Александр Тарасов

Ситуационисты и город

Дети и пасынки города, ситуационисты были тем художественно-политическим течением, которое в 50-е — 60-е годы острее, чем любое другое современное им течение, интересовалось как проблемами современного города, так и теоретическими проблемами урбанизма. Ситуационисты считали своей задачей изменение среды обитания, а под такой средой они однозначно понимали город.

Поскольку едва ли ни каждый ситуационист считал себя гением, то восприятие города и представление о городе у ситуационистов поражало разнообразием. Но и в этом разнообразии (нарочитом) обнаруживаются черты единого подхода. Город воспринимался ситуационистами в нескольких измерениях.

Во-первых, как пространство жизни. Большинство ситуационистов при этом исходило из постулата, что это пространство изначально гуманно, создано человеком для своего блага, для творчества и удовлетворения, но искажено классовым обществом — приспособлено к утилитарным задачам обогащения правящих классов, и современный город потому агрессивен и антигуманен («жесток и тесен»). Меньшинство же полагало, что город вообще, по природе своей, агрессивен и тоталитарен, так как возник именно как оборонительное, то есть военное сооружение. Однако все ситуационисты были уверены, что пространство жизни в реальности превращено в пространство подавления, и поэтому необходимо его революционное преобразование. Рецепты были многообразны, но их можно свести к двум группам: 1) создание явочным путем автономных пространств жизни, на которых не действуют «внешние» законы классового общества (начиная от сквотов и кончая формированием независимой от внешнего мира реальности в сознании наркомана) и 2) глобальное переустройство пространства жизни в ходе (или в результате) социальной революции. Второй вариант оставлял широкий простор для проектов, предсказаний и фантазий. Например, в коллективном проекте 1959 года ситуационисты предсказывали, что центр Парижа после всемирной победы революции будет восстановлен в том виде, в каком он существовал в 1871 году, будет именоваться не Парижем, а Коммуной, и внутри Коммуны будут созданы, например, Квартал Художников, Квартал Поэтов, Квартал Пьяниц, Квартал Зеленщиц и т.д. — и поэты в поисках вдохновения будут ходить в гости к художникам, художники — к поэтам, а те и другие вместе — к зеленщицам (предполагалось, что зеленщицы должны обслуживать не только гастрономические, но и сексуальные потребности поэтов и художников) и пьяницам.

Во-вторых, город понимался как живой организм, несущий в себе собственную легенду и воздействующий этой легендой на жизнь и сознание горожанина. В незначительной степени легенда формировалась подлинной историей города, но в основном — по законам «общества спектакля» — мифом города, созданным литературой, музыкой, живописью, архитектурой, театром, кино, философскими, политическими, историческими текстами, а также и мемуарами (так, Париж — это в первую очередь Париж, созданный мемуарами Сен-Симона и де Реца, Гюго, Дюма, Бодлером, Тьером, Жюлем Валлесом, Оффенбахом, Мистенгет, Пиаф, Рене Клером, Марселем Карне, Камилем Писсаро, Тулуз-Лотреком, Делоне и т.п.). Одни ситуационисты считали такие легенды ложными и полагали, что задачей революционного искусства является преодоление легенды, другие, напротив, считали легенды отражением души города и связывали с характером легенды настоящее и будущее каждого города. Например, известна попытка систематизации городов по характеру легенд на живые города (Париж, Афины, Прага, Ленинград, Москва, Будапешт), мертвые (умершие) города (Венеция, Лондон, Копенгаген, Мехико, Мадрид, Манчестер, Амстердам), мертвящие города или города-убийцы (Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Бостон, Рим, Милан, Западный Берлин, Мюнхен, Турин), возрожденные (возрождающие) города (Гавана, Рио-де-Жанейро, Бейрут, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Калькутта, Варшава). В живых городах революционные мысль и культура имели возможность развиваться и в будущем должны были успешно воплотиться в революционную практику. Мертвые города, напротив, убивали творческий дух революционных художников и мыслителей, которые в них живут, — так же, как революционный порыв масс. Мертвящие города агрессивно подавляли человека, испытывая его на излом и проявляя его экзистенцию: те, кто ломается, превращались в бездушные бизнес-машины, те, кто оказывались способным этому противостоять, должны были перейти к активному вооруженному сопротивлению. Наконец, возрожденные города благоприятствовали объединению революционных художников с революционными массами, к слиянию их в революционном экстазе и ориентации на наступательные действия.

