«Восстань тот, не знаю кто»

Именно потому, что понятие «среднего класса» размыто и двусмысленно,
оно позволяет отобразить и осмыслить самые разные явления
Борис Кагарлицкий. «Восстание среднего класса»

А в середине люди, которые лижут руки тем, кто рожи бьет,
и сосут кровь тех, чьи рожи бьют, — вот середина!
Максим Горький. «Мать»

Как известно, выборы в России — это неплохой бизнес. Можно немного заработать, продавая свой голос и подпись. Слегка разжиться можно и собирая их, а также раздавая агитматериалы. Более значительные прибыли получает тот, кто создает и печатает эту агитпродукцию. Сидящие наверху этой пирамиды депутаты стригут купоны в особо крупных размерах, используя свое служебное положение и неприкосновенность в личных целях, лоббируя чьи-то интересы или же просто торгуя депутатскими местами.

Российские выборы 2011—2012 гг. примечательны тем, что они поспособствовали созданию еще одного прибыльного вида деятельности, известного под названием «митинговая активность». Конечно, рядовые граждане, руководствуясь самоубийственным принципом «лечить симптом, а не болезнь», совершенно бесплатно и от чистого сердца стали требовать «честных выборов». Нажиться на этом решили возглавившие протест «записные оппозиционеры», дабы выторговать у своих «заклятых друзей» во власти некоторые преференции.

Реагируя на эти события, получить свои дивиденды захотели пишущая братия и иже с ними. Одним из результатов хотения последних стало переиздание издательством «Алгоритм» книги Б.Ю. Кагарлицкого «Восстание среднего класса». Примечательно, что, как заявил сам автор на презентации книги, издательство самостоятельно, без его согласия внесло изменения в текст[1]. Причем корректировка оказалась весьма существенной: были полностью выброшены две главы; две другие были урезаны более чем вдвое и слиты в одну; все остальные также в той или иной степени были изменены; и ко всему этому были добавлены недавние статьи Кагарлицкого, составившие единственную новую главу, посвященную текущей ситуации в России. В итоге, от первоначального варианта книги осталось чуть более половины. Все эти манипуляции так запутали самого автора, что он на все той же презентации ошибочно заявил, что появились две новые главы.

О чем же не узнает человек, прочитавший только второе издание? О тенденциях современного масскульта. О компьютерных сетях, распространяемой с их помощью информации и связанной с этим проблемой «интеллектуальной собственности». Об ограниченности развития информационных технологий под контролем капитала. О финансовом капитале и биржевых пирамидах. О важнейших событиях и «иконах» «антиглобализма». В результате этих потерь текст стал более сухим, абстрактным. На мой взгляд, хуже всего то, что пропала информация об «антиглобализме», поскольку автор неоднократно апеллирует к данному явлению, а неосведомленному читателю будет непросто понять, о чем конкретно идет речь. Вместе с текстом пропали абсолютно все сноски, что отнюдь не украшает работу редакции «Алгоритма».

Несколько удивляет то, что, несмотря на все эти проделки издательства, на презентации книги Борис Юльевич заявил, что результатом он остался доволен. «По большому счету, они [использованные в книге тексты] действительно выражают то, что я думаю», а «книга … вернулась вовремя», сказал он, заметив, что на арабском эта книга вышла накануне «Египетской революции», а после нее была переиздана[2]. Это такой намек на проходившие в тот момент в столичных городах России митинги. Ну что ж, если автор «признал своей» книгу, появившуюся таким оригинальным образом, ему за нее и отвечать. Перейдем к тексту, чтобы понять, в чем его важность для текущего момента.

«Средний класс» повсюду

С первых же страниц мы узнаем, что существует «старый» и «новый» «средний класс». Согласно Кагарлицкому, первый из них был порождением «потребительского общества», поэтому и «главным критерием “среднего класса” в середине ХХ века стало потребление» (С. 9)[3]. Поясним, что речь здесь идет о послевоенной эпохе кейнсианства, когда вмешательство государства в экономику сильно возросло. Значительно увеличились налоги на крупный капитал, а социальные низы, наоборот, получили различные льготы. Тем не менее, западный политический истеблишмент, пойдя на вынужденные социальные уступки, по-прежнему существенную долю ресурсов выкачивал из периферийных стран, снижая уровень эксплуатации в странах центра. В итоге, благодаря многочисленным социальным программам в 1960-1970-х годах костяк «среднего класса» составляли, по словам Кагарлицкого, «учителя и врачи, государственные служащие и квалифицированные рабочие» (С. 10). Действительно, в этот период названные группы население росли количественно, улучшалось их положение. Вместе с этим приходил конформизм, «место “освобождения труда” заняла “свобода потребления”» (здесь и далее — выделено мной — Р.В.) (С. 10).

Конец социальному государству положила эпоха неолиберализма, ставшая в 1980-х годах реваншем капитала. Правда, описывая этот перелом, автор сообщает нам несколько шокирующую новость: «формирующийся неолиберализм предлагает среднему классу новое понимание свободы — как потребления… Свобода свелась к разнообразию, к многоцветию товаров и услуг, к возможности выбора» (С. 25). Постойте! Да ведь сам Кагарлицкий нам сообщил, что потребление к этому времени уже было «главным критерием “среднего класса”»! Что же в этом могло быть нового? Автор поясняет: «потребление из массового должно было превратиться в индивидуальное» (С. 25). Как это? Закрылись заведения общепита и кинотеатры? Нет, речь идет о чем-то более возвышенном, но мало понятном: «суть потребления не в удовлетворении материальных потребностей, а в самореализации, самоутверждении» (С. 25-26).

Хорошо, пусть Кагарлицкий называет периоды так, как хочет, но логика-то должна в этом присутствовать! Почему общество 1945-1970-х годов он называет «потребительским», хотя «новая идеология потребления стала господствующей» (С. 26) лишь в эпоху неолиберализма, т.е. с 1980-х годов? Серия, в которой издана эта книга, называется «Политические расследования». Такое ощущение, что Кагарлицкий — совсем не сыщик, а преступник, который водит нас за нос и запутывает след. Лиха беда начало: дальше он покажет нам не только свое умение разные явления называть одним и тем же именем, но и одну и ту же вещь называть разными именами.

Не будем забывать, что помимо «старого среднего класса» существует еще и «новый». Кагарлицкий объясняет, что неолиберальная реставрация власти капитала оказалась возможна благодаря «технологической (она же — «информационная») революции», которая удешевила рабочую силу, ударила по организованности работников и сократила тем самым производственные издержки (С. 16-17). Возникло так называемое «информационное общество», породившее «новый средний класс», который в масштабах планеты составляет меньшинство, несколько миллионов (С. 10-11). Таким образом, оказывается, что в период неолиберализма господствующей идеологией является потребление, но общество называется отнюдь не «потребительским», а «информационным», хотя высокие технологии доступны лишь меньшинству населения. Мы имеем две характеристики общества, но ни одна нам ничего толком не объясняет.

В конце концов, автор делает попытку дать четкое определение «среднего класса», отнеся к нему «массу людей, получивших доступ к информационным технологиям и возможность в полной мере пользоваться их плодами» (С. 11). Такое определение разочаровывает. Не будем обращать внимания на такие достаточно неопределенные выражения как «доступ» и «в полной мере», не будем уточнять, что именно относится к «информационным технологиям» и их «плодам». Отметим, что, во-первых, такое определение «среднего класса» позволяет отнести к нему весь «верхний класс», «элиту», «крупную буржуазию» — называйте как хотите — ведь представители этих слоев несомненно имеют «доступ к информационным технологиям и возможность в полной мере пользоваться их плодами», как бы не понималось это выражение. Во-вторых, «марксист» Кагарлицкий почему-то забывает об экономике и в своем определении не указывает, какое место в производстве занимает «средний класс». Показательно и то, что автор использует слово «масса», а не «группа», как в традиционных марксистских определениях класса: ведь группа предполагает некое единообразие, а масса ассоциируется с аморфностью. Таким образом, предложенное определение ничего не разъясняет.

