

— Невеселая жизнь, — сказал я. — Но к чему же убивать людей и издеваться над ними?

— Что поделаешь — классовая борьба, так это у нас называется. Вообще-то мы не убиваем, но случается.

Подумав немного, он продолжал:

— Вот уже семнадцать лет Китаем управляют именем Мао Цзэ-дуна. И что же? Когда мы свергали прежний партком — теперь мы зовем его черным, — мы свергали его именем Мао. А как же партком управлял нами прежде? Тоже именем Мао! Вы знаете, эти парткомовцы все выдвинулись в 1962 году, когда у нас в университете боролись с правыми оппортунистами. Так они называли друзей Советского Союза. Они тогда клялись именем Мао Цзэ-дуна, и им верили. Теперь они продолжают кричать — Председатель Мао! Председатель Мао! — а им уже не верят. Мы так им и говорим: «Врешь, сволочь! Ты — негодяй, предатель!» А кого он предал? Опять-таки Председателя Мао! А что же думает сам Председатель Мао? О, если б знать это! Сейчас нас, «левых», преследуют за то, что мы были застрельщиками и активистами Культурной революции. Говорят, что мы карьеристы и демагоги. Но разве мы не верим в Председателя Мао? Мы верим! А если молодой человек хочет выдвинуться — что в этом плохого? Он же делает революцию, и, по-моему, справедливо, чтобы его выдвинули. Можно, конечно, не участвовать ни в чем, но тогда тебя могут схватить и спросить, почему не участвуешь? А начнешь участвовать — и тебя спросят, почему участвуешь? И что ответить? Да ведь здесь у нас — все за Председателя Мао! Кто был против, тех уже давно нет!

— Значит, ваша непрерывная революция — это теоретическое обоснование непрерывных репрессий, — сказал я.

— Что поделаешь, — хмыкнул он. — В ходе революции действительно погибают многие. Но ведь еще Конфуций говорил, что в Китае слова не отвечают понятиям, и требовал, как он выражался, исправления имен... Может быть, наша непрерывная революция, нынешний этап которой именуется Культурной, положит начало этому исправлению имен!

— Но ведь идея непрерывной революции — идея старая, ее выдвигал еще Троцкий. А вот практика ее, она, действительно, целиком ваша.

— Так вы осуждаете то, что происходит у нас, да? И то, как поступаю я, тоже, да? А что бы делали вы на моем месте? — спросил он. И вид у него был испуганно-виноватый и жалкий.

— Не знаю, — сказал я. — Но если у человека есть какие-то политические убеждения, то он их должен придерживаться до конца. Менять взгляды каждый год! Да ведь это просто непостижимо!

— У нас иначе не проживешь, — сказал он бесцветным голосом.

Помолчав немного, он заговорил снова, глядя куда-то в сторону:

— Четыре года прошло после голода. Всего четыре года назад мы ели траву, листья и кору. Это было время «большого скачка» и «народных коммун». А тут еще на нас обрушились стихийные бедствия. Не было китайской семьи, в которой бы кто-нибудь не умер. Народ только-только начал забывать голод. Только все стало налаживаться, и вот — Культурная революция! Опять беда...

— Если бы у вас каждый год не организовывали какого-нибудь «движения», отрывающего людей от работы, если б ценили тех, кто работает по-настоящему, жизнь в Китае была бы несравненно лучше... — не удержался я, сразу же досадуя на себя за это.

— Что поделаешь! У нас на первом месте политика, — отвечал он. — Сейчас для нас главное — пережить Культурную революцию. Когда мы скидывали черный партком, никто не вмешивался и не препятствовал этому. Значит, наверху были за нас. Теперь оттуда прислали «рабочую группу», и она борется с нами. Что делать, как быть, что говорить — ума не приложу!..

Он продолжал:

— Ходят слухи, что Культурную революцию задумал сам Председатель Мао. Потому я и был таким активным. Почему же нас сейчас преследуют? Да, невесело жить в Китае. Разве сейчас кто смеется у нас? Нам не до смеха, не до развлечений. У одних на душе страх, а другим, тем, кто занят Культурной революцией, спать некогда, не то что веселиться. Вот потому никто и не смеется в Китае!.. Так как же все-таки мне быть?.. До Культурной революции я был уверен, что через два-три года отношения с Советским Союзом восстановятся, хоть и не будут такими, как прежде. Но сейчас вижу, что вряд ли... Читаешь газету — все непонятно. — Он придвинулся ко мне и перешел на шепот, хотя вокруг не было ни души. — Ребята растерялись, звонили в редакцию «Жэньминь жибао», спрашивали, почему кладут конец Культурной революции? Ведь идеи Мао Цзэ-дуна еще не победили. Им так ничего вразумительного и не ответили. Мы отправили делегацию в ЦК партии, вернее, не в ЦК, а в специальную «группу по делам Культурной революции» при ЦК.

Как жаль, что Председателя Мао нет в Пекине — он ведь живет около Шанхая. Но, говорят, от него приехал сейчас Кан Шэн, и скоро все прояснится. А пока мы будем бороться.

— Разве против вас теперь многие?

— Большинство студентов — нетвердые люди. Какой с них спрос, если социальное происхождение у них никудышное? Многие лебезили и угодничали перед старым парткомом, у них совесть нечиста. Они и рады «рабочей комиссии», поддерживают ее. Даже многие из революционеров, тех, что штурмовали 3 июня партком, перешли на сторону «комиссии» и стали ее активистами. Все меняется так быстро! Ни на кого нельзя положиться...

Исповедь этого «левого», этого «революционера», да еще в такое позднее время, меня изрядно утомила да и наскучила своей однообразностью, и я не старался скрыть этого. Он понял и напоследок сказал:

— Если вы меня встретите, то, пожалуйста, старайтесь не показать, что мы с вами знакомы. Я поэтому и не назову вам себя. Желаю успехов в учебе! Прощайте!

Раскланявшись, мы разошлись в разные стороны.

Ранний летний рассвет уже высветил контуры зданий. Двери общежития были заперты. Я постучал в окно привратнику. Тот, кряхтя, поднялся и, не попрекнув меня ни словом, впустил. Я осторожно прошел к себе в комнату. Ма снова не ночевал дома.

***

Весь следующий день я провел в книжном ряду пассажа. Душно. Продавцы поливают водой неровный асфальтовый пол. Когда я, просмотрев издания на верхних полках, дохожу до нижних и опускаюсь на корточки, невольно, в буквальном смысле, сажусь в лужу. Все же в книжном ряду прохладнее, чем в соседних магазинах, и несравнимо легче, чем на улице. Время от времени я покупаю мороженое или холодное молоко.

К шести часам, когда чуть-чуть спадает жара, я выползаю из пассажа. Сумка моя распухла от покупок. Это время разъезда служивого народа, вечерние часы «пик» — улицы наводнены велосипедистами, тротуары — прохожими, автобусы и троллейбусы — пассажирами. Пробираюсь по людной Ванфуцзин — главной торговой улице Пекина, стараясь попадать в тень — ведь даже сейчас свыше тридцати градусов. Как назло, мой троллейбус уходит, что называется, из-под самого носа. Из-за поворота показался встречный троллейбус, битком набитый пионерами. Высовываясь из окон, дети махали красными флажками и кричали хором:

— Председатель Мао приехал! Председатель Мао вернулся в столицу! Вернулся Председатель Мао! Председатель Мао заседал во Дворце собрания народных представителей. Председатель Мао здоров! Очень здоров! Долгих лет жизни Председателю Мао! Слава, слава, слава! Да здравствует Председатель Мао!

Дети бросали из окна листовки, написанные твердым детским почерком, — в них сообщалось все то, что им велели повторять вслух.

В очереди на троллейбусной остановке оживленно обсуждалась новость.

— Какая хорошая новость!

— Теперь начнется настоящая революция!

Все проявляли осторожную радость и вели себя осмотрительно.

Дома я застал Ма.

— Чем это ты так занят в последнее время? Даже дома не ночуешь! А вот, кстати, самого главного ты все-таки не знаешь, а я знаю! — поддразнил его я.

— Что ты имеешь в виду?

Нарочито равнодушно, словно не расслышав его слов, я спросил:

— Знаешь ли ты, где сейчас Мао Цзэ-дун?

— Нет... — Ма опешил.

— А я знаю. Он вернулся в Пекин и заседал сегодня во Дворце собрания народных представителей на совещании по поводу «культурной революции»!

— Откуда это тебе известно? — Ма был потрясен новостью и взбешен моей осведомленностью.

— Узнал в городе.

— Кто тебе сказал? Где? — Лицо Ма как-то вытянулось, он был полон решимости во что бы то ни стало докопаться до истины. Шутить было бы рискованно.

Видя его напряженность и враждебность, я предпочел рассказать про пионеров в троллейбусе.