В-третьих, город мыслился ситуационистами как материал для развития, база прогресса. Сельскую местность изменить нельзя: всякое изменение сельского пространства — это его урбанизация. А город дает бесконечное количество шансов для изменения, развития. На этой почве в ситуационистской среде пышно расцвело явление, которое позже (в 80-е годы) в СССР получило название «бумажная архитектура». Пионером ситуационистской «бумажной архитектуры» был Иван Щеглов, русский по происхождению, писавший и думавший на двух языках и заочно влюбленный в некоторые города СССР — Ленинград, Москву, Одессу, Киев. Причем Ленинград (Петербург) он воспринимал через тексты Достоевского, Гоголя, Блока, Троцкого, Москву — через тексты Чехова, Пастернака, Андрея Белого и т.д.

Щеглов породил огромное количество «бумажных» проектов, принципиально невыполнимых как по техническим, так и по эстетическим и политическим причинам. Например, город — трехгранный обелиск, уходивший в небо на высоту 300—350 километров и под землю — на глубину 50—60 километров. При этом электроэнергию для города предполагалось получать за счет разности потенциалов у поверхности земли и на крыше обелиска. Или город-труба в Сахаре, покрытый самозатемняющимся непробиваемым стеклом. Или город — туристский центр в скале под водопадом Виктория, освещаемый энергией падающей воды и лишенный водопровода (воду предполагалось набирать прямо на балконах). Город — морская звезда, фильтрующий морскую воду и извлекающий растворенные в ней вещества (в том числе редкие и драгоценные металлы). И т.д., и т.д.

Таких проектов было несколько десятков — в основном совершенно бредовых. Причем у меня сложилось впечатление, что далеко не все они были оригинальными. Некоторые проекты были явно украдены из англо-американской science fiction, преданными поклонниками которой были многие ситуационисты. Впрочем, нельзя исключить и обратных заимствований (например, у Дилэни).

Поскольку ситуационисты были политически ангажированными художниками, они, помимо создания описанных выше проектов, активно занимались критическим осмыслением городской реальности. В частности, ситуационисты первыми — еще в конце 50-х годов — произнесли сакраментальные слова «кризис больших городов», подхваченные и растиражированные mass media 10 лет спустя. Ситуационисты считали, что разрешить проблемы городов в рамках капитализма в принципе невозможно: города создавались для решения экономических задач, стоящих перед капиталом, а вовсе не для решения задач, стоящих перед индивидуумом (человечеством), и потому капитал будет сводить на нет все попытки приспособить город к решению проблем, стоящих перед человеком (человечеством), то есть гуманизировать город. В рамках такого понимания сущности современного города ситуационисты часто выступали как пророки. Они предсказали неизбежность транспортных проблем в крупных капиталистических городах. По их мнению, навязываемый капитализмом консюмеризм и манипулирование сознанием должны были породить экспоненциальный рост численности личного автотранспорта, а это, в свою очередь — бесконечные пробки на улицах и дорогах, загрязнение окружающей среды, деградацию общественного транспорта, нарастание отчуждения между людьми (изолированными друг от друга в своих автомобилях) и культурное одичание (поскольку невозможно вести автомобиль и одновременно читать книгу или рисовать). Транспортная проблема, с точки зрения ситуационистов, могла быть решена только после социалистической революции и самым радикальным путем — уничтожением частного индивидуального автотранспорта и созданием избыточной всеобъемлющей сети новейшего общественного городского транспорта, включая воздушный.

Ситуационисты предсказали также неизбежность превращения центров городов в деловые кварталы днем и центры развлечений вечером, то есть их деградацию как части собственно города, как среды обитания, как места жизни, утрату ими характера человеческого сообщества (commune; association; commonwealth).

Бесконтрольное стихийное разрастание мегаполисов, по мнению ситуационистов, неизбежно должно было воспроизводить «зоны имущественного неравенства» — кварталы бедных и богатых. Причем сначала бедные, как всегда, должны были тесниться на окраинах, в бидонвилях, но по мере ужесточения транспортных проблем, роста стоимости земли и загрязнения окружающей среды в центре городов ситуация должна была меняться — имущие горожане должны были стремиться в пригороды, на простор и чистый воздух, а кварталы, окружающие деловой центр, должны были превратиться в гетто, в зоны нищеты. Предсказание это блестяще подтвердилось в 70-е — 80-е годы.

С точки зрения ситуационистов, при капитализме невозможно было решить и проблему «промзон» и «спальных районов». Индустриальный способ производства и частная собственность на средства производства (то есть в данном случае — на крупные промышленные сооружения) экономически препятствуют ликвидации эстетически безобразных и абсолютно античеловеческих по своему духу промышленных зон; ограниченные доходы наемных работников предполагают неизбежность массовой однообразной эстетически убогой застройки в спальных районах. Максимум, что можно сделать, — это перенести промзоны в другие страны, но не уничтожить их.