Кагарлицкий как будто ожидал от нас такой претензии, поэтому заранее сообщил принципы своей «методологии»: «…марксистские представления о классах, в основе которых лежат отношения собственности и заработной платы, не то чтобы оказались отброшены, но отодвинулись на второй план. Потребительское общество дополнило их своими собственными нормами, куда более условными, но от этого ничуть не менее реальными» (С. 9-10). Хорошо, не будем «по-марксистски» придираться к автору и выяснять, что такое «отношения … заработной платы», и почему он, говоря о классах, снова забывает о прибыли, производстве и распределении. Но хотелось бы узнать, каким образом массовое (или уже индивидуальное?) потребление могло изменить научные критерии и не произошло ли чего-то подобного в других науках?

Цитируем дальше: «именно потому, что понятие “среднего класса” размыто и двусмысленно, оно позволяет отобразить и осмыслить самые разные явления» (С. 10). Пожалуй, импрессионисты и символисты согласились бы с таким подходом Кагарлицкого к отображению реальности, но речь все-таки идет о научном анализе, который требует конкретности и корректности формулировок. А у автора получается, что чем туманнее — тем лучше. Ну просто переворот в науке!

Что касается более адекватного определения «среднего класса», то мы согласны с А. Тарасовым, который отмечает, что «на Западе … к “среднему классу” относят тех, кто имеет устойчивый и надежный (не находящийся под угрозой) доход, позволяющий иметь в собственности благоустроенную городскую квартиру и/или загородный дом; денежные накопления, достаточные для хотя бы разового покрытия экстраординарных серьезных расходов (например, в случае внезапной тяжелой болезни); кто способен оплачивать образование детей (в том числе университетское); может полноценно питаться, лечиться, культурно развиваться и отдыхать и решать транспортные проблемы семьи с помощью личного автопарка»[4].

То есть, можно сказать, что это — один из отрядов мелкой буржуазии, хотя названные признаки не позволяют определить место «среднего класса» в процессе производства, потому что такая задача в западной академической науке и не ставится. Привязывая «средний класс» к информационным технологиям, Кагарлицкий проблему не разрешает, поскольку очевидно, что перечисленный выше набор признаков «среднего класса» относится далеко не только к людям, работающим с информационными технологиями.

Но раз уж «средний класс» — пусть и в своеобразном варианте от Кагарлицкого — является центральной темой книги, то попытаемся узнать о нем как можно больше. Выясняются подробности его социального происхождения: «в странах “демократического капитализма” массы сделались “средним классом”» (С. 6), но тут же следует уточнение: «для того чтобы умиротворить массы, их превратили в средний класс» (С. 8). Как произошло это чудесное превращение, не объясняется.

Из дальнейших разъяснений автора становится понятно, что «средний класс» есть во многих странах, и постепенно растет его недовольство. К «бунтарям» относятся потерявшие сбережения американцы (С. 76), разочаровавшиеся в партиях европейцы (С. 139, 142) и не сумевшие спрятаться от бедняков и нищеты, а потому мучимые совестью немногочисленные обеспеченные жители стран периферии (С. 133). Все они объединяются и готовят «глобальное восстание среднего класса» (С. 114). Более того, восстание уже началось, но мы не знали о нем сугубо по вине журналистов, которые «бездумно окрестили [его] “антиглобалистскими движениями”». А ведь именно усилиями «среднего класса» «волнения, начавшиеся в Сиэтле, распространились сначала на Западную Европу, а затем на Латинскую Америку» (С. 134-135).

Разберемся, в чем же Кагарлицкий видит революционность «среднего класса». Выше уже было сказано о том, что «средний класс» прекрасно себя чувствует в рамках неолиберального капитализма. Кроме того, ему свойственен еще и «коллективный эгоизм» (С. 26) и «конформизм “пластилинового человека”» (С. 36). В конце концов, автор отмечает существенную, по его мнению, особенность «среднего класса»: «… он не имеет власти. Даже контроля над собственной работой, собственным будущим. Неустойчивость мировой экономики оборачивается для его представителей личными драмами» (С. 131). Кагарлицкого не смущает, что это скорее имеет отношение к большинству населения планеты, к пролетарским массам. Выше уже были названы примерные критерии, характеризующие положение «среднего класса», и очевидно, что оно позволяет ему достаточно комфортно чувствовать себя даже при потере работы. Именно по этой причине «средний слой» называют «опорой стабильности», пусть это определение лично автору и не нравится (С. 130). Совсем другое дело — пролетариат, который совершенно не защищен от экономических кризисов, от самодурства начальства и при потере работы зачастую испытывает не только «личную драму», но и голод.

Но у Кагарлицкого готов на это ответ: «с высокой табуретки больнее падать» (С. 195). Упавший «средний класс сопротивляется, защищает свои привилегии» и обнаруживает, что это «гораздо интереснее, чем просто быть потребителем и винтиком в системе» (С. 7). Получается, что это для него скорее игра и развлечение, чем необходимость. Причем такая игра, в которую даже не очень тянет играть: «средний класс нехотя и неожиданно для самого себя, вновь превращается в неуправляемую и бунтующую массу…» (С. 8). Однако автор так увлечен пафосом борьбы, что не замечает, как впадает в очередное противоречие с самим собой. Его слова о том, что «неолиберализм … стал на эмоциональном уровне своеобразным синтезом протеста и конформизма» (С. 26), как раз отрицают ценность бунта «среднего класса», потому что это бунт в рамках системы. «Защитить привилегии» — это значит сохранить неолиберальный капитализм, который разрушает общество и природу ради сиюминутной выгоды.

В этой связи очень показательно то, какие привилегии (или же: атрибуты «человеческого достоинства») «среднего класса» называет Кагарлицкий: компьютерные игры (С. 48), дорогие автомобили, загородные дома, бутики, мобильные телефоны, заграничные путешествия, мода (С. 130-133). Это как раз подтверждает то, что было сказано нами выше о мелкобуржуазном характере «среднего класса». На этом фоне рассуждения о какой-то особо революционной «сетевой этике» выглядят смешно. Автор пытается нас убедить в том, что «информационные связи и сетевые контакты … превращаются в среду, где формируется новая антирыночная солидарность и зарождаются новые равноправные отношения» (С. 48), делая, однако, важную оговорку, что «отношения эти не могут стать господствующими до тех пор, пока не будет опрокинута политическая и экономическая власть капитала» (С. 87). Между тем, он даже не пытается доказать, что такая «сетевая этика» сама по себе может способствовать свержению власти капитала. В чем заключается эта «антирыночность»? В нарушении авторских прав, в так называемых «copyleft» и «freesoft»? Кагарлицкий утверждает, что программное обеспечение — это как раз и есть средства производства, поэтому конфликт по поводу его использования — основополагающий[5]. Софт, безусловно, важен, но что будет делать программист, имеющий бесплатные программы, но не получивший от капиталиста мощный компьютер, помещение для работы, связи с потребителями? Самое главное, что этот ограниченный конфликт отнюдь не подрывает основу капиталистического общества — собственность на средства производства, создающие пищу, одежду и более сложные товары. И, как уже было отмечено выше, «средний класс» одними компьютерщиками не исчерпывается, а значит уже по этой формальной причине «сетевой этикой» не может похвастаться, очевидно, большинство этого слоя.

Невзирая на это, Кагарлицкий продолжает настаивать на революционности «среднего класса» и демонстрирует полное непонимание диалектики общественных процессов. Он объявляет: «для того чтобы средний класс сохранил свое положение, он должен изменить общество. Консерватизм оборачивается бунтом, стремление жить по-старому — революционностью» (С. 134). Вот только жаль, что автор не приводит никаких исторических примеров такого абсолютного преображения. Чудеса продолжаются: сначала массы запросто превращаются в «средний класс», затем последний — в радикальный субъект. Ссылка на то, что «большинство революционеров и практически все известные террористы вышли именно из среднего класса» (С. 130), дело не проясняет.

Во-первых, в этой фразе Кагарлицкого чувствуется стремление найти «средний класс» во всех эпохах. Но это антиисторично, ведь мы уже разобрались, в каких условиях появился современный «средний класс», действия которого вытекают именно из этих конкретных условий, а не из какого-нибудь метафизического «модуса срединности».

Во-вторых, если мы ведем речь о современном («новом») «среднем классе», возникшем в 80-90-х годах прошлого века, то очевидно, что он никаких революционеров из своей среды не выдвигал. «Антиглобалисты», вышедшие из средних слоев, далеко не революционеры, и об этом писал и сам Кагарлицкий[6]. Революционными движениями, конечно, нельзя признать ни «Occupy Wall Street», ни уж тем более, прости господи, «Occupy Абай». Кстати, автор, отсылает нас к 1960-м годам (С. 114-115), подразумевая, видимо, западнонемецких леворадикалов из РАФ, которых заодно можно записать и в террористы. Да, можно считать, что рафовцы были выходцами из «среднего класса», но только из того, который Кагарлицкий называет «традиционным» — то есть из врачей, учителей, преподавателей. Но дело в том, что представители этого слоя имели реальный исторический опыт борьбы с фашизмом, с буржуазией, самостоятельно добивались улучшения своего положения, обладали, в конце концов, гуманистическими ценностями. Но все это было предано и забыто неолибералами и уж тем более вскормленным ими «средним классом», который свои привилегии получил как благодать, а потому в принципе сомнительно, что он может за них бороться, разве что «нехотя»…

Перевалив за середину книги, Кагарлицкий наконец признает: «никто не гарантирует, что обиженный обыватель не станет массовой базой фашизма — так уже было однажды» (С. 148), и еще раз упоминает о «соблазне реакции» в заключении (С. 215). Конечно, перемены (кстати, еще одно крайне абстрактное понятие, как и «изменение» — из цитаты выше) могут быть и консервативными, ведь и деградация — это тоже перемена, а истребление евреев, цыган и славян — в некоторой степени «изменение общества». Если с момента своего возникновения «средний класс» вел себя враждебно по отношению к массам, если сама «неолиберальная контрреформа стала возможна благодаря поддержке среднего класса» (С. 24), то в ситуации кризиса он скорее поддержит борьбу против масс, нежели борьбу масс. Вероятно, не вполне осознавая значение своих слов, автор констатирует: «борьба за возвращение человеческого достоинства отверженным неолиберализма может оказаться даже значимее борьбы с бедностью» (С. 216). И даже если «элиты» будут выбрасывать «средний класс» с нижней палубы (С. 132), последний начнет искать виновных скорее среди слабых, чем среди сильных.

Таким образом, вероятность поправения «среднего класса» крайне велика. Правда, даже высказывая эту верную мысль, Кагарлицкий как-то странно представляет себе «новый вариант крайне правой идеологии», когда говорит, что «… отождествлять ее с фашизмом можно только в одном: ненависть к «чужому» по-прежнему остается объединяющим началом» (С. 154), имея в виду, что раньше была ненависть к еврею, теперь — к мусульманину. О том, что правые идеологии как век назад, так и сейчас выгодны именно правящему классу и тяготеющим к нему слоям («среднему классу»), он предпочитает умалчивать, подменяя классовые проблемы культурными или политологическими абстракциями.

Рассуждая о том, что правые надежды на восстановление капитализма с помощью насилия глупы, Кагарлицкий сообщает: «… никакой твердой рукой не удастся навести порядок, если не будет что-то сделано с источником проблем. А этим источником является сам экономический либерализм» (С. 167). Таким образом, виноватой оказывается идея, а не класс, выдвинувший ее для защиты собственных интересов.

Не изменяя себе, автор и по вопросу нарастания правых настроений предлагает нам противоречащие друг другу идеи. Он объясняет, что если первый «нефтяной шок» (повышение странами-экспортерами цен на нефть) 1973 года привел к нарастанию правых настроений, к отказу от модели государственного регулирования, ограничивавшей экономический либерализм, то в условиях современного роста нефтяных цен «сдвиг влево становится, в общем, вопросом времени», причем, в первую очередь, в России (С. 58-59). Когда в «Периферийной империи» Кагарлицкий, опираясь на М.Н. Покровского, объяснял, что в России XIX — начала XX веков либерализм приходил вслед за повышением цен на зерно, а консерватизм нарастал при их понижении[7], это можно было назвать упрощением, но хотя бы логика в таком рассуждении присутствовала. При этом нужно понимать, что пусть зерно и нефть товары важные, но их цена так запросто общество не перекраивает, а скорее наоборот, социально-экономические изменения способствуют колебанию цен.

Теперь же автор, руководствуясь, видимо, народной мудростью «клин клином вышибают», предполагает, что одна и та же ценовая тенденция может приводить к разнонаправленным социальным последствиям. Чудеса да и только! Отметим также, что предсказание о полевении российского общества под влиянием высоких нефтяных цен было изложено еще в первом издании книги. Стоило ли его повторять во втором, когда уже стало ясно, что оно не сбылось?

«Средний класс» в России

В общем, несмотря на некоторые оговорки, Кагарлицкий крепко убежден в революционности, как минимум — в радикализме «среднего класса»[8]. Это в теории, но практика, будь она не ладна, разрушает такие стройные концепции! В последней главе «Русский вариант» автор осмысляет акции протеста 2011—2012 годов, которые и вызвали переиздание этой книги. Отметим, что российский «средний класс» формировался в 1990-2000-е годы «для того, чтобы обслуживать экономику, созданную олигархами в соответствии со своими потребностями и представлениями» (С. 159), и все это происходило на фоне беспрецедентного разрушения огромной социальной сферы, а значит, отвращение отечественного «среднего класса» к массам, очевидно, было еще сильнее, чем в аналогичных случаях в других странах.

Кагарлицкий считает, что удар дефолта пришелся именно по «среднему классу», который теперь, следуя логике автора, должен был стать ближе к народу, вероятно даже возглавить его борьбу. Но вскоре олигархи поставили у власти Путина и стали пожинать плоды «стабильности». И снова «столичные города России представляли собой оазис буржуазного благополучия» (С. 162), а «средний класс» оставался верен своим благодетелям, продолжая вместе с ними паразитировать на деградирующей экономике и усугубляя социальные проблемы.

Затем Кагарлицкий принимается на чем свет стоит ругать этих самых столичных либеральных интеллектуалов, обвиняя их в недемократичности (С. 164), в симпатиях к фашистам и расистам (С. 166), в политической инфантильности (С. 184), в безынициативности (С. 186), в замалчивании социальных тем (С. 188) и в конце концов грозно пророчествуя, что «марши с цветочками, разговоры о гражданском пробуждении и прочие “нежности” на деле ведут нас как раз к крови, вопрос лишь в том, большой или малой» (С. 205)

Сказанное, несомненно, относится и к отечественному «среднему классу». Но он «под ударами экономических невзгод будет радикализироваться. — надеется автор. — Не очевидно, что он будет леветь, но от либералов он будет отдаляться наверняка» (С. 192). Уж не вправо ли от них, несмотря на правизну самих либералов?

Продолжая утверждать вынесенную в заглавие книги идеологему, Кагарлицкий говорит о том, что «перед нами первый всплеск широкого и еще не развившегося движения. Будут еще меняться и лозунги, и лидеры, и цели» (С. 198). Он ссылается на то, что, дескать, так оно и было в период Великой Французской революции («без Неккера и Мирабо не было бы Дантона и Робеспьера») и революции 1917 года в России («без Февраля не было бы Октября») (С. 199). Эти примеры так убедительны для него, что он повторяет их еще раз (С. 216). Мы вернемся к ним чуть ниже, а пока лишь отметим, что сам автор тут же вынужден признать, что нынешние лидеры протеста до Мирабо не дотягивают: чересчур продажны и косноязычны (С. 199-200). Чуть раньше он верно указывает и причину этого: «ни о какой самоорганизации снизу речь не идет, … движение уже выдыхается» (С. 190). Более того, в конце главы Кагарлицкий совершенно справедливо заключает: «В сложившейся ситуации левым нужно спокойно, без эйфории и паники готовиться к надвигающимся и неминуемым политическим битвам», что подразумевает развитие «мобилизации снизу», «вовлечение в общественную борьбу людей, на либеральные и националистически митинги не приходящих» (С. 208-209). Только в этом случае «десятки и сотни акций в защиту конкретных школ, детских садов, больниц, привлекающие пусть и по нескольку сот человек каждая, постепенно превратятся в грозную силу, закладывая основу новой мобилизации, куда более массовой, значимой и содержательной, чем то, что мы видели раньше» (С. 209).

Такая постановка вопроса не может не радовать на фоне некритического восхваления многими российскими «левыми» нынешних митингов. Эта тенденция в целом присуща и «Рабкору» — Интернет-проекту ИГСО, руководимого Кагарлицким. Но сам он, по крайней мере, в этом месте, скорее склоняется к позиции, которую занимает редакция журнала «Скепсис»[9]. Хотя Кагарлицкий, в отличие от «скептиков», почему-то ведет речь только о борьбе за учреждения воспитания, образования и медицины, но не призывает к отстаиванию трудовых прав и т.п.

Весьма примечательно, что автор, говоря об этих методах социальной борьбы, обращается к левым, но не к либералам и «среднему классу», которые, конечно, не слишком страдают, а зачастую даже выигрывают от коммерциализации социальной сферы, обслуживая интересы проводящей эти «реформы» бюрократ-буржуазии. А в заключении Кагарлицкий наконец-то отвечает на свой же вопрос «кто поведет за собой разочарованный средний класс?» (С. 134), утверждая, что «левые должны найти способ политического объединения рабочего движения и среднего класса» (С. 215). Исходя из всего сказанного выше, непонятно, зачем левым в их лагере нужен этот балласт или даже враг в лице «среднего класса». Тем не менее, Кагарлицкий, при всех его насмешках в адрес «догматических левых» с их верой в пролетариат, признает, опять же, хотя бы в этом месте, что «средний класс» какой-то своей особой революционностью не обладает. Однако, с точки зрения зрелости политического сознания, все эти три субъекта сейчас одинаково безграмотны и непродуктивны. Стоит ли гадать (а уж тем более, как делает Кагарлицкий, назначать), кто из этих слепых поведет двоих других к обрыву?

Таким образом, несколько верных положений полностью обесцениваются туманностью формулировок и огромным количеством нестыковок, доходящих до самоотрицания. Наверное, все это потому, что «средний класс» «соткан из противоречий» (С. 37)…

«Кризис верхов»

Впрочем, то обстоятельство, что революционность «среднего класса» не так уж однозначна, да и силы его относительно не велики, вряд ли слишком расстраивает Бориса Юльевича. Вероятно, с этим связано и его признание относительно иронии в названии книги[10]. Но это не значит, что Кагарлицкий спешит обратиться к массам. И даже не к левым. Как раз напротив, большие надежды он возлагает на элиты, любовно называя их «глобальными бомжами» (С. 129), «миллионерами-неудачниками, комплексующими начальниками, правителями-маргиналами, фрустрированными бюрократами» и фрустрированными же принцами (С. 212-213). Автор утверждает, что «главное условие любой революции — кризис верхов» (С. 200), понимая этот процесс опять же очень оригинально. По его мнению, «если верхи консолидированы, то даже очень мощное народное недовольство, даже катастрофический кризис экономики могут оказаться недостаточными, чтобы системы начала рушиться» (С. 200). Хорошо, крах экономики элиты чудесным образом переживут, но что же их может напугать и рассорить? Вот вам пример с просторов Отечества: «протесты в столицах далеко не таковы, чтобы всерьез угрожать власти. Но правящие круги переполошились не на шутку, начали говорить о реальной многопартийности, пообещали политическую реформу» (С. 200). А все потому, что «важнейшая проблема российской власти состоит в том, что она потеряла веру в собственный электоральный механизм» (С. 202), что даже вынуждает ее «найти благопристойный повод для отмены всенародного голосования» (С. 206). Соответственно, «кризис верхов налицо, причем в самой патологической форме. Они неспособны выполнять собственные решения, осуществлять собственные сценарии. … Недоверие и неприязнь населения к власти достигла критического уровня, и это уже точка невозврата. Ситуация будет развиваться» (С. 181).

Уважаемый автор, Вы это серьезно?! «Говорить» и «обещать» — это важнейшие атрибуты публичной власти, но выполняет она свои обещания довольно-таки редко, особенно в России, как раз потому что ей всерьез никто не угрожает. Какая вера?! Это что, монахи-отшельники? Нет, российский правящий класс бюрократ-буржуазии далеко не святым духом питается. И не страдает он от нынешнего кризиса не потому, что вера крепка, а потому, что вся экономика страны устроена для удовлетворения его интересов: налоги низкие, да можно и вовсе их не платить, капиталы вывозить — проще простого, а если в долги влезешь — государство их за счет бюджета покроет[11]. Короче, никаких обязанностей, одни права. Этому классу настолько плевать на население, что он даже не утруждает себя более или менее прилично разыгрывать выборы, потому что их итоги никоим образом не меняют его господствующее положение. Может быть это и патологическая форма, но только не кризиса, а политической жизни. И существовать он может очень долго.

«Критический уровень» и «точка невозврата»?! Обратимся к примерам Франции 1789-го и России 1917-го. Кагарлицкий говорит о Мирабо и Неккере, то есть опять же о кризисе верхов как о главном явлении первого этапа революции. Автора не смущает, что прежде открытого конфликта внутри элиты разразился экономический кризис (1787 год), который вынудил короля созвать собрание нотаблей и предложить им платить налоги, чтобы поправить финансы. Знать, конечно, отказалась, в чем и проявился кризис верхов. Распустив собрание, король вернул бережливого Неккера на пост главы финансового ведомства и согласился на созыв собрания всех трех сословий — Генеральных штатов[12]. Этот парламент затем перерос в Учредительное Собрание, в деятельности которого проявился талант Мирабо.

Но созыв собрания еще не был революцией. Радикализм депутатов от третьего сословия рос по мере расширения крестьянских, плебейских и рабочих восстаний, в том числе и в Париже[13]. Это была та самая пресловутая активность масс. Кризис верхов усугублялся под влиянием этих событий.

На 1917-м, наверное, долго останавливаться не нужно. И так понятно, что война вызвала экономический кризис и оба эти фактора усилили активность масс. Ясно, что генералы предложили царю отречься — вот явное проявление кризиса верхов — после того, как рабочие и солдаты захватили власть в Петрограде.

А что же сейчас? Мощного падения экономики нет, правительство принимает меры, отсрочивая кризис. Из-за этого, впрочем, позже он ударит еще сильнее. Активность масс — почти нулевая. Кагарлицкий это знает, но продолжает надеяться на то, что раскол верхов произойдет волшебным образом.

Был в современной России «свой Неккер» — Примаков. И что? Как это, само по себе, влияет на «революцию»? До Мирабо, как говорит Кагарлицкий, никто не дотягивает. Но как бы то ни было, кричать «Долой Путина!» далеко не так радикально, как в конце XVIII века предложить королю покинуть собрание третьего сословия. И уж тем более лозунг этот не сравнится с «Долой самодержавие!» 1917-го: мельче. Эквивалентным, видимо, можно было бы считать требование отмены представительной демократии в пользу прямой. Но у кого из болотных недомирабо язык повернется такое сказать?

Вся эта дикая несуразица выдает зацикленность Кагарлицкого на давным-давно дискредитировавших себя формальных демократических буржуазных процедурах. Говоря о ситуации в Европе, автор довольно подробно расписывает итоги выборов в разных странах в начале 2000-х годов, хотя при этом же совершенно верно отмечает, что «раньше люди, разочаровавшись в правых, шли голосовать за левых, и наоборот. Но теперь, зная, что никакой разницы между правыми и левыми все равно нет, они просто остались дома» (С. 141). Ну и зачем уделять столько внимания столь малозначительным событиям?

То же самое повторяется в главе про Россию: Кагарлицкий с упорством, достойным лучшего применения, твердит, что левые должны и требовать «отмены фиктивных выборов», и выдвигать социальные лозунги (С. 182). Автор заявляет, что суета вокруг никчемных выборов — это и есть «революционный кризис» (С. 207), значит, есть и «сегодняшняя российская революция» (С. 219), тут же, правда, снабжая ее нелестными эпитетами: «революция леммингов» (С. 179) и «революция в болоте» (С. 182). Опять же, где логика?

Но и это все семечки, по сравнению с новейшим открытием автора! По его мнению, «может быть, Россия будет первой страной в мире, где мы увидим революцию или восстание чиновников»[14]. Все потому, видите ли, что чиновнику, как правило, среднего звена, региональному, сверху дают взаимоисключающие указания. После таких заявлений становится ясно, что Кагарлицкий готов найти восстание в любом недовольстве. Революционером может быть кто угодно и по какому угодно поводу. Революция может вспыхнуть где угодно и из-за чего угодно. При помощи этой мантры автор, видимо, пытается запугать правящий класс и спровоцировать кризис верхов…

Не замечая в своем глазу бревна, Кагарлицкий тут же объясняет либералам и национал-демократам, что они сильно преувеличивают, называя митинговую публику «народом» и «гражданским обществом» (С. 207). Вот так и получается у автора, что если ни «народа», ни «гражданского общества» нет, но революция есть, то проводят ее, конечно, верхи. Больше некому… Только не прав здесь именно Кагарлицкий: гражданское общество у нас есть, оно вполне обычное, буржуазное, то есть в общем и целом оно удовлетворено существующим положением, а потому-то революции и нет.

Кагарлицкий пытается доказать, что «обнаруженный» им «кризис верхов» происходит в мировом масштабе: «агрессия имперского центра провоцирует маргинальные элиты на ответные действия» (С. 212), то есть на борьбу с Западом, а для этого элиты должны обратиться к массам. В этой ситуации, мол, усиление левых выгодно, как минимум, части буржуазии (С. 79-80), по крайней мере, зарождение революционных идей столь же вероятно, как и реакционных (С. 211). Может быть, революционная идея, левая идеология, адекватная современности и зародится в ближайшее время, но она точно не будет играть значительной роли.

В современном мире капиталу массы не угрожают, поэтому практически везде мы наблюдаем тотальное превосходство правой неолиберальной идеологии. В странах капиталистического центра она может быть с оттенками демократизма, в странах периферии — с элементами религиозного фундаментализма. Сути это не меняет.

Кагарлицкий как арабист

Кроме того, Кагарлицкий считает себя еще и арабистом, «разоблачая» мифы о событиях так называемых «Арабских революций» (у автора, как водится, без кавычек). Это отдельная большая тема, поэтому мы остановимся только на ситуации в Тунисе, которой автор посвятил несколько статей[15] и в которой, судя по всему, должен хорошо разбираться, ведь, как сказал он сам, на эту тему «все на французском можно прочитать»[16].

Уже судя по заголовку первой статьи, в Тунисе происходит революция. Кагарлицкий считает, что революция — это «результат того, что в обществе в течение длительного времени не проводились реформы, когда вот эти стихийно идущие на низовом уровне социальные эволюции наталкиваются на жесткие структуры, не эволюционирующие»[17]. Как говорится, обо всем и ни о чем. Какие эволюции, какие структуры? «Чем туманнее — тем лучше».

«Козырем» Кагарлицкого являются результаты выборов в Учредительное Собрание Туниса, продемонстрировавшие «успех левых партий, которые суммарно получили больше голосов, чем сторонники “исламских традиций”», хотя «еще несколько недель назад общим местом было утверждение, что левых сил в Тунисе “фактически нет”» (С. 170)[18]. В другом месте он уточняет: «Катастрофическое поражение потерпели именно либеральные партии западного типа. Напротив, левые добились явного и впечатляющего успеха. Если “Ан-Нахда” [право-центристская партия] получила 90 мандатов, то левые суммарно завоевали 97 мест, но разделены они оказались между 8 партиями»[19].

Какого же автор относит к «левым» в Тунисе? Во-первых, Конгресс за республику, получивший 29 мест в парламенте. Но спустя полгода фракция раскололась, и 12 человек ушли из нее, основав Независимый демократический конгресс[20]. Эти партии выступают за новую конституцию, разделение властей, права человека, борьбу с коррупцией. И в чем здесь выражаются «левизна» и «революционность»?

Во-вторых, Народная петиция за свободу, справедливость и развитие. Количество ее мандатов несколько раз менялось из-за судебных разбирательств, но едва они закончились, и партия получила 26 мест, как 12 членов фракции вышли из нее и объявили себя независимыми депутатами[21]. После выборов эта наспех сколоченная партия конституировалось под знаменательным названием Партия прогрессивных консерваторов, назвав тремя главными целями «установление демократической конституции, создание бесплатной здравоохранительной системы и обеспечение субсидиями безработных»[22]. Основателем, спонсором и главой этой популистской партии является проживающий в Лондоне медиамагнат Мохаммед Хеким Хамди, который ранее состоял в «Ан-Нахда». Разбогател он на двух кабельных каналах (один из них называется «Демократия»), транслирующих из Англии и запрещенных в Тунисе. Да уж, типичный левак.

В-третьих, Демократический форум за труд и свободу (Эттакатол) с 20 местами в парламенте. Партия требует разделения властей, выступает за «умеренную политику, особенно в отношении Европы», и говорит о радикальном изменении системы образования, но безо всякой конкретики[23]. Поддерживают ее в основном «предприниматели и активные люди. Они определяют себя как лево-центристы и четко излагают такие ценности Эттакатол, как модернизм, демократия и прогрессивность»[24]. Стандартный либеральный треп.

Остальные 5 «левых» партий Кагарлицкий не называет, но отмечает, что «коммунисты и более радикальные левые тоже оказались представлены в ассамблее, но получили от одного до пяти голосов на каждую из организаций»[25]. «Революционность» всего «левого крыла» (точнее, разрозненных перьев) прекрасно иллюстрирует высказывание генсека Тунисской рабочей коммунистической (!) партии (3 парламентских мандата) Хамма Хаммами, в котором он рассуждает о «диктатуре», «демократических изменениях», «свободе», «борьбе» и «целях». Заканчивает он лозунгами «за временное правительство, за учредительное собрание, за демократическую республику»[26]. Все это здорово, но где же коммунизм? Где хотя бы объяснение расстановки классовых сил в Тунисе? Неудивительно, что внутри самой партии раздаются голоса, предлагающие убрать слово «коммунистическая» из названия[27].

Кагарлицкий предполагает, что «если бы левые выступили единым фронтом, они могли бы завоевать большинство в Учредительном Собрании»[28]. Из Москвы оно, конечно, виднее. Пусть даже он не мог знать, что две из четырех крупнейших фракции парламента достаточно быстро развалятся — что уж тут говорить о союзе 8 партий, но тем не менее, предполагать создание такой широкой коалиции — это значит крайне слабо представлять себе реалии политической жизни страны и выдавать желаемое за действительное. Автора не смутило, что всего на выборы пошло более ста партий, многие из которых были созданы незадолго перед этим; что накануне голосования 22% тунисцев не знали ни одной партии; что 56% населения не поддерживали ни одну из партий[29]; что четыре перечисленные партии набирали больше всего голосов в регионе, откуда были родом их лидеры[30]. И это очень логично, поскольку, судя по всему, разница между программами этих, да и остальных партий, не велика. Все они придерживаются типичной либеральной риторики, поэтому нельзя говорить о «катастрофическом поражении либеральных партий западного типа». По большому счету, вывод Кагарлицкого о слабом различии партий в Европе применим и к Тунису. Да, может быть в Тунисе реализованы далеко не все буржуазные права, но призыв (ведь автор откликнулся именно на призыв, а потом его интерес пропал — судя по статьям, по крайней мере) к их выполнению — это не революция. Было бы неплохо, если бы Борис Юльевич, что называется, с фактами в руках доказал, что в событиях в арабских странах «доминирует … реальное движение снизу», знаменующее распад неолиберализма и даже «кризис глобального капитализма» (С. 172). Ведь на самом деле очевидно, что происходящий процесс — не более чем очередная «цветная» революция, смена группировок правящего класса. В подобном междусобойчике левые изначально обречены на поражение, потому что это борьба не классовая, а внутриклассовая.

Кагарлицкий справедливо отмечает, что победившая на выборах право-центристская «Ан-Нахда» не является религиозной фундаменталистской организацией. Партия идет вполне в русле правого либерализма (рыночного фундаментализма). Совершенно очевидно, что правящий класс Туниса, как и его «коллеги» в западных странах, не способен на структурные реформы, в которых нуждается экономика в условиях современного кризиса. В этой ситуации социально-политическое положение страны будет ухудшаться. Поскольку никакого мощного левого субъекта (а не «двусмысленных» «левых» Кагарлицкого) в Тунисе нет, реакцией может стать поправение общества[31].

Автор, конечно, не был бы самим собой, если бы и здесь не сделал своих фирменных ошибок. Из его текстов не ясно, как он представляет себе отношение к исламу в Тунисе. В одной статье он пишет одно: «Президент Бургиба ислам не жаловал… При Бен Али отношения власти и религии намного лучше не стали»[32], в другой — другое: «прежний режим [то есть, режим Бен Али] отнюдь не был чужд исламским ценностям» (С. 171)[33]. Возможно, в промежутке между написанием этих статей Кагарлицкий что-то «почитал на французском».

Вдобавок к этому, у него снова проявляется некритическое отношение к обещаниям властей. Доказывая свою идею о силе «левых» в Тунисе, он пишет следующее: «“Ан-Нахда” обхаживает еврейскую общину, клянется в симпатиях к социальным правам и уговаривает профсоюзы не бастовать» (С. 171)[34]. Кем клянется, интересно? Аллахом?

От понятийной путаницы к вранью

Говоря об изменениях в мировой экономике в период становления неолиберализма, Кагарлицкий в целом верно описывает новое разделение труда, в рамках которого традиционное промышленное производство было вынесено на периферию, а «умное», высокотехнологичное производство и центры управления производственными процессами остались странах, составляющих ядро миросистемы (С. 13, 19, 27, 34, 111-113 и др.). Но почему-то на социальные слои он этот анализ не распространяет, отсюда его довольно своеобразные представления о том, что такое «пролетариат» и «средний класс» в наше время.

Начать нужно с того, что автор, видимо, подзабыл, кто называется пролетариатом в классических марксистских текстах. Напомним ему. Энгельс давал такое определение: «Пролетариатом называется тот общественный класс, который добывает средства к жизни исключительно путем продажи своего труда, а не живет за счет прибыли с какого-нибудь капитала. … Класс совершенно неимущих, которые вследствие этого вынуждены продавать буржуа свой труд, чтобы взамен получать необходимые для их существования средства к жизни»[35]. В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс объясняли, что «вследствие возрастающего применения машин и разделения труда, труд пролетариев утратил всякий самостоятельный характер, а вместе с тем и всякую привлекательность для рабочего. Рабочий становится простым придатком машины, от него требуются только самые простые, самые однообразные, легче всего усваиваемые приемы»[36].

Именно такие условия труда порождают революционность пролетариата, причем он революционен, так сказать, в потенции, поскольку для перехода к действию ему необходимо осознать свое положение и объединиться, а это происходит не всегда и не везде. Пролетариат выступает против капитализма, потому что не получает от него ничего, кроме минимума для поддержания жизни. Если же он начинает получать нечто большее, какую-то минимальную собственность, то у него возникают основания поддерживать существующую систему. Заимев некоторую собственность, пролетарий перестает быть таковым и становится уже просто рабочим, представителем рабочего класса. Рабочий может быть бедным, а может — и богатым. Описываемые Кагарлицким представители «среднего класса» в общем и целом как раз и являются богатыми рабочими, рабочей аристократией, а также управляющими производством. Они имеют собственность, порой немалую, а их труд — не примитивен. Выступать против капитализма как системы (а не против каких-то отдельных «несправедливостей») для них то же самое, что рубить сук, на котором сидишь. Но потребовать какой-то 1% от финансовых операций, устраивая карнавал на Уолл-стрит, они могут.

Кагарлицкий мешает все в кучу, заявляя, что «средний класс — это тот пролетариат, или тот рабочий класс, которому уже есть, что терять, кроме собственных цепей. … При том, что объективно являются лицами наемного труда, и в этом смысле они никогда не переставали быть пролетариатом»[37]. Пролетарий — это самый никчемный человек в капиталистической системе: у него нет собственности, нет квалификации, поэтому его труд примитивен, а оплата его низка, следовательно, его легко могут выгнать с работы, взяв на его место другого без ущерба для производства. Но оно невозможно без квалифицированных рабочих, которые обладают уже какой-никакой собственностью. Они плюс пролетариат составляют рабочий класс. Если к ним добавить всех офисных работников, чиновников, врачей, учителей и т.п., получающих зарплату, то все вместе они будут являться «лицами наемного труда». «Средний класс» существует на пересечении квалифицированных рабочих и офисных работников. Над всеми этими отрядами работников стоит буржуазия, получающая доход с капитала.

Возвращаясь к первой части только что процитированного определения «среднего класса» от Кагарлицкого, нужно сказать, что оно вновь неудачно. Если работнику (уже не пролетарию) есть, что терять, то есть он владеет минимальной собственностью (дешевая однокомнатная квартирка с голыми стенами), то это еще не значит, что он относится к «среднему классу». Прежде чем он станет таковым, его собственность должна настолько вырасти количественно, что изменения уже станут качественными. Относительно второй части цитаты повторим, что пролетариат — это лишь один из отрядов наемных работников, сильно отличающийся от других.

В результате глобального разделения труда привилегированные работники, члены «среднего класса» оказались сконцентрированы в центре капиталистической системы, в западных странах. Сегодняшний пролетариат находится на периферии, в «третьем мире». Это значит, что сейчас антикапиталистическое движение может зародиться только в незападных индустриальных странах. В общем-то, Кагарлицкий это признает (С. 19, 111-113), но как-то по отдельности, и в цельную систему у него эти положения не складываются. Поэтому он все равно продолжает утверждать, что «средний класс» тоже является опасностью для системы, намекая, что теперь он, а не пролетариат, может выступить «в роли могильщика капитализма» (С. 220). Потому, дескать, что «“белые воротнички”, чувствовавшие себя почти хозяевами на своем рабочем месте, оказались поставлены в положение пролетариев (если они вообще сохранили работу)» (С. 69). Как обычно, это утверждение остается без доказательств. А ведь было бы интересно узнать, кто и у какого процента «среднего класса» отобрал всю его собственность и перевел его на примитивную работу.

Непонимание того, что такое пролетариат, приводит автора к мысли о возрождении пролетариата «как класса, отвечающего за общество в целом, за его воспроизводство и развитие» (С. 220). Пролетарий отвечает за выполнение строго определенной операции на производстве, а не за общество. Если же говорить о революционном пролетариате, что он борется не за воспроизводство общества, а за его преобразование, потому что в данном обществе он занимает крайне незавидное положение и, кончено же, не хочет в нем оставаться. С известной марксистской максимой о том, что для дальнейшего развития человечества условия, порождающие пролетариат, должны быть преодолены, Кагарлицкий, видимо, не согласен.

То, что автор не понимает этих положений, ясно, например, и из следующего его высказывания о представителях «среднего класса»: «они ведь борются не как пролетарии в XIX веке, которые боролись за что-то, а они борются в значительной мере, чтобы не стать пролетариями, … потому что это плохо»[38]. Это «что-то», за которое борется пролетариат, есть коммунистическое общество, в котором пролетариата уже не будет. То есть, революционный пролетариат как раз и борется за то, чтобы перестать быть пролетариатом.

Неудивительно, что у Кагарлицкого выходит путаница и с феноменом отчуждения. Он заявляет: «Маркс считал, что “отчуждение личности” порождено отчуждением работника от средств производства» (С. 44), а дальше утверждает, что сейчас «традиционная эксплуатация [в отношении пролетария] труда работника сменяется тотальной эксплуатацией [в отношении «среднего класс»] его личности» (С. 46). Для разъяснения ошибок не будем даже цитировать Маркса, а процитируем … самого Кагарлицкого. В другом своем труде («Марксизм: не рекомендовано для обучения») он правильно говорит о том, что «вместе с отчуждением труда происходит отчуждение личности, поскольку труд — это одна из возможностей выражения личности»[39]. Таким образом, первично именно отчуждение труда, а не средств производства, и это первичное отчуждение всегда (а не персонально для «среднего класса») порождает отчуждение личности.

Впрочем, в работе «Марксизм: не рекомендовано для обучения» нелепостей тоже хватает. Например, автор здесь утверждает, что пролетариат — это не работники физического труда, потому что Маркс подразумевал под ним «работников наемного труда»[40]. Конечно, Маркс такого не говорил, выше мы уже разобрали эту ошибку самого Кагарлицкого. Но, исходя из такого «определения», получается, что самые главные пролетарии в России — это Путин и Медведев, ведь они наняты на работу и физическим трудом не занимаются. Надо думать, это как-то связано с «фрустрированными бюрократами». Спасибо, Борис Юльевич, что хоть предупредили, что такой «марксизм» не рекомендован для обучения…

И вот ведь что интересно: взялся Кагарлицкий «средний класс» определять — получилось определение для «элиты», взялся определять пролетариат — снова высокопоставленные лица под него подходят. Прямо как в анекдоте про швейную машинку и пулемет. Видимо, по существу про классы автору нечего больше рассказать, кроме как его излюбленной байки о ленинском определении классов из статьи «Великий почин», которую он повторил и на презентации[41]. По его мнению, статья была «случайной», «о паровозе», но в момент ее написания на Ленина нашло «прозрение» — определение классов, которое, якобы, он никак не мог сформулировать раньше, и он его «просто записывает» в текст статьи. Хотя Кагарлицкий и упоминает, что статья была написана в годы гражданской войны, он, видимо, не догадывается, что пример с «паровозом» (то есть, субботник) Ленин использовал для пропаганды борьбы с классовым врагом, поэтому и определение классов нужно было дать. Между прочим, подобное определение можно найти и в более ранних его работах, например, в статье 1902 года «Вульгарный социализм и народничество, воскрешаемые социалистами-революционерами»[42].

Путаясь в базовых определениях и изо всех сил стремясь доказать революционность «среднего класса», его опасность для системы, Кагарлицкий готов пойти на откровенную ложь. На презентации книги он признает, что современные акции протеста в западном мире происходят в рамках «потребительского общества», организуются «мелкобуржуазной средой», стремящейся «сохранить свои привилегии». Но, утверждает он, не стоит переживать по этому поводу, ведь антипотребительский бунт в западных странах является тупиковым путем, что доказывает 68-й год. Автор считает, что студенты 68-го года, критикуя потребительство, презирали своих обуржуазившихся родителей-рабочих, «были изначально оторваны от социальной массы», бунтовали «против социальной ответственности», а потом стали «ультракарьеристами» в рамках того же буржуазного общества. Это уже отдает квасным патриотизмом. Как известно, молодежь 60-х годов в массе своей придерживалась левых, антикапиталистических взглядов, поэтому она не зацикливалась на проблемах и интересах своей семьи или государства. Молодежь поддерживала антиимпериалистическую борьбу стран «третьего мира», скандируя на шествиях имена Че Гевары и Хо Ши Мина. Уже упомянутые рафовцы рассматривали свою деятельность как реализацию в тылу врага стратегии Че «два, три … много Вьетнамов». Поддерживая борьбу стран периферии, студенты «поколения 68-го года» в мировом масштабе были связаны (по крайней мере, искали этой связи) с гораздо более широкими массами, чем их сограждане. И карьеристами из них стали далеко не все[43].

Однако это качественное отличие 68-го года от современных локальных требований забастовщиков для Кагарлицкого не ценно. Более того, он считает, что именно сейчас на Западе развивается «революционное движение», «чего не было никогда, и никакой 68-й год близко даже не подходил к 2008-му» и т.д., ведь в 2010 году во Франции в забастовку были вовлечены 3 млн. человек, с которыми, якобы, даже количественно не сравнятся «студенты в Сорбонне, которых было в общем всего несколько тысяч… Сорбонна и несколько других университетов»[44]. Подобные мысли он высказывает и в книге (С. 107, 119, 126, 127). Не верится, что автор не знает о 10-миллионных забастовках рабочих во Франции и 20-миллонных в Италии в 1968—1969 годах[45]. И хотя студенческое и рабочее движение не объединились, тем не менее, количественно и качественно принижать события 68-го года перед современными протестами означает сознательно врать.

Кагарлицкий как зеркало «среднего класса»

С классовым анализом у автора очевидные проблемы. Впрочем, это заметно и по другим его работам, например, «Периферийной империи». Вот и в «Восстании среднего класса» он активнее использует термины «элита», «средний класс» и «маргиналы», чем буржуазия и пролетариат.

Кагарлицкий часто применяет и другие понятия из либерального словаря, причем в подавляющем большинстве случаев — без кавычек. Именно такие примеры и будут даны ниже. Совершенно справедливо подозревая, что «социалистический характер советского строя был более чем сомнителен» (С. 21), он, тем не менее, называет его «коммунистической системой» или «коммунистическим режимом» (С. 14, 22, 76) и, что еще примечательнее, «тоталитаризмом», «тоталитарным» (С. 5, 14, 79, 85).

В западных странах он находит «постиндустриальное общество» (С. 30, 36, 50) и «информационную эпоху» (С. 40, 87, 107), но не объясняет, что речь идет не о каком-то новом обществе, а всего лишь о глобальном разделении труда и сосредоточении управляющих центров в ведущих капиталистических странах. Возникло такое «общество» или «эпоха», конечно же, в результате «информационной / технологической революции» (С. 11, 12, 16-18, 20, 22, 26 и др.).

Понятие «средний класс» является для автора научным термином, и он почти всегда употребляет его без кавычек. Можно сказать, что по крайней мере на страницах книги и по крайней мере относительно знаков препинания «восстание среднего класса» оказалось успешным.

Почему-то Кагарлицкий предпочитает употреблять слово «бог» с большой буквы (С. 39, 41, 98, 160).

Если быть точным, некоторые из названных терминов он употребляет в кавычках, но практически только тогда, когда объясняет, что они являются мифами — творениями идеологов «“информационного общества”, … прославляющих “постиндустриальную эру”» (С. 37-38). К сожалению, в большинстве случаев сам Кагарлицкий использует их идеологемы некритически, чем подтверждает свое же наблюдение о том, что «бесконечное повторение одних и тех же тезисов превращает их в аксиомы массового сознания» (С. 38). Тем самым, он еще прочнее утверждает идеологию, полную «просто нелепых логических противоречий» (С. 38). Действительно, противоречий у него мы обнаружили массу… Вот еще одно. С применением ненаучной либеральной фразеологии у него соседствует совершенно верное замечание относительно того, что современные трудящиеся остались «без организации, без идеологии и даже без собственного языка» (С. 22). Вот только сам Кагарлицкий говорит далеко не языком Маркса и Ленина. Так что он только в худшую сторону отличается от тех идеологов, которые с трудом совмещают разные мифы (С. 40), потому что соединять миф и реальность гораздо вреднее и опаснее.