Ма сразу обмяк, но не успокоился. Он устало уселся на кровать. Что-то из рассказанного мною его обеспокоило.

— Это очень важная новость, — сказал он.

— Потому я и рассказал тебе.

— Председатель Мао в Пекине! Теперь он лично возглавит движение за Культурную революцию, будут перемены, — Ма поднялся. — Пойду расскажу товарищам. Это очень важная новость!

Когда я вышел вечером, перемены бросались в глаза. Резиденция «рабочей комиссии», по-прежнему разукрашенная в красный цвет, охранялась цепью дежурных. Громадный портрет Лю Шао-ци исчез, и теперь рядом стояли два одинаковых портрета, два одинаковых Мао Цзэ-дуна. «Левые» протестовали уже открыто у самого входа, обливая словесной грязью «рабочую комиссию». Поднимая кулаки, оратор выкрикивал проклятия. Слушатели вторили ему все громче и громче. Деревья, стенды и транспаранты были замазаны ругательствами. На стене дома «комиссии» аккуратный и чистенький, очень серьезный молодой преподаватель клеил коллективную дацзыбао: «Защитим рабочую комиссию от клеветы!»

Трое «левых» попытались силой оттащить его от стены, но безуспешно. Вмешались дежурные активисты.

— Смерть дармоедам! Долой правых оппортунистов! — неистово вопил очередной левацкий оратор.

На обратном пути, через какой-нибудь час, я увидел свалку. Поток участников митинга рвался в подъезд, дежурные телами преграждали им путь в дверях. Портреты Мао Цзэ-дуна между делом были опрокинуты, стенды с лозунгами тоже, дерущиеся топтали их на земле.

— Нажми, товарищи! Выволочем предателей из «рабочей комиссии»! — кричал кто-то, но в каше из тел нельзя было понять кто и откуда.

На помощь обороняющимся спешили активисты с красными повязками и просто студенты, сторонники «комиссии». Плотными, туго сцепленными шеренгами они начали оттеснять неистовствующих «левых» на задний двор. Наконец крыльцо было освобождено. Целая группа членов «комиссии» устремилась очищать поле боя. Председатель Чжан стоял на крыльце и распоряжался. «Левые» отступали, выкрикивая угрозы.

— Вы знаете, что приехал Мао Цзэ-дун? — улыбаясь, спросил меня подошедший вьетнамский коллега Нгуен Тхи Кань.

Я рассказал о том, что слышал в городе.

— Они выступают теперь против «рабочей комиссии» и думают, что Председатель Мао поддержит их.

— А разве «комиссию» прислал не председатель Мао?

— Конечно, нет! Ее прислал Лю Шао-ци. Пока Председателя Мао не было в Пекине, Культурной революцией занимался председатель Лю. Он и послал «рабочие группы» осуществлять власть на местах и руководить Культурной революцией. Председатель Мао, видно, к ним не имеет отношения...

До сих пор я привык видеть в газетах и на стенах портреты обоих председателей всегда рядом. Они украшали даже дверь соседней комнаты, где до «культурной революции» дежурные «некто» отсиживали, подслушивая и сменяя друг друга каждые сутки.

— В Китае все быстро меняется! — заметил я.

Вскоре нападки на «рабочую комиссию» прекратились. «Левые» решили вести себя организованно и обратились в «группу по делам Культурной революции» при ЦК с просьбой выступить у нас в университете. Они разбились на отряды и под барабанный бой маршировали по аллеям, выкрикивая:

— Да здравствует новая победа Культурной революции! Приветствуем «группу по делам Культурной революции» при ЦК!

Высоких гостей ждали с нетерпением со дня на день. «Рабочая комиссия» тоже вывесила торжественные плакаты, приветствующие их приезд.

Парадный митинг готовился у библиотеки. Трибуну разукрасили зеленью и цветами. Повесили новый гигантский портрет Мао Цзэ-дуна, искусно подсвечиваемый по вечерам.

Наконец прибыли долгожданные гости. Подъехала длинная вереница машин и остановилась у административного корпуса. Со ступеней к прибывшим обратился с приветственной речью начальник «рабочей комиссии» Чжан. Вокруг толпилось немало народу, но «левых» не было. Они ждали у библиотеки. Приветственная речь завершилась взаимными вежливыми аплодисментами. Гости направились на главный, митинг, и сторонники Чжана потянулись следом. «Левые» держались прилично, даже усадили Чжана на трибуне.

Китайские руководители вели себя непринужденно, по дороге к библиотеке они заговаривали с ребятами и девушками, шутили, первыми протягивали студентам руку.

— Вот настоящие люди! — услышал я в толпе восторженные возгласы.

— Давайте знакомиться, — улыбаясь, обратился к собранию худощавый старик в очках. — Мы вас, товарищи, знаем. Все вы — революционные студенты и преподаватели Пекинского педагогического университета. Мы вас очень хорошо знаем, товарищи, а вот вы нас не знаете.

Толпа колыхнулась, все старались продвинуться поближе к трибуне, хотя радиотрансляция работала прекрасно. Раздались дружные хлопки, молодежь улыбалась, одобрительно посмеивалась шутке.

— Перед вами «группа по делам Культурной революции» при ЦК партии! — продолжал старик. — Эта «группа» создана по прямому указанию Председателя Мао! Вот товарищ Чэнь Бо-да[III], ее председатель, а вот его заместитель, товарищ Цзян Цин, супруга нашего горячо любимого вождя Председателя Мао! Здесь есть и другие товарищи. С нами приехал, например, товарищ Ли Сюэ-фэн, первый секретарь нового пекинского горкома. Ну а товарища Чжана вы знаете лучше меня, он у вас начальник «рабочей комиссии»!

Такое непривычно неофициальное начало собрания с участием высокопоставленных руководителей словно опьянило собравшихся, сделало их как бы сопричастными к чему-то очень важному, государственному. Они тоже стали вести себя непринужденно, хлопали каждому представляемому, отвешивавшему совершенно театральный поклон, веселым оживлением встретили Цзян Цин, супругу Мао Цзэ-дуна.

Когда старик познакомил собрание с гостями, выступила вперед Цзян Цин и сказала:

— Товарищ Кан Шэн представил всех нас, а о себе забыл. Это говорит о его скромности. Позвольте представить вам товарища Кан Шэна.

Старик поклонился, блеснув очками. По толпе пронесся шепот. Цзян Цин, выждав, когда установится тишина, продолжала:

— Товарищ Кан Шэн не входит в «группу по делам Культурной революции» при ЦК партии, но он наш главный советник. Ни товарищ Чэнь, ни я — мы ничего не предпринимаем и не решаем, не посоветовавшись с ним! Товарищ Кан Шэн обладает поистине драгоценным опытом классовой борьбы!

Увы, молодежь не знала историю своей революции. «Добрый старец» Кан Шэн на VII съезде КПК был публично назван «палачом партии» за то, что именно он проводил «чистки» в националистическом духе и обагрил руки кровью многих тысяч китайских коммунистов. Опыт организации массовых репрессий — вот чем действительно обладал Кан Шэн...[IV]

Затем председательствующий Чэнь Бо-да предоставил слово студентам. Выступили трое. Паренек говорил бледно, а две девушки ораторствовали с огромным пафосом. Временами, проклиная «черный партком» и заодно «современный ревизионизм», они переходили на крик, едва не срывая голос. Цзян Цин тогда привставала и, восклицая: «Хорошо!» — сама подавала им стакан с водой. Этот ее жест буквально потрясал собрание. Студенты гудели от восхищения — как проста и обаятельна эта деятельница!

Тонкая в талии фигурка Цзян Цин в плотно обтягивающей зеленой армейской форме была все время в движении. Армейская фуражка и массивные очки придавали ей внушительность и серьезность. Она была очень моложава. По виду никак нельзя было сказать, что ей уже за пятьдесят. Держалась она довольно свободно: непрерывно отпускала реплики, прерывала выступавших вопросами, всячески проявляла «революционную прыть», «подыгрывала» аудитории, срывая все время аплодисменты. Я наблюдал за ней с интересом.

После выступлений Чэнь Бо-да, Кан Шэна, Ли Сюэ-фэна, речи которых мне совершенно не запомнились, настолько умело они не сказали ничего интересного, слово взяла Цзян Цин. Ее речь взвинтила и накалила собрание.

Она начала с дифирамбов молодежи, с неприкрытой лести. «Левые» неистово аплодировали. Говорила она примерно следующее.

— Старшее поколение, все взрослые люди заражены пережитками прошлого и недостатками. Даже те, кто участвовал в революции и борьбе за Освобождение. Тогда они были хорошими, но сейчас, спустя семнадцать лет, погрязли в роскоши и разложились. Они стали мягкотелыми и боятся классовой борьбы. Но что самое главное — пожилые люди и среднее поколение не знают идей Мао Цзэ-дуна и не умеют их ценить, хотя именно эти идеи освободили Китай. А вот вы, молодежь, вы, люди, выросшие в эпоху Мао Цзэ-дуна, вы свободны от пережитков. У вас чистые мозги, вы не заражены буржуазными привычками. К вам не прививается ревизионизм. Вы на голову выше всех, кто старше вас по возрасту, потому что только вы одни можете по-настоящему овладевать идеями Мао Цзэ-дуна и осуществить их.

Речь ее все время прерывалась овациями. Затем Цзян Цин пустилась в самоуничижение.

— Вы — революционная молодежь, вы знаете идеи Мао Цзэ-дуна лучше всех. Вы — революционная смена. Мы не можем руководить вами, потому что новое творите вы! Мы не можем вами руководить, но мы всегда вас поддержим. Дерзайте, штурмуйте, атакуйте, разрушайте, уничтожайте, организовывайте, бунтуйте! Группа при ЦК поддержит любую вашу инициативу. Руководить вами мы не можем, а поддержать вас — можем!

«Левые» неистово аплодировали, выкрикивали здравицы в честь Мао Цзэ-дуна и «группы по делам Культурной революции» при ЦК КПК.

— Вы — революционная смена, — продолжала Цзян Цин. — Вы поведете нашу революцию вперед. Мы, старшее поколение, уходим и оставляем вам свои революционные традиции. Вам Председатель Мао оставляет Китай, вы им будете руководить. Школа Культурной революции — великая школа! Вам будет принадлежать государство...

Студенты ответили дружным ревом. Они готовы были хоть сейчас руководить Китаем, просто горели желанием!

Мы теперь говорим: «Вся власть “группе по делам Культурной революции”!» — заявила Цзян Цин. — Создавайте же свои комитеты Культурной революции, берите власть!

Последние слова утонули в криках.

Бросалась в глаза абсурдность положения: человек открыто требует для себя полноты власти, отбирая ее у законных органов, и встречает восторженное одобрение!

Грубо льстя молодежи, спекулируя на ее неопытности и жажде деятельности, призывая к активности к инициативе, организаторы этой новой всекитайской затеи порождали у нее ложное самообольщение собственной значимостью, своим положением и ролью. Ну как же тут устоять?!

Эффект был немедленным. С момента отъезда руководителей митинги не прекращались. Ораторы сменяли друг друга, каждый хотел переплюнуть остальных энтузиазмом, исступленной страстностью. Уже не голоса, а хриплое рычание разносили по аллеям отцветающих мимоз микрофоны.

Под барабанный бой «левые» проводили крикливые агитационные демонстрации. На перекрестке появилось грандиозное объявление: «Все на выборы комитета Культурной революции Педагогического университета! Революционные студенты и преподаватели, объединяйтесь вокруг революционного списка левых!» Рядом кто-то приписал категорично: «Если правые оппортунисты из “рабочей комиссии” посмеют вывесить свой список — размозжим по списку собачьи головы врагов Председателя Мао!»

***

Издали доносится барабанный рокот. Из окна своего коридора я смотрю на по-прежнему парадно убранный подъезд студенческого общежития, где расположилась «рабочая комиссия». Там тихо, безлюдно. Несколько дежурных с красными повязками вяло слоняются вдоль стен с обтрепанными, старыми дацзыбао.

Постепенно рокот барабанов нарастает. На аллее, ведущей к подъезду резиденции «рабочей комиссии», появляется нескончаемая колонна студентов с двухметровыми портретами Мао Цзэ-дуна. Подойдя почти вплотную к зданию, колонна останавливается. Барабаны умолкают. Начинается давка, ряды расстраиваются. Дежурные сомкнулись плотной цепью у крыльца. Глухой шум тысяч голосов по команде организаторов умолк. Грянули барабаны и гонги. Тысячеголосый хор затянул ежедневно чуть ли не молитвенно исполняемую песню:

Спели. На мгновение воцарилась тишина. Дежурные уже оттеснены внутрь подъезда. Какой-то паренек вскакивает на крыльцо и, закинув голову, пронзительно кричит куда-то вверх:

— Выходи-и!!!

Ответа нет. Он делает знак рукой, и к нему подбегают из толпы пять-шесть организаторов. Дежурные покорно расступаются перед ними, они исчезают в подъезде. Толпа спокойно ждет.

Проходит две-три минуты, и снова расступаются дежурные: на крыльце появляется начальник «рабочей комиссии» Чжан. Он идет сам, двое парней держат его под руки скорее символически. Позади толпятся члены «рабочей комиссии». Чжан делает шаг вперед, но его останавливает вытянутая перед ним рука.

— Склони голову! — тонким фальцетом взвизгивает сопровождающий.

Чжан на секунду замирает, потом, весь как-то сразу сникнув, склоняет голову на грудь.

Толпа восторженно орет, выкрикивает здравицы председателю Мао и лозунги:

«Да здравствует новая победа Культурной революции!»

«Доведем до конца Культурную революцию!..»

Те, кто стоит в первых рядах, тычут кулаки под нос Чжану. На шее у него уже висит доска с надписью! «Правый оппортунистический элемент».

— Кончилось ваше черное царство! — слышатся выкрики.

С час длился «митинг позора», а затем началось «шествие позора». Чжан, склонив голову, медленно шел по живому коридору. Ему плевали под ноги. Все члены «комиссии» по двое следовали за ним. Тоже с опушенными головами. Вокруг стоял сплошной вой и гвалт. На стадионе «рабочую комиссию» выстроили на помосте в две шеренги.

— Чудно, что творится! Ведь они говорили, что «рабочая комиссия» прислана ЦК. Вы помните, как ее встречали месяц назад? — услышал я за спиной голос вьетнамца Бак Ниня; он тоже наблюдал из окна за происходящим. — А теперь ее судят так же, как бывший партком!

Но он ошибся. Так судили только Чжана. Членам «комиссии», бывшим военнослужащим, позволили выступить с заявлением.

Мы пошли с Баком поближе к стадиону. Как раз в это время предоставили слово одному из членов «рабочей комиссии».

— Спасибо вам, революционные студенты и преподаватели Педагогического университета, — глухим голосом произнес он перед микрофоном. — Спасибо вам за освобождение! Вы освободили нас от гнета черного царства, вы свергли правый оппортунизм! Теперь мы сможем учиться у вас и сами примем участие в Культурной революции! Спасибо!

Бывшим военным разрешили спуститься с помоста позора и поднять головы. «В открытом море полагайся на кормчего»... — снова запел весь стадион.

Чжан остался стоять на эстраде один, лицом к лицу с улюлюкающей толпой.

***

За месяц своей власти «рабочая комиссия» успела решить очень существенный для меня вопрос о двухнедельной поездке по стране — прежде это было вполне обычным делом для иностранных студентов, но в дни «культурной революции» потребовалось разрешение специальных инстанций. Мне предложили на выбор несколько маршрутов. Я выбрал северо-западные провинции — Шэньси (города Сиань и Яньань) и Хэнань (города Лоян и Чжэнчжоу).

Выехали мы — остальные иностранные студенты, я и, разумеется, мой фудао[V] — как-то очень скоропалительно. Вьетнамцы, которых было большинство, относились ко мне очень дружественно, но Ма всю поездку не отходил от меня ни на шаг, всячески мешая общению с ними. Что же касается прочих иностранцев — индонезийцев, японцев и других, то с ними я мог общаться сколько угодно. Один из японцев, пропекински настроенный, не желал не то что разговаривать, но даже сидеть или стоять рядом со мной, если такое случалось во время экскурсии. Двое других, напротив, симпатизировали мне, особенно Такараси. Он очень интересовался китайской экономикой. В деревне уезда Линьсянь он выспрашивал бригадира, насколько повысилась у них урожайность за последние годы и как им удалось этого достигнуть.

— На шестьдесят процентов! И разумеется, на основе идей Мао Цзэ-дуна, — прозвучал ответ.

Всегда любезная улыбка Такараси вдруг сменилась откровенной ухмылкой.

— Наверное, вы все же стали вносить минеральные удобрения? — продолжал он.

— Да, конечно, — подтвердил бригадир, не желая, видимо, лгать. — Но идеи Мао Цзэ-дуна всего важнее!!. — И он понес привычный пропагандистский вздор.

Слушая его, Такараси насмешливо фыркал.

***

В Сиани нашу разнонациональную группу поместили в лучшем отеле, где прежде останавливались богатые иностранцы — их теперь мы не видели в Китае нигде.

В холле нас встретил молодой человек с необыкновенно тонкой и длинной шеей и совершенно птичьей маленькой головой. Он назвался Ваном, партийным работником Сианьского университета. К нему скоро присоединились работники провинциального и городского комитетов КПК. Пока мы размещались в номерах, они оживленно беседовали с нашими сопровождающими. Мой фудао Ма в их глазах был столичной фигурой. Местные обращались к нему особо почтительно, называли «Лао Ма», что принято только в обращении к старшему по возрасту и достойному человеку, а Ма был моложе своих собеседников.

— Вы прибыли из самого Пекина? Из резиденции самого Председателя Мао? — вежливо осведомлялся Ван, хотя отлично знал, откуда мы приехали.

— Да, — с достоинством отвечал Ма. — В Пекине сейчас огромный подъем. Там занимаются Культурной революцией! Даже на сон не хватает времени.

— У нас тоже проходит Культурная революция, — обмахиваясь веером, сообщил Ван. — Когда вы освободитесь, приходите к нам, чтобы не спеша поговорить за ужином.

Ма с чувством превосходства столичного жителя поблагодарил его. Мне, разумеется, очень хотелось бы послушать их разговоры, но, зная, что это невозможно, я решил сам завести беседу:

— А что, у вас горком партии тоже черный? Его уже разогнали или еще нет? — без обиняков спросил я.

Сианьцы растерялись.

— В Пекине всем известно, что прежний горком был черным и разогнан, — поторопился внести ясность Ма. — Это не секрет. В нашем университете революционные товарищи уже покончили с черной бандой из парткома и ректората!

— О! — вырвалось изумленно-испуганно у Вана, быстро работавшего веером.

— ...Потом у нас была «рабочая группа», но она страдала правым оппортунизмом, — продолжал, вдохновляясь, Ма.

Но тут его остановил горкомовец:

— Давайте поговорим после. — И, обращаясь ко мне, сказал: — В Сиани нет и не может быть черных организаций. Но и у нас тоже идет Великая пролетарская культурная революция. Революционные массы в данное время демонстрируют по центральным улицам в поддержку Великой культурной революции. Наша партийная организация руководит ими.

Значит, сианьские организации пытаются удержаться на поверхности, подумал я. Удастся ли им это — вопрос другой. Все же в Сиани дела шли пока еще иначе, чем в Пекине, порядок и дисциплина там сохранялись, буйства не было — я убедился в этом сам. И демонстрации были похожи на обычные праздничные шествия. Положение партийных органов оставалось пока прочным.

***

Мы осматривали город. Пагоды времен танской династии, развалины древней столицы, музей стел с древними каллиграфическими надписями — «каменный лес», богатейший исторический музей... В Сиани есть что посмотреть. Побывали мы с экскурсией также на сианьской фабрике эмалированной посуды, где изготавливались миски и тарелки необыкновенно яркого густо-красного цвета, и на красильной фабрике. Нас, иностранцев, даже пригласили в общежитие для рабочих. Это был единственный случай, когда я мог поговорить с рабочими — конечно, в присутствии вездесущего Ма и местного начальства, так что сопровождающих набралась целая свита.

Как и все новые китайские предприятия, красильная фабрика строила в непосредственной близости поселок для законтрактованных рабочих, съезжавшихся по набору со всех концов страны. В поселке имелись общежития для семейных и для одиноких, магазин, детские сады, ясли, школа, клуб, столовая. Выезд в город Сиань превращался для рабочих в особую экскурсию, и для нее администрация выделяла транспорт.

Рабочее общежитие представляло собой фундаментальное четырехэтажное здание из кирпича. Нас провели на второй этаж, где жили девушки.

По китайским условиям устроены они были отлично, куда лучше, чем китайские студенты Пекинского педагогического университета. В комнате метров шестнадцати стояли четыре кровати. У каждой кровати — тумбочка для одежды, рядом со входом — небольшой столик с зеркалом, повсюду безупречная чистота, белые покрывала на постелях, аккуратно вышитые наволочки на подушках. Девушки гордились своим общежитием и жить в нем почитали за счастье. В доме были и водопровод, и канализация, и даже два витка центрального отопления под окном с металлической сеткой от комаров. Только свободного места посредине комнаты оставалось маловато.

— Удобно вам здесь жить? — спросил я, когда все мы — и хозяева, и сопровождающие, и гости — расселись по мягким и чистым кроватям, потому что стул в комнате был только один, около столика.

— Удобно, — вежливо ответила одна работница. — Администрация следит, чтобы в комнате жили работающие в разных сменах. Мы живем вчетвером, но обычно в комнате только двое, остальные в это время работают. Кроме того, на этаже есть особая комната для занятий, где можно почитать газету, послушать радио, погладить или поштопать. За нашим маленьким столиком мы только причесываемся.

— Товарищи девушки хотят быть красивыми, — пошутил Ма.

Кроме нас, иностранцев, в комнате сидели сопровождающие всех рангов: Ма из Пекина, представитель Сиани и представитель от местной организации — с фабрики. Хотя присутствовали еще американец, таиландец и двое японцев, интерес девушек вызывали главным образом я, советский человек, и Ма — гость из столицы. Все вопросы задавались мне:

— Скажите, есть ли сейчас среди советской молодежи люди, способные на подвиг? — таков был первый вопрос.

Пекинская пропаганда особенно нажимала на «перерождение» советской молодежи, но в самом вопросе мне послышалось некоторое сомнение. Он не был провокационным наскоком, просто люди хотели знать правду и готовы были с любопытством выслушать и другую сторону.

Как умел, я ответил девушкам, стараясь приводить конкретные примеры, которые знал из нашей печати. Ма несколько раз меня прерывал, но после его реплик внимание снова обращалось ко мне, и я продолжал с улыбкой, показывая, что привык к помехам. Наконец я не выдержал и попросил:

— Пожалуйста, не прерывайте, мне трудно говорить по-китайски!

Ма не хотел выглядеть грубым на людях. В комнате было немало работниц: они пришли со всего этажа, и многие стояли в коридоре у открытой двери.

Поэтому он тихо посовещался с другими сопровождающими.

— Времени у нас в обрез, — заявил представитель фабрики. — Пусть теперь гости спросят, если у них есть вопросы.

— В таком случае я спрошу, — не давая никому прервать разговор, сказал я. — Расскажите, пожалуйста, о вашем культурном досуге, что вы читаете и как проводите свободное время.

Мне охотно и по очереди ответило несколько человек.

Девушки на фабрике раз в неделю посещали киносеанс в клубе. По субботам работали различные кружки. Одна работница участвовала в самодеятельности, исполняя народные танцы. Через день на фабрике либо после смены, либо в перерыв проводился политчас с читкой и разъяснением передовых статей «Жэньминь жибао»; пропагандистами выступали местные партийные работники. Одна девушка сказала, что в свободное время она вышивает. Все умели вязать.

— Читаете ли вы художественную литературу, романы, журналы?

— Нет, — был общий ответ.

Сианьские представители заволновались: им не хотелось ударить лицом в грязь.

— Расскажите подробнее о занятиях, — попросил девушек горкомовец.

Мне рассказали, что прежде, до весны 1966 года, многие работницы занимались в вечерней школе общеобразовательного типа или же на курсах повышения профессиональной квалификации. Все эти занятия были прекращены, а вместо них введено изучение «идей» и сочинений Мао Цзэ-дуна. Теперь книги с его сочинениями были единственными, которые попадали в руки работниц.

— Я забыла! Мы же читали на политзанятиях роман «Песня об Оуян Хае»! — воскликнула вдруг одна девушка.

— И целиком прочли? — поинтересовался я.

— Нет, не успели. Сейчас мы читаем только произведения Председателя Мао.

Уже в 1966 году литература была недоступна китайским рабочим. Маоисты сознательно проводили политику культурного карантина, лишая людей элементарной духовной пищи. И это при свойственном китайскому народу стремлению к знаниям, образованию, искусству! Людей намеренно превращали в духовных калек, извращая нормальный путь роста и развития, притупляя природную любознательность и пытливость.

***

Между прочим, после этого разговора я занялся всерьез романом об Оуян Хае, который был разрешен к чтению в Китае. Впечатления были неутешительны.

Этот толстый том был последним китайским романом — не в смысле свежести типографской краски на его страницах, а потому, что больше в Китае не издавалось художественной литературы целых шесть лет, вплоть до 1972 года. Роман был издан в декабре 1965 года, переиздавался в 1966 году. С тех пор в китайских типографиях во время «культурной революции» печатались только сочинения Мао Цзэ-дуна.

В судьбе романа отразились многие перипетии «культурной революции», острой политической борьбы. Своей судьбой он и интересен. Что же касается литературных достоинств, то о них как-то неудобно даже говорить в связи с подобным произведением. После его появления первые страницы китайских газет 27 февраля 1966 года украсились сообщением, что Чэнь И, министр иностранных дел КНР и заместитель премьера Чжоу Энь-лая, и Тао Чжу, секретарь Центрально-Южного бюро ЦК КПК, долгие годы возглавлявший южные провинции страны, приняли доселе неведомого писателя Цзинь Цзин-мая и дали высокую оценку его произведению.

Немалая власть, которой обладали в стране оба деятеля, придавала их заявлениям характер официальной политической линии. Чэнь И и Тао Чжу в один голос заявили, что Цзинь Цзин-май написал «произведение эпохального значения», что его книга — «новая веха в истории нашего художественного творчества».

Чэнь И заявил: «“Песня об Оуян Хае” — это роман, необычайно захватывающий читателей, прекрасное произведение о социалистической эпохе. У нас уже есть кино, театр и драма о нашей собственной эпохе.

Но большой роман о героях социалистической эпохи, написанный так хорошо, как “Песня об Оуян Хае”, пока что первый. Это — продукт партийного руководства, горячей помощи масс и труда писателя. В этом романе создан героический образ человека, воспитанного идеями Мао Цзэ-дуна, человека высокой классовой сознательности, абсолютно лишенного индивидуализма, справедливого и мужественного, ничего не страшащегося. Писатель описал своеобразные черты героя нашей эпохи».

Что за герой Оуян Хай и как он сконструирован на «идеях» Мао Цзэ-дуна, подробно расскажем далее. Здесь же заметим, что Чэнь И отвел последнее место роли самого писателя в создании произведения.

Тао Чжу со своей стороны, в частности, заметил: «После издания “Песня об Оуян Хае” встретила восторженный прием у читателей и огромное внимание со стороны общественных организаций, а это означает, что произведение — очень удачное, имеющее эпохальное значение, а сама социалистическая литература обладает невообразимо широкими перспективами».

Итак, благосклонное внимание маоистского руководства, по мнению Тао Чжу, гарантирует «эпохальное значение» романа.

Кончалось же выступление Тао Чжу стандартным для нынешнего Китая панегириком: «На творческом пути социалистической литературы появление “Песни об Оуян Хае” — результат того, что Народно-освободительная армия под руководством ЦК партии и товарища Мао Цзэ-дуна, под непосредственным руководством товарища Линь Бяо упорно изучала сочинения Председателя Мао и выдвинула политику на первый план. Если мы искренне вооружимся идеями Мао Цзэ-дуна, глубоко погрузимся в практическую борьбу, то и не будучи писателями сможем создать хорошие произведения».

Таков был вывод: без писателей можно обойтись, сами, мол, напишем «хорошие» произведения, которые нам нужны!

Немедленно после публикации беседы китайские газеты и журналы запестрели отрывками из романа с продолжениями и без, хвалебно-подхалимскими статьями критиков, надменными выступлениями самого автора, делившегося уникальным опытом работы. Чуть ли не ежедневно печать напоминала об «эпохальном» романе, а его автор стал фигурой.

В речи Го Мо-жо[VI], которую он произнес в апреле 1966 года, ученый и писатель рассыпался в похвалах «Песне об Оуян Хае». «Это эпохальный роман... — говорил Го Мо-жо. — Автор действительно живо показал Оуян Хая, живо отразил идеи Председателя Мао. Товарищ Оуян Хай погиб в 1963 году, автор вместил в этот роман почти все курсы и политические установки до 1963 года и почти все идеи Председателя...»

Действительно, незаурядная полнота для художественного произведения!

В начале «культурной революции» Цзинь Цзин-мая не трогали. Более того, он продолжал громогласно восхвалять Мао Цзэ-дуна, его «идеи» и политику, кидая камнями критики и доносов в тех, кто попал в беду. Оседлав «эпохальный» роман на манер белого коня, Тао Чжу, покровитель удачливого автора, въехал в Пекин, чтобы стать в самой столице заведующим отделом пропаганды ЦК КПК, придя на смену осужденным в ходе движения прежним руководителям.

Летом 1966 года роман печатался тираж за тиражом. Его читали на обязательных политзанятиях наравне с газетными передовицами, объявив образцовым. Тао Чжу не стеснялся власть употреблять, чтобы популяризировать свое литературное детище.

Роман написан о новом герое — маоцзэдуновце. Китайская пропаганда постепенно подходила к этой фигуре. Сначала еще в 1959 году Мао Цзэ-дун отверг самое понятие социалистического реализма и объявил, что китайская литература должна иметь свой собственный, «более передовой» творческий метод: «сочетание революционного реализма с революционным романтизмом». Образцом совершенства в литературе в духе новых требований были немедленно объявлены стихи самого Мао Цзэ-дуна, который вкусил полную меру литературной славы из сотен захлебывающихся критических статей.

За стихами Мао Цзэ-дуна другие «шедевры» не последовали. Китайская литература хирела, и пропаганда решила, что надо «слиться с жизнью»: героев брали из «действительной жизни» и возвеличивали их во всех родах и видах искусства. Все герои — солдаты, и притом не живые, а мертвые. Мертвых возвеличивать безопаснее: они сами уже не заговорят, а от их имени говорить можно все что угодно.

Оуян Хай совершил действительно героический поступок. 18 ноября 1963 года воинская часть переходила железнодорожный переезд. Из-за горы появился поезд, и лошадь в артиллерийской упряжке с испугу дернула и застряла на полотне. Катастрофа казалась неминуемой. Оуян Хай бросился на рельсы и, подняв лошадь на дыбы, вытолкнул ее с полотна железной дороги, но сам попал под поезд, был тяжко изувечен и умер в тот же день в больнице.

Героизм Оуян Хая официально объявили результатом изучения «идей» Мао Цзэ-дуна. Но не забудем, что и до появления «идей» Мао китайское революционное движение не знало недостатка в героях. Оуян Хай прожил двадцать три года и совершил героический поступок. Приписывание любого подвига «идеям» Мао Цзэ-дуна принадлежит, конечно, не ему, а китайской пропаганде, прежде всего армейским политорганам.

После смерти Оуян Хая началась его канонизация по всем правилам маоистской иерархии. Автор романа Цзинь Цзин-май получил прямое указание: «Через рост Оуян Хая отобразить изменения в частях за последние несколько лет». Он сам приводит полностью и без стеснения это указание в статье «Замысел и создание «Песни об Оуян Хае»». Знакомство с героем автор начал с того, что выслушал на специальном собрании речь Тао Чжу, который совмещал должность секретаря Центрально-Южного бюро ЦК КПК с постом политкомиссара соответствующего военного округа. В приложении к роману от октября 1965 года автор писал: «Без внимания, заботы и указаний командиров всех ступеней этот роман вообще никак не мог бы быть написан». Он откровенно поблагодарил все инстанции: командование и политработников воинской части № 6900, гуйянский уездный комитет КПК, редакцию журнала «Шоухо», армейское издательство «Цзе-фанцзюнь вэньи шэ». Инстанции предоставляли материалы, отбирали конкретные эпизоды, участвовали в определении развития сюжета и характеров действующих лиц.

Каким был настоящий Оуян Хай, выяснить теперь невозможно. Сконструированный герой поглотил человека. Идеальный тип маоистских героев описал сам автор романа Цзинь Цзин-май: «К тому времени, как в частях началось в широких масштабах изучение сочинений Председателя Мао, имелось немало таких бойцов, чей культурный уровень до вступления в армию был настолько невысок, что они могли высказать очень мало путного. Первая книга, которую они прочли до конца после поступления в ряды революционной армии, была “Служить народу”. Однако если уж они выучат одну фразу, то сразу же применяют ее в жизни; как Председатель Мао сказал, так они и поступают, поступают от всего сердца и с чистыми помыслами. Они поистине достигли душевной чистоты без грана эгоизма и корыстолюбия. Это новые люди шестидесятых годов, новые люди, поднявшиеся от примитивного понимания до вооруженности идеями Мао Цзэ-дуна».

Здесь сказано больше, чем кажется на первый взгляд. Пропаганда в армии явилась началом всеобщего насаждения «идей» Мао в стране. При этом пользовались в первую очередь невежеством новобранцев. Невысокий культурный уровень в Китае граничит с неграмотностью. Даже среди поступивших на первый курс университета из деревни по особой квоте имелись юноши, не прочитавшие ни одной книги в жизни, и хорошо, если они читали все страницы своего учебника — единственной книги, которую они видели вообще. Газеты деревенские пареньки тоже не читали: за всю жизнь им удавалось подержать в руках два-три номера. Статью Мао Цзэ-дуна «Служить народу», которую первой вкладывают в руки начинающего приобщаться к истинам маоизма, ему просто не с чем сравнивать. Она занимает всего три странички, и Цзинь Цзин-май называет ее «книгой» из низкопоклонства перед автором.

Маоистский идеал человека, который раскрывает Цзинь Цзин-май, именно таков: изначальная чистота, «незараженность» культурой, вплоть до полной и откровенной неграмотности, когда человек «может высказать очень мало путного»; затем изучение сочинений Мао Цзэ-дуна, но не всех, а специально отобранных для простого народа; буквальное применение «идей» в повседневной жизни, вернее, умение представить все обычные, диктуемые здравым смыслом поступки как «вдохновленные», «предуказанные» «идеями» Мао Цзэ-дуна. Под изучением имеется в виду прежде всего простая зубрежка, но не индивидуальная, а предпочтительно коллективная, так как она вернее отупляет многих сразу.

В заявлении Цзинь Цзин-мая ясно выступает заинтересованность маоистов в низком образовательном уровне и прямом бескультурье трудящихся. Не будучи способными развивать народное хозяйство страны, консервируя его низкий технический уровень, они неизбежно приходят к необходимости останавливать и рост людей, которых им иначе некуда девать. С другой стороны, система маоизма чувствует себя спокойно, только лишив человека всякой возможности сравнения; опасность для нее исходит от любой книги, образование само по себе подозрительно, и «новые», «лучшие люди», кроме книг Мао Цзэ-дуна, ничего не читают и не читали. Их достоинства аналогичны религиозной святости, не требующей ничего, кроме слепой веры и «чистоты духовной».

Наконец, привычка сообразовывать, свои поступки и действия с изречениями Мао Цзэ-дуна вырабатывает автоматизм повиновения этим «самым высоким указаниям», каковы бы они ни были. Слепое подчинение слову Мао — важнейшая основа культа личности в Китае.

Роман «Песня об Оуян Хае» — этот образчик маоистской пропаганды — прожил жизнь столь же краткую и эфемерную, сколь и бесславную. О его провале у меня еще будет случай сказать ниже.

***

Во время поездки по стране мне бросилась в глаза упорно и повсеместно проводимая политика перемещения людей. Из сианьских партийных работников, с которыми я встречался, ни один не был коренным сианьцем. Ван, например, был родом из Шаньдуна, многие являлись выходцами из Шанхая и т.д. То же самое наблюдалось и у фабричных рабочих. Я не встречал среди них местных уроженцев. Молодежь, отобранная для работы на фабрике, съезжалась из разных мест. Самих же молодых сианьцев, если их принимали число рабочих, отправляли в другие провинции. В этом принципе набора кадров я усмотрел желание центральной власти лишить местных руководителей и крупные организованные коллективы опоры в коренном населении.

Поездка была для меня очень интересной, но я не стану отвлекаться от темы своего рассказа описанием всего увиденного. Скажу только о том, что связано с «культурной революцией». Я заметил, что волна движения докатывалась до периферии пока медленно.

В небольшом горняцком городе Тунчуани, где мы неожиданно, из-за оползня, заночевали в гостинице рудоуправления, к нам с Ма подошел местный инженер. Он возбужденно расспрашивал Ма о «культурной революции» в Пекине и, всему удивляясь, твердил:

— У нас такого не было... Еще не было...

***

В Яньань нас повезли на автобусе по узкому, скверно вымощенному шоссе. Оно пролегало через поля и деревни, в которых иногда делались остановки. Для остановок были выбраны специальные места. Мы не могли общаться и говорить с крестьянами. Однажды во время длительной послеобеденной стоянки я решил погулять. Китайские сопровождающие очень встревожились и только после долгого обсуждения разрешили мне выйти за высокий забор — конечно, не в одиночестве — и пройтись в сторону полей, но никак не в деревню.

Из окна автобуса и на остановках я видел то, чего нельзя было скрыть: полное отсутствие сельскохозяйственной техники на полях, ручной труд, крохотные, но прекрасно ухоженные индивидуальные участки.

Молотьба, которую я наблюдал, проводилась цепами, вручную. Ишаки с шорами на глазах брели по кругу, вращая жернова, — это помол. Самым страшным бичом было отсутствие тягла. Смотреть на людей, перетаскивавших на себе тяжести, на людей в роли вьючного скота в XX веке просто больно. Лошадей же под перевозки явно не хватало, хотя на большой дороге, по которой мы ехали, попадались подводы, загруженные до предела выносливости животных. Грузовики даже здесь, на одной из немногих в стране пригодных для автотранспорта дорог, были редкими гостями, да и то зеленая армейская краска и подтянутые фигуры солдат выдавали их военное предназначение.

В сельских магазинах, вернее, лавках не было в продаже ни мяса, ни рыбы, ни молочных продуктов, но последнее, впрочем, вполне естественно, ибо коров в Китае не держат. Торговали галантереей и тканью по карточкам. На прилавке меня поразила соль. Она лежала грязной глыбой, которую можно было бы, по моим понятиям, предложить разве лишь какой-нибудь звероферме. На мой вопрос, кому соль предназначена и почему нет в продаже чистой, продавец объяснил, что крестьяне предпочитают грязную соль, потому что она дешевле.

— Вы не думайте, люди в таком виде ее не едят, — говорил он, заметив мое смущение, — крестьяне сами обрабатывают ее, они ее дома выпаривают, очищают и едят чистую белую соль. Они не хотят платить денег за то, что могут сделать своими руками.

Я видел каменные ступки, в которых крестьянки толкут зерно для каши. Это был застывший, законсервированный мир, лишенный следов технического прогресса. Источником энергии служили по-прежнему человеческие мускулы.

Конечно, об извечной отсталости китайской деревин я знал, но поразило меня именно отсутствие изменений. Ведь должно же было появиться что-то новое! Но его не наблюдалось.

Новое пришло в деревню в старом обличье. Как и многие века тому назад, предпринимались грандиозные ирригационные работы. Прежде их начинали обычно основатели китайских династий, сгоняя крестьян на бесплатный труд — отбытие повинности казне. И в наши дни был применен этот способ. Но строительство ирригационных систем, основанных на самотеке, без насосных станций, стремление к максимальной протяженности каналов, скверное инженерное обеспечение приводили к затратам труда впустую. Окруженные каналами поля иссыхали, потому что в них не было воды. Реки провинции Шэньси текли жалкими струйками, не будучи в состоянии напоить подготовленные к орошению площади. Воды не хватало, и гобийский северный ветер засыпал лёссовой пылью террасные поля на склонах сухих желтых гор, сооруженные каторжным ручным трудом. Некоторые из высокорасположенных полей, на которых первый же урожай погиб, так и оставались с тех пор не засеянными: китайский крестьянин, как и всякий человек, не любит сизифов труд.

Сама Яньань — небольшой городок с очень красивой пагодой — стоит на слиянии двух горных речек. Пейзаж в этом районе куда веселее: воды больше, горы покрыты зеленью низкорослых деревьев и кустарников, внизу — сады, великолепная кукуруза и китайское просо.

В течение десяти лет город являлся центром, откуда Мао Цзэ-дун осуществлял свое руководство. Кроме всяких выставок, памятных мест и музеев нам показали и стариков, помнивших встречи с ним.

Экскурсовод много и долго говорил о мудрости председателя Мао, о его близости к народу, о том, что при обсуждении вопросов о сельском хозяйстве он совершил историческую прогулку в ближайшую деревню. Затем выступил старик-крестьянин и опять говорил восторженными словами о встрече с председателем — это случилось давно, еще в начале сороковых годов, — но ничего конкретного тоже не сказал.

Пришлось спрашивать самому:

— Где вы встретили Мао Цзэ-дуна?

— Я пошел в горы собирать траву, — сказал старик, — а навстречу мне по горной тропинке идет необыкновенный человек! Я не знал тогда, что это сам великий Председатель Мао, я думал, это кто-нибудь из важных ганьбу[2], поскольку мы знали, что ЦК партии расположился в пещерах недалеко от нашей деревни.

— Он был один?

— Он шел один, а сзади было несколько бойцов, но далеко позади.

— И вы с ним говорили?

— Да. Я не знал, несчастный человек, что это сам Председатель Мао.

— А что именно он вам сказал? Вы не забыли его слова?

— Как я мог забыть?! Все помню.

— Повторите, пожалуйста.

— Председатель спрашивал, а я отвечал. Он спросил, сколько у меня в семье ртов и сколько нужно зерна на каждый рот, чтобы дожить до весны, спросил, что я сею и какой получаю урожай. Потом он попрощался со мной и пошел обратно...

Мао Цзэ-дун жил замкнуто, не общаясь с простыми людьми. Интересовали же его в этом случае, вероятно, размеры налогообложения. Он хотел брать с крестьян такой налог, чтобы получить максимальное количество зерна. Поэтому и стремился выяснить размеры минимума, необходимого для поддержания жизни человека. Минимум этот был невысок, потому что весной и летом пищу крестьян составляли зелень, овощи и плоды. Зерно, которое выдерживает хранение и транспортировку, было незаменимо для крестьянского питания только в зимний период.

Если в яньаньские годы тяжелое положение как-то оправдывало политику максимальных изъятий продукции, то сохранение подобной системы сейчас выглядело какой-то экономической дикостью. А между тем дело обстояло именно так.

«Идеи» Мао Цзэ-дуна сложились в Яньани, не без гордости говорили местные экскурсоводы. Скоро и воочию я убедился, что с тех лет маоистская политика в деревне осталась неизменной. Узнал я об этом уже не в Яньани, а в соседней провинции, куда наша группа попала после посещения Лояна и Чжэнчжоу.

***

В Лояне наша группа осматривала крупный тракторный завод, построенный с помощью Советского Союза. И в парткоме, и в цехах, и директору, и рабочим я задавал вопрос: «С какого года вы здесь работаете?» Ответы варьировались незначительно: либо с 1961 года, либо с 1962 года. Никто из двенадцатитысячного заводского коллектива советских людей в глаза не видал. А ведь завод начал работать еще в 1958 году. На нем трудился большой коллектив бок о бок с советскими специалистами. Специалисты уехали, а куда делись те, кто работал вместе с ними? Те, кого они выучили? Неизвестно. В огромном Китае эти люди исчезли бесследно.

В Лояне, а затем в Чжэнчжоу до нас начали доходить вести о важных событиях, происходящих в Пекине. На пленуме ЦК КПК была одобрена «культурная революция». Все местные дацзыбао сообщали, что пленум проходил в присутствии «революционных масс».

Официальные красные дацзыбао с новостями из столицы захлестывали провинцию. Пленум ЦК, шестнадцать пунктов о «культурной революции», потом — встреча Мао Цзэ-дуна с «революционными массами». Каждую официальную новость отмечали парадами и демонстрациями. Но никаких насильственных действий, на манер пекинских, я нигде не замечал.

Во время поездки в уезд рядом со мной в автобусе сидел работник сельхозотдела Хэнаньского провинциального комитета КПК. Он разговаривал со мной очень дружественно, расспрашивал об ирригации в СССР, и я искренне пожалел, что мало мог ему рассказать об этом. Он заметил, что бывал в Советском Союзе — в Чите и Хабаровске. Этот короткий разговор остался в моей памяти, и, когда через год до нас дошли вести о сопротивлении, которое встретила «культурная революция» в Хэнани, я не слишком удивился этому. Вспомнил я и о демонстративно выставленной брошюре Лю Шао-ци в мемориальном музее одного недавно умершего деятеля. Все значение этого я понял гораздо позднее, когда обвинения против «председателя Лю» стали достоянием гласности. Тогда же я не представлял себе, насколько была примечательна эта книжечка для позиции хэнаньских коммунистов!

Поездка в уезд Линьсянь провинции Хэнань была для нашей группы несколько неожиданной, окончательное решение китайская сторона приняла только в Чжэнчжоу. В Китае вообще неохотно пускают иностранцев в деревню; такое расположение к нашей группе было явно вызвано особыми обстоятельствами: нарастанием событий в Пекине, откуда пришло распоряжение задержать нас вне столицы подольше. Таково было общее мнение. При этом поездка затянулась на три дня, и расходы хозяев возросли, но, очевидно, они были готовы пойти на это.

Линьсянь расположен в центре Китая, в колыбели китайской цивилизации. От провинциального центра Чжэнчжоу мы поездом доехали до Аньяна. Неподалеку от этого города находится древнее городище — остатки первой исторической столицы Китая, когда им управляла династия Шан в XIV—XII веках до пашей эры. Я сожалел, что программа не предусматривала посещение этого места, которое промелькнуло за окном нашего автобуса.

От Аньяна, расположенного на равнине, шоссе углублялось в горы; Линьсянь оказался зажатым между отрогами хребта Тайхан-шань. Раньше засуха являлась бичом этих мест, воды не хватало даже для питья, урожай сохранялся редко, население страдало от голодовок. Теперь же нас везли в передовой, показательный уезд.

Ослепительное безоблачное небо над головой. Зной. Вокруг светло-желтые, крутые, безлесные горы. Кустарники на склонах кажутся пыльными, а не зелеными. Желтая сухая почва под ногами. Дороги в Линьсяне бегут по речным долинам между горами, ложа рек пересохли, машина спокойно переезжает через тоненький ручеек.

В течение десяти лет все население уезда работало над созданием единой оросительной системы, не получая государственных кредитов и помощи машинами. Каналы были построены человеческими руками, они оросили до 70 процентов пашни.

Строители располагали в неограниченном количестве только неквалифицированной рабочей силой. Поэтому принимались такие инженерные решения, которые требовали обширных затрат труда, но меньше материалов. Строители опирались почти исключительно на местные ресурсы. За деньги покупался у государства только цемент.

Крестьяне Линьсяня проделали огромную работу. В горном хребте обыкновенными кирками были пробиты туннели. Из-за гор пришла вода. От туннелей на десятки километров протянулись водоводы. Каждый из них — сооружение уникальное. Ложе водовода высечено в скале, он вьется лентой по склону гор, постепенно снижаясь, так что вода поступает самотеком. Узкие ущелья и даже две довольно широкие долины водоводы пересекают по акведукам. Чтобы уменьшить потери от испарения, водоводы сделаны узкими, но глубокими, вода течет по ним с большой скоростью.

У крестьян не было кирпича: уезд не имеет своего угля, обжигать кирпич не на чем. Выход был найден: население поголовно, особенно женщины, старики и дети, занялось вырубкой каменных брусков. Камень брали из окрестных гор — одну гору, отдельно стоящую, вообще разобрали — и превращали в обтесанные бруски, каждый из которых заменял два кирпича. Этими каменными брусками облицовывались водоводы, каналы и акведуки, выкладывались плотины. Такие бруски ничего не стоили, их изготавливали ручным трудом, своими силами и переносили в корзинках на коромыслах к месту кладки. В осенне-зимний сезон на строительные работы в уезде выходило ежедневно до ста пятидесяти тысяч человек, но даже в страду работы не прекращались, и меньше десяти тысяч строителей не бывало никогда.

— Приходилось ли заставлять людей? — спрашивал я местных работников, которые нас сопровождали.

— Только первые два года было трудно. Крестьяне сначала не верили в свои силы, не верили, что придет вода. Потом работать стало легко, народ трудился охотно.

Нельзя было не поверить сказанному: ведь безводье грозило голодной смертью крестьянам. Строители, разумеется, работали бесплатно.

— Почему же государство ничем не помогало народной стройке?

— Государство нуждается в средствах на большие дела! Оно не дает кредиты сельскому хозяйству...

Увы, это тоже была правда. Маоисты не желали расходоваться на увеличение производства продовольствия в стране. Основные средства уходили на осуществление великодержавной политики, тут они не скупились!

В результате произведенных работ долина оказалась с обеих сторон на высоком уровне опоясана водоводами, откуда по местным небольшим, но также аккуратно облицованным брусками стокам вода поступала на поля. Жить крестьянам стало легче. Они собирали на своих полях либо один урожай батата, либо два урожая: весенний — пшеницы и осенний — кукурузы. Урожайность возросла на 85 процентов, и уезд Линьсянь перестал быть голодной обителью.

Но была ли решена проблема благосостояния крестьян? Нет, в условиях примитивного труда решить ее оказалось невозможно, несмотря на самоотверженность крестьянства. Труд на полях оставался ручным, малопроизводительным, он давал очень слабый выход товарной продукции.

Положение усугублялось тем, что урожай у крестьян изымался по большой части безвозмездно. Хотя государственный налог, оплачиваемый поставками зерна, в Китае и не превышает 20 процентов урожая, маоисты получают много зерна бесплатно, с помощью так называемых добровольных фондов, которые практически определяются ежегодно в зависимости от урожая и из-за которых крестьянам остается на потребление довольно скудный минимум зерна. В 1966 году, например, несмотря на хороший урожай, крестьяне получили лишь прежний прожиточный минимум, зато в собраниях и речах по поводу добровольных фондов недостатка не было. Как-то я спросил местного партийного работника:

— Какие культуры всего выгоднее возделывать в Линьсяни?

— Это смотря кому выгодно... — отвечал он неожиданно для меня.

Выяснилось, что провинциальные и уездные власти, следуя указаниям из центра, всячески заставляли крестьян сеять пшеницу и кукурузу. За два урожая эти культуры в условиях Линьсяни давали максимальный выход продовольствия. Но главным их достоинством была высокая транспортабельность: зерно легко сохранять и вывозить, сбор хлеба легче учитывать и контролировать. Крестьяне превосходно понимали, что в таких условиях хлебом сыт не будешь, зерновыми не прокормишься.

Из года в год, несмотря на все старания начальства, деревня увеличивала посевы батата. Батат очень плохо переносит транспортировку, изымать у крестьян батат натурой практически бессмысленно, его дальше уездного центра не увезешь, и дольше месяца он не пролежит. Урожай батата доставался поэтому самим земледельцам и служил для них главным источником питания. Но, несмотря на бережное обращение, когда каждый клубень, как ценность, перекладывали руками с великими предосторожностями, батат не выдерживал хранения. Два весенних месяца, когда кончался батат и еще не было зелени, крестьяне могли прожить только на зерне. А получить зерно для питания можно было лишь по разрешению начальства, от которого, таким образом, прямо и непосредственно зависела жизнь каждой семьи. Сколько дать зерна — больше или меньше — решалось в каждом конкретном случае по-разному. Можно себе представить колоссальную власть администрации над сельским населением!

В уезде нам показали деревню Дацайюань. Она вся входила в одну производственную бригаду. Бригадир сказал, что жителей в деревне — 1300 душ, на поля в страду выходит 987 человек — все, кто старше восьми лет.

Мы посетили несколько крестьянских домов. Вот как выглядел, например, один из них. Квадратный участок огорожей глиняным забором — дувалом и глухими стенами дома. Дом низкий и длинный, выходит окнами в замкнутый двор. Жилое помещение состоит из двух комнат, первая служит прихожей и кладовой: здесь стоят полутораметровые глиняные кувшины, настоящие амфоры, в которых хранится зерно.

Кухня помещалась в отдельной от жилого дома постройке.

— Чем вы топите? — задал я вопрос.

Оказалось, что дважды в год крестьяне собирались обозом в соседний уезд, где можно было добывать уголь на поверхности и собирать в отвалах.

Все делалось исключительно собственным трудом, никаких денежных затрат не требовалось.

Дом строился узким и длинным, чтобы перекрытия крыши были покороче. Дерево — великая ценность в безлесном Китае. На перекрытия шли ветки и палочки, которые в нашей лесистой стране и на дрова не пустили бы. Окошки в крестьянских домах были остеклены заботливо подобранными кусочками стекол, причем не стекло подбиралось к рамке, а рамка по размеру стекла. Рамки делались из привозного бамбука, ими дорожили. Но главной ценностью крестьянского дома была дверь. Ее делали из настоящих досок прочного южного дерева и устанавливали на деревянных шпеньках.

— Сколько лет может прослужить такая дверь? Давно ли она у вас? — спросил я у пожилой женщины через переводчика, потому что хэнаньский говор, хотя он и близок пекинскому, я сам понимал не больше чем наполовину.

— Она была еще при деде... Я не знаю, сколько ей лет, — отвечала крестьянка.

Дверь была из сандалового дерева.

В другом доме меня поразило вообще отсутствие двери. Ее заменял плотный плетеный камышовый полог. Хозяева объяснили, что у них тоже раньше была сандаловая дверь, но во время войны японский офицер остановился переночевать в их доме и велел расколоть дверь на дрова, чтобы приготовить себе завтрак. Он считал, что сандаловое дерево горит с особо приятным ароматом. Даже сейчас, хотя прошло уже больше двадцати лет, хозяева побелели от ненависти, рассказывая о таком варварстве. За долгие годы семья оказалась не в состоянии приобрести новую дверь взамен сожженной: привозное дерево недешево. Они мерзли каждую зиму из-за минутной прихоти японского оккупанта.

В каждом доме, где мы побывали, держали свинью, а то и две. Китайские свиньи — высокорослые, худые, черно-белые, с длинной щетиной и очень проворные. Кормят их скудно, поэтому свиньи дают только мясо, а не сало. Мясо едят по большим праздникам.

За околицей располагались приусадебные участки крестьянских семей. Они по площади крохотны, но удобрены, политы, и каждый комочек земли буквально перетерт руками. С ранней весны и до поздней осени с них собирают урожай овощей, начиная просто с зелени, похожей на наш шпинат, только погрубее и гораздо урожайнее, затем лука-порея, баклажанов и кончая осенним турнепсом.

В августе на огородах царили баклажаны. Они походили на маленькие деревья, около метра высотой, а с них свисали плоды, не стручкообразные, а круглые, похожие на огромные помидоры, только синего цвета.

По краям участка у тропок росла китайская конопля, из семян которой крестьяне жали масло.

Деревенская жизнь шла практически без денег. Рынка не было, до ближайшего города — Аньяна — не близко. Все деньги, которые только попадали в крестьянские руки, уходили на покупку одежды по талонам. Хотя нормы выдачи на человека были низкими и не каждый год можно было сшить штаны из новой ткани, крестьянам постоянно не хватало денег, чтобы выкупить ее.

Нас, иностранных гостей, в деревне принимали радушно.

Примечания автора

[1] Годовщина основания КПК празднуется ежегодно 1 июля.

[2] Ганьбу — кадровый партийный работник.

Комментарии научного редактора

[I] Ма — Ма Чжан-гэн, фудао А. Желоховцева. Фудао — чичероне, приставлявшийся к каждому иностранному аспиранту в маоистском Китае. Фудао выступал консультантом, посредником при общении с китайскими гражданами и учреждениями, был ответственным за обустройство быта иностранца и контролировал его политическое поведение. Фудао жил в одной комнате со своим подопечным.

[II] Тань Ли-фу прославился как автор лозунга «Если отец — революционер, то и сын у него герой, а если реакционер — то и сын у него мерзавец» (намекая на себя, так как он был сыном высокопоставленных партийных руководителей). Но очень скоро этот лозунг был расценен Мао как «контрреволюционный», поскольку он прямо противоречил линии «огонь по штабам». Тань был арестован, подвергнут истязаниям, от него требовали признаний в связях со «старой гвардией» и лично с Лю Шао-ци. От смерти Таня спас Чжоу Энь-лай. В 1978 г. Тань Ли-фу был реабилитирован.

[III] Чэнь Бо-да (1904—1989) — видный деятель Коммунистической партии Китая, один из идеологов маоизма. Член КПК с 1927 г., в 1927—1930 гг. учился в СССР в Коммунистическом университете трудящихся Китая им. Сунь Ят-сена. После возвращения в Китай — на подпольной работе, был арестован, в 1931—1932 гг. — в тюрьме. После освобождения из тюрьмы преподавал философию и историю в Пекинском университете. С 1937 г. — в «освобожденном районе» в Яньани, преподавал там в партшколе философию. С 1939 г. — политический секретарь Мао Цзэ-дуна. Член ЦК КПК с 1946 г. С 1949 г. — зам. заведующего отделом пропаганды ЦК, зам. директора Института марксизма-ленинизма при ЦК, вице-президент Академии наук КНР. С 1956 г. — кандидат в члены Политбюро ЦК КПК, с 1958 г. — главный редактор журнала «Хунци», центрального теоретического органа КПК. В 50-е гг. превратился в ведущего (после Мао) теоретика маоизма. Сыграл большую роль в разгроме группы маршала Пэн Дэ-хуая. Один из фактических руководителей «культурной революции», под его и Цзян Цин руководством были разгромлены созданные Лю Шао-ци и Дэн Сяо-пином «рабочие группы». С июля 1966 г. — зав. отделом пропаганды ЦК КПК, с августа того же года — член Политбюро и Постоянного Комитета Политбюро ЦК. Сыграл важную роль в насаждении «культурной революции» в провинции в 1967—1969 гг., активный критик Лю Шао-ци. В ноябре 1970 г. обвинен в «антипартийной деятельности», в марте 1971 г. арестован как сторонник Линь Бяо. В 1980 г. осужден на 18 лет заключения. В 1988 г. освобожден из тюрьмы по состоянию здоровья.

[IV] Кан Шэн умер в 1975 г. Вскоре, в 1976 г., он был публично назван «китайским Берией», в 1980 г. посмертно исключен из партии, в 1981 г. урна с его прахом была удалена с мемориального кладбища Бабаошань на западе Пекина (где похоронены видные революционеры, партийные и государственные деятели КНР), его жена Цао И-оу была снята со всех постов и лишена мандата депутата Всекитайского собрания народных представителей. Посмертно Кан Шэн также был обвинен в присвоении имущества своих жертв, назван «подпольным миллионером», его собственность была конфискована.

[V] Фудао — см. комментарий [I].

[VI] Го Мо-жо (Го Дин-тан) (1892—1978) — выдающийся китайский историк, археолог, а также писатель, поэт, государственный деятель. Получил медицинское образование в Японии, активный участник антиимпериалистического китайского «Движения 4 мая», участник Революции 1925—1927 гг., член КПК с 1927 г., после разгрома Нанчанського восстания в августе 1927 г. вновь эмигрировал в Японию. С 1930 г. — член Лиги левых писателей Китая, вернулся в Китай в 1937 г. С 1949 г. — президент Академии наук КНР, с 1954 г. — зам. председателя Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей, с 1969 г. — член ЦК КПК. Во время «культурной революции» подвергся критике и проработкам, но с помощью публичных покаяний сохранил посты и статус. Однако двое его сыновей были доведены хунвэйбинами до самоубийства. Автор большого числа исторических и литературных произведений, а также переводов, в том числе с русского языка.

Глава из книги: Желоховцев А.Н. «Культурная революция» с близкого расстояния. (Заметки очевидца.) М.: Издательство политической литературы, 1973.

Комментарии научного редактора: Александр Тарасов.

Алексей Николаевич Желоховцев (р. 1933) — советский, затем российский филолог и историк, китаист.