Ситуационисты считали, что современный промышленно-чиновничий город провоцирует агрессию и насилие. Причем чем меньшее историческое прошлое и архитектурно-историческое своеобразие нес в себе город, тем большую агрессию он вызывал. Американские города, с их отсутствием исторического прошлого, с их подчеркнутой геометричностью и монотонностью — промышленного характера (Детройт) или бюрократического (Вашингтон) — неизбежно провоцировали массовые бунты сразу, как только в таких городах возникали анклавы чуждой, более живой, веселой, «негеометрической» культуры. И действительно, во второй половине 60-х годов американские города сотрясла серия негритянских бунтов.

Ситуационисты в начале 60-х резко отзывались о городах ФРГ и Италии как «городах архитектурного фашизма». В первую очередь это касалось тех городов, которые подверглись сильной послевоенной модернизации и в которых «американизированная тоталитарная» архитектура деловых и промышленных центров оказалась сопряженной с «милитаристской и имперской амбициозностью» предыдущего периода (в качестве примеров назывались Турин, Рим, Милан в Италии и Мюнхен, Дюссельдорф, Кёльн, Гамбург в Германии, а также Западный Берлин). Констан Ньювенгауз назвал Рим «архитектурным Веспасианом», а Турин и Милан — «архитектурным Муссолини». Иван Щеглов именовал западногерманские города-гиганты «помесью Круппа и Бисмарка, детьми Большой Берты и Учителя Гнуса». Ситуационисты сравнивали урбанистический пейзаж и психологический климат в этих городах с латиноамериканскими военными диктатурами (но без самих военных и диктаторов). «Виа Венето — сама по себе Трухильо, — писал Ньювенгауз. — Улицы и мосты Франкфурта — сами по себе тонтон-макуты. Теперь, когда Фидель показал всем, как победить военную диктатуру, на этих улицах самые толковые дети играют в “барбудос”, и выискивают, где именно возвышается их Сьерра-Маэстра». И действительно, в 70-е именно крупные города Северной Италии и ФРГ стали центрами городской партизанской войны.

Ситуационисты в большинстве своем осознавали, что их проекты переустройства города невозможны без социальной революции. Щегловский проект города под водопадом Виктория исходил из того, что осуществлен он будет после освобождения Родезии от британского владычества (водопад находится на границе Замбии и Зимбабве, тогда — британских колоний Северная и Южная Родезия) и жизнь в городе должна быть максимально приближена к традиционной жизни местного населения. Щеглов предполагал, что именно это — стремление пожить жизнью простого африканца, почти без «благ западной цивилизации», под сводом падающего над головой великого водопада, должно привлекать в город людей западного мира, и такой шоковый опыт должен открывать в них новые творческие способности. Естественно, предполагалось, что мировая социалистическая революция уже произошла, финансовые вопросы отсутствуют по причине ликвидации денег, и в город попадают не те, у кого толстый кошелек, а те, кто по причинам творческого характера нуждается в таком опыте. Медики будущего, считал Щеглов, будут прописывать своим пациентам поездки в этот город подобно морскому путешествию и т.п.

Точно так же и знаменитые проекты ежегодных архитектурных «революционных праздников» в Париже предполагали, что мировая революция уже совершена. Ежегодное воссоздание из легких композитных материалов Бастилии, а затем торжественное ее разрушение 14 июля, равно как и аналогичное ежегодное сооружение и свержение Вандомской колонны 16 мая, могли осуществляться только при условии полного игнорирования вопросов экономической целесообразности. А ведь был еще проект засевать ежегодно пшеницей Елисейские поля — с тем, чтобы вид колосящихся хлебов оказывал умиротворяющее и вдохновляющее воздействие на детей и лиц творческого труда. При этом предполагалось, что урожай собираться не будет, и осыпающиеся хлеба в конце концов сами по себе естественным путем будут воспроизводиться из года в год...

Таким образом, ситуационистский урбанизм распадается на три блока. Во-первых, это проекты из области «бумажной архитектуры» и «бумажного градостроительства» — нереалистичные и, видимо, в принципе не предназначенные для воплощения в жизнь. Похоже, они оказали воздействие только на научно-фантастическую литературу и, через ее посредство — на кинематограф.

Во-вторых, это своеобразное психологическое и эстетическое восприятие города. Этот блок ситуационистского урбанизма, безусловно, оказал воздействие на позднейшую эстетическую и философскую мысль, в первую очередь, во Франции, США и странах Бенилюкса — причем иногда опосредовано или неявно.

В-третьих, это ситуационистская критика современного западного города — во многих отношениях оказавшаяся исключительно проницательной, точной и даже пророческой.

Наверное, есть смысл также указать, что первый блок восходит в основном к сюрреализму; второй — к французскому экзистенциализму, персонализму и, в меньшей степени, к фрейдизму и структурализму; третий — к марксизму и, в меньшей степени, к эрджементализму и экстернализму.

31 марта — 1 апреля 1999