Автор справедливо утверждает, что «там, где появляется классовое сознание, социальные противоречия становятся ясны и понятны. … появляется желание изменить систему» (С. 156). Однако «средний класс» такое сознание обрести не способен, поскольку двусмысленно прежде всего не его «понятие», а его положение. Находясь между буржуазией и пролетариатом, стремясь «наверх» и опасаясь упасть «вниз», «средний класс» не может ясно осознать социальные противоречия. На собственном примере это демонстрирует и Кагарлицкий: в одном месте он объясняет, в чем заключался классовый интерес буржуазии в период становления неолиберализма (С. 16, 17), но все-таки чаще он затушевывает социальное явление идеологическими или моральными объяснениями. К этому относятся его уже цитировавшиеся пассажи относительно утраты российской властью веры в «электоральный механизм», идеологии экономического либерализма как основного источника проблем, ненависти к чужому как главной черты правых идеологий. Добавим к этому еще несколько примеров. «Падение рынка обернулось для значительной части среднего класса потерей веры в капитализм» (С. 76). «Проблема на самом деле не в отличиях американской экономики от европейской, азиатской или российской. Проблема в том, что Америка стала символом для всех тех в Западной Европе, Азии или России, кто преобразовывал собственную страну в соответствии с идеологией “свободного рынка”… Соединенные Штаты потеряли черты идеологической модели» (С. 77). В конце концов, относительно того же неолиберализма он вдруг утверждает, что его «главная победа … была моральной» (С. 86).

Напомним также о «методологических открытиях» автора, который предлагает нам стремиться к «двусмысленности и размытости» определений, и об огромном количество противоречий в его тексте.

Напоследок снова вернемся к идее «восстания среднего класса». Кагарлицкий считает, что борьба «среднего класса» за свои утрачиваемые привилегии есть революционная борьба. Утверждает он также, что большинство революционеров — выходцы из средних слоев. Ленин был сыном чиновника, дослужившегося до потомственного дворянства. Неужели Ленин защищал привилегии чиновников или, на пару с Дзержинским, дворян? А защищал ли интересы землевладельцев выходец из зажиточных колонистов Троцкий? Или может фабрикант Энгельс боролся ради благоденствия промышленной буржуазии? Можно продолжить список, и ответ всегда будет отрицательным. Защита своих привилегий означает стремление сохранить статус-кво. В условиях капитализма меньшинство — а «средний класс» в планетарных масштабах составляет как раз меньшинство — имеет привилегии за счет угнетения большинства. Если средние слои хотят сохранить свои автомобили, дачи, возможность ходить в бутики и т.д., если Кагарлицкий желает продолжать поедать бараньи ноги в компании сомнительных философов[46], то они будут поддерживать капитализм, а значит, правую идеологию. Эти же слои могут стать социальной основой новых ультраправых милитаристских и ксенофобских идеологий, как это было в случае с фашизмом: в 30-е годы в Германии средние слои также стремились отдалиться от пролетариата и «законсервировать свое привилегированное положение», их недовольство крупным капиталом приобретало крайне правый оттенок, что, в конечном счете, было выгодно этому самому капиталу[47]. Соответственно, «средний класс» и теоретики, прославляющие его, являются врагами левых.

Это не означает, что выходец из средних слоев не может быть левым, революционером. Очень даже может. Но он будет таковым, только в том случае, если отречется от принадлежности к «среднему классу», откажется от своих привилегий, порвет свои классовые связи — как это и сделали названные выше революционеры. Все это требует огромной смелости, поэтому это путь одиночек, это исключение из правил. Это не «восстание среднего класса». Это восстание против «среднего класса».

Но сам Кагарлицкий на этот шаг не идет. С точки зрения левых, современная политическая ситуация катастрофична и опасна. Но Борис Юльевич не хочет или не может взглянуть правде в глаза и с нездоровым энтузиазмом придумывает одни за другими революционные силы в лице то «среднего класса», то «элит», то левых, то бюрократов. Танцуют все! В «теории» Кагарлицкого все они сосуществуют без какого-либо конфликта, как уживаются в сознании обывателя даже явно противоречащие идеи.

Кагарлицкий повторяет логику «среднего класса»: он надеется, что очевидная ущербность политической жизни может быть изменена теми, чьими усилиями и в чьих интересах политика и была выхолощена. Он не осмеливается признать, что колоссальные социальные проблемы не будут сейчас решаться революционно, потому что нет способного к этому субъекта. Тем не менее, Кагарлицкий мечтает о немедленном радикальном взрыве. Он перекрашивает фантазии «среднего класса» в красный цвет, но их суть остается та же: все складывается крайне удачно, нужно лишь немного подтолкнуть — и мы победим.

Кагарлицкий полагает, что левая рука вот-вот начнет бить по правой. Но, увы, рука руку моет.

[3] Здесь и далее после цитат указаны страницы следующего издания: Кагарлицкий Б. Восстание среднего класса. М., 2012.

[4] Тарасов А. «Нет, такой хоккей нам не нужен!» // Левая политика. № 3-4. С. 69-70 (http://saint-juste.narod.ru/hockey.htm).

[7] Кагарлицкий Б. Периферийная империя: Россия и миросистема. М., 2004. С. 283, 288-289, 320, 334.

[8] Подобной точки зрения придерживаются и другие авторы Интернет-журнала «Рабкор» и журнала «Левая политика». См.: Колташов В. «Средний класс» в России: материальное положение, сущность, сознание // Левая политика. № 1; Желенин А. Средний класс и пропаганда (http://www.rabkor.ru/debate/12879.html). См. также критику этих статей: Тарасов А. «Нет, такой хоккей нам не нужен!» // Левая политика. № 3-4 (http://saint-juste.narod.ru/hockey.htm); Иванов К. Пропаганда и пропаганда. Ответ А. Желенину (http://saint-juste.narod.ru/Zhelenin.html) соответственно.

[12] Манфред А.З. Великая Французская революция. М., 1983. С. 59.

[13] Кропоткин П.А. Великая Французская революция. 1789-1793. М., 1979. С. 35-42.

[15] Кагарлицкий Б. Революция начинается с Туниса (http://www.rabkor.ru/authored/11681.html); его же. «Первые свободные выборы» // Взгляд. 31.10.2011 (http://vz.ru/opinions/2011/10/31/534767.html); его же. Арабская весна и «синдром 1991 года» (http://www.rabkor.ru/authored/12798.html) — последняя статья и использована в книге «Восстание среднего класса».

[19] Кагарлицкий Б. «Первые свободные выборы» // Взгляд. 31.10.2011 (http://vz.ru/opinions/2011/10/31/534767.html). Всего в парламенте 217 мест.

[35] Энгельс Ф. Принципы коммунизма // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Т. 4. М., 1955. С. 322, 324.

[36] Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Т. 4. М., 1955. С. 430.

[39] Кагарлицкий Б.Ю. Марксизм: не рекомендовано для обучения. М., 2005. С. 125.

[42] Ленин В.И. Вульгарный социализм и народничество, воскрешаемые социалистами-революционерами // Ленин В.И.. Полное собрание сочинений. Т. 7. М., 1967. С. 44-45.

[47] Галкин А.А. Германский фашизм. М., 1989. С. 241-244.

В сильно сокращенном варианте статья опубликована в журнале «Неприкосновенный запас», 2013, № 1.

Роман Максимович Водченко (р. 1987) — российский историк, переводчик, педагог, левый публицист. Специализируется на социальной истории XIX—XXI веков, истории и теории революционных движений.

В 2010 году вошел в состав коллектива «Сен-Жюст», с 2012 года — редактор сайта saint-juste.narod.ru.

Роман Водченко

«Восстань тот, не знаю кто»

Кагарлицкий как зеркало «среднего класса»

«Средний класс» повсюду

«Средний класс» в России

«Кризис верхов»

Кагарлицкий как арабист

От понятийной путаницы к вранью

Кагарлицкий как зеркало «среднего класса»