Воспоминания Анатолия Ивановича Гаврилова, одного из главных участников знаменитой Обуховской Обороны 7 мая 1901 г., которые мы помещаем ниже, дают некоторые новые данные об этом событии, почему мы и рекомендуем их вниманию читателя.
На Обуховском заводе в то время были подпольные революционные группы социал-демократов и эс-эров. В руководстве выступлением обуховцев 7 мая 1901 г. принимали участие и те и другие: Анатолий Ермаков, с.-р.[1], Александр Шотман[I], с.-д.[2], Сергей Малышев, с.-д.[3], Иустин Степанович Шнитовский, с.-д.[4], и пр.
Что касается самого автора воспоминаний, то он определенно не принадлежал к какой-либо партийной группировке[5], но, во всяком случае, был настроен очень революционно, что и доказал на деле, приняв участие в Обуховской Обороне и чуть ли не в командовании этим выступлением. Об этом говорит не только он, но и некоторые старики-обуховцы в своих воспоминаниях.
Социал-демократы и эс-эры повели агитацию за забастовку, когда администрация завода отказалась принять обратно рабочих, уволенных за неявку на работу в день 1 мая[II].
Анатолий Гаврилов по своему социальному происхождению был дворянин, сын подпоручика. Учился в военной гимназии, но был исключен за то, что побил одного преподавателя, — так сообщает о нем рабочий Обуховского завода Щагин. Вскоре после этого А. Гаврилов поступил на завод и сроднился с рабочей средой. Тот же самый Щагин пишет о нем, что Гаврилов вел среди рабочих агитацию, приглашал к себе на квартиру и рассказывал, между прочим, с каким презрением дворянство разных рангов относится к рабочим и вообще к трудящимся. Он очень не любил попов, критиковал религиозные верования. «В святых не верьте, — говорил он, — это все выдумки попов». Гаврилов распространял также на заводе подпольные листки Петербургского Союза борьбы за освобождение рабочего класса, за что и был уволен еще до катастрофы на Обуховском заводе.
Вероятно, происхождение из военной среды, военное обучение в школе помогли ему ориентироваться при наступлении жандармов и конных городовых на рабочих, и он сумел сделать некоторые боевые приготовления для их встречи. Разделение на отряды, маневрирование с помощью шлагбаума дает понятие об Обуховской обороне не просто как о стихийном выступлении, а вносит в нее элемент сознательного тактического подхода. Кроме того, нельзя не отметить, что воспоминания А. Гаврилова очень живо и красочно рисуют и настроение рабочих, и фактическую сторону дела.
Приговором петербургской судебной палаты Анатолий Гаврилов за свою стратегическую распорядительность был приговорен к высшему наказанию в сравнении с другими привлеченными — к 6 годам каторжных работ, а Анатолий Ермаков — к 5 годам. Им обоим пришлось отбывать каторгу на Сахалине[III]. В революцию 1905 г. они получили возможность возвратиться в Россию. После суда и приговора Анатолий Гаврилов был лишен своего дворянского звания, и с тех пор в делах департамента полиции он называется крестьянином.
Остальные 27 человек получили арестантские исправительные роты на разные сроки. В высшей степени трогательно было заявление работницы Карточной фабрики[IV] Марфы Яковлевой, 18 лет, о том, что она принимала участие в выступлении рабочих потому, что сочувствовала им, так как видела, как полицейские и жандармы избивали ни в чем неповинных людей.
Обуховская оборона в свое время обратила на себя огромнейшее внимание и правительства и революционеров[6]. Первое своим каторжным приговором надеялось раз и навсегда напугать рабочие массы и отбить у них охоту к подобным боевым выступлениям. А тов. Ленин в своей статье «Каторжные правила и каторжный приговор» в № 10 «Искры» (ноябрь 1901 г.) высказался по поводу Обуховской Обороны с исчерпывающей ясностью и определенностью. В конце статьи он говорит:
«Нет, каторга не устрашит рабочих, вожаки которых не боялись умирать в прямой уличной схватке с царскими опричниками. Память об убитых и замученных в тюрьмах героях-товарищах удесятерит силы новых борцов и привлечет к ним на помощь тысячи помощников, которые, как 18-летняя Марфа Яковлева, скажут открыто: «мы стоим за братьев!». Правительство намерено, кроме полицейской и военной расправы с манифестантами, судить их еще за восстание; — мы ответим на это сплочением всех революционных сил, привлечением на свою сторону всех угнетенных царским произволом и систематической подготовкой общенародного восстания!».
Так оно и было. Таким путем и пошло развитие революционного движения в России, высший подъем которого были — великий 1905 г. и непревзойденная еще ни одной страной революция в феврале и октябре 1917 г.
П. К.
Обуховская забастовка и восстание начались 7 мая 1901 г. Забастовка началась потому, что были рассчитаны и выгнаны с завода рабочие в довольно порядочном количестве только за то, что в день 1 мая не явились на работу. Это возмутило всех рабочих, вызвало протесты, началось брожение. Рабочие не работали, а стали собираться в кучки, роптать и решали вопрос, как поступить, чтобы вернуть выброшенных за ворота. Работа не начиналась, и группы рабочих бродили по двору завода. Что-то назревало...
Негодование, как признак приближающейся бури, становилось заметнее. Прихвостни и церберы в виде сторожей[V] смекнули, в чем дело, передали сейчас Иванову[7], который в то время заменял начальника завода генерала Власьева[VI], так как последний должен был уехать в Севастополь, для сдачи пушек на военное судно, кажется «Двенадцать Апостолов». Рабочие не хотели разговаривать с Ивановым, предпочитая иметь дело с начальником Власьевым, а затем уже принять свои меры, если бы переговоры закончились неудачей.
Между тем Иванов, узнав, что рабочие волнуются, вышел к ним сам во двор и приказал разойтись. В ответ услышал требование рабочих: «принять товарищей, уволенных за 1 мая, обратно». При этом требовали, чтобы сам начальник завода вышел к ним для переговоров, иначе, — заявили рабочие, — они не приступят к работам. Дали знать в Петербург Власьеву. Тот немедленно приехал на катере. Поговорил с рабочими и пообещал, что когда вернется из Севастополя, то тогда примет рассчитанных обратно на работу. «Сейчас же, — добавил он, — я сделать этого не могу, так как вся власть на заводе уже передана мною моему помощнику Иванову. Потерпите, я скоро вернусь».
Он попрощался с нами и уехал. Руки у Иванова были развязаны, он снова повелительно потребовал, чтобы мы разошлись и приступили к работам, так как пушки спешно нужны были для «защиты родины». На это ему кто-то ответил: «Родина наша там, где есть работа, хлеб и справедливость... а мы сейчас взволнованы и работать не можем». Тогда Иванов со злой усмешкой, указав на водопроводный кран, сказал: «Напейтесь холодной воды, успокойтесь и немедленно отправляйтесь работать».
Эти его слова раззадорили нас еще больше. В эту минуту какой-то малец просунул голову в подворотню, интересуясь тем, что происходит во дворе завода. К нему подбежал сторож, схватил мальчонка, побил и разбил ему в кровь нос или зубы. Рабочие сейчас же набросились на сторожа и изрядно его побили. Раздражение рабочих росло, к тому же Иванов приказал сторожам загонять рабочих по мастерским. Сторожей было немало, и они все были собраны здесь, держали себя грубо, как полицейские, особенно хорохорились в присутствии начальства, в угоду как ему, так и дежурному околоточному надзирателю.
Раздражение росло. Толпы во дворе становились все гуще, и, наконец, созрело решение: был подан тревожный гудок, рабочие хлынули из мастерских, и лавина двинулась со двора в переулок и на Шлиссельбургское шоссе. Угрозы Иванова оказались бессильными, — рабочая лавина все смела на своем пути, — исчезли церберы-сторожа, дежурные, околоточный надзиратель и сам «герой» Иванов. Гудок зловеще ревел, допевая свою призывную песню, а мы, человек 12 или 15, услышав сигнал, закончили спешно свое совещание в трактире, кажется, «Вена», куда мы отправились раньше для обсуждения создавшегося положения. Мы встретили лавину товарищей в переулке, увидели отступающую полицию, появившуюся откуда-то в большом количестве. Было по крайней мере рядов 20 по 12 человек в ряду. Сзади во главе был пристав Келин, который увещевал толпу: «Господа, расходитесь по домам, господа, расходитесь».
Я был впереди. Видя медленное, но стройное отступление своего врага — полиции (еще на днях этот же самый Келин произвел у меня с городовыми обыск, отыскивая листки с призывом к демонстрации на 22 апреля[VII], за распространение которых я и вылетел из завода), я схватил первый попавшийся камень: «Товарищи! Чего мы еще смотрим, бей эту сволочь!» — и побежал к отступавшим рядам. В этот момент, помню, как пристав Келин стал взывать ко мне: «Господин Гаврилов, оставьте, господин Гаврилов, оставьте, что вы делаете?!»
Долго ему говорить не удалось, так как я с силой пустил ему камень в голову, а так как он был высокого роста и успел нагнуться, то попало ему по затылку, и камень полетел дальше. Вслед за моим камнем посыпался их целый град, строй полицейских смешался, и разлетелась вся эта нечисть, кто куда. Спереди их встретили, сзади и с боков приняли как следует и пошли осыпать каменными поцелуями, разделали быстро.
Глядим: в сторонке стоит наш полицейский надзиратель, кажется, Ясневич и быстро что-то строчит в записной книжке. Ясно, что записывает фамилии участников этой операции. Мы к нему. Он за шашку. Схватили мы его шашку, вырвали, сорвали целиком со всеми ремнями и с ножнами. Он закричал, но быстро замолк, так как кто-то хватил его булыжником. Шашка его была сломана, и мы стали его угощать ее обломками и кулаками.
Между тем из заводского переулка вытесняли рабочих матросы, держа ружья наперевес — человек 20. Вытесняли потому, что боялись за целость завода и квартиры начальника, «героя» Иванова. А он метался как мышь, попавшаяся в мышеловку, отдавал приказание телефонистке Александре Ивановне Каплуновской телефонировать скорей в Петербург о высылке конной и пешей полиции и жандармерии. На беду Иванова, телефон не работал, — ходили слухи, будто телефонистка умышленно устраивала это, а Иванов трясся от волнения и говорил: «Значит, телефонное сообщение прервано».
Вот тут-то мы и оплошали. Совсем забыли на своем совещании в трактире о том, что необходимо было порвать телефоны, забыли в общем азарте.
Когда матросы вытеснили рабочих, тогда им приказано было встать поперек Шлиссельбургского шоссе, и была отдана команда стрелять вдоль проспекта по толпе. А тут много было рабочего живого мяса, — стрелять, не целясь, можно было без промаху. Между тем народу прибывало, бросил работу Бердовский завод[VIII] и Карточная фабрика. Командовавший матросами приказал дать залп по толпе. Прицелились, грянул залп. Я и некоторые товарищи крикнули: «Не бойтесь, это холостой заряд, холостой!». Но вдруг один около меня застонал, схватился за горло рукой и упал на землю мертвым с простреленным горлом. Это был Василий Булыга, — по прозвищу. Я говорил — «не бойтесь» потому, что надеялся на матросов, так как мы вели среди них агитацию и давали им читать листовки. Другому товарищу попало по руке, лизнула пуля, немного задев кожу, но он все же мог действовать камнями, швыряя их куда следует. После залпа толпа шарахнулась в сторону, но двинуться было некуда, — весь проспект был запружен рабочими и работницами Карточной фабрики.
Я стоял впереди, близко от матросов, и начал их увещевать, говоря: «Опомнитесь, товарищи, что вы делаете? Ведь я такой же матрос, как и вы, ведь я также служил недавно, а теперь на заводе. Так и вы, после службы, будете рабочими. Вернитесь к совести, одумайтесь. Если боитесь в открытую отказаться стрелять, то возьмите чуть повыше наших голов».
Дальше последовала команда: «Шеренга, пли!».
Но этот залп, кажется, урона не сделал в наших рядах, но убил двух малюток, глядевших на проспект со второго этажа. Вдруг в толпе закричали: «Казаки едут!».
Побежали туда. Пыль по шоссе непроглядная. Еле стали различать всадников. Надо принять гостей, если не с хлебом и с солью, то с каменной болью. Живо решили рассыпаться и устроить засаду, и все ринулись бегом, спешно, быстро в разные стороны.
Первую засаду посадили за решетчатый забор Карточной фабрики, где останавливалась конка, вторую засаду — в Аркадском переулке, где был трактир «Аркадия», третий отряд — к шлагбауму, чтобы рассекать, разделять, задерживать гостей. Четвертую заставу поставили в Спасский переулок около капища, выстроенного в виде кулича и пасхи[8], если с поля задумают явиться, и там застава была поставлена в двухстороннем виде: одним встречать гостей с поля, а другим — лицо на проспект, а между этими двумя отрядами должен быть запас камней. Пятая засада была на каменных двухэтажных домах — флигелях Карточной фабрики, куда было натаскано столько камней, что в одном месте крыша продавилась; отсюда было удобно громить конницу. А шестая застава — по обе стороны шлагбаума. Засадам передним было сказано: «При въезде не тронь, пусть врежутся в самую гущу, тогда они очутятся в кольце, сжатые со всех сторон, и струсят, а это очень важно во время схватки. А если только они задебоширят — шпарь тогда со всех сторон».
Подъезжают гости. Глядим — не казаки, а синехребетные, т. е. жандармы и конная полиция. Лихо врезаются в гущу. Впереди один весь в орденах с черной бородой и с никелированным револьвером, лихо командует: «Разойдись! В шашки! Вперед, за мной, марш!». Палач, скомандовавший в шашки, был полковник Палибин. Он блистал своими орденами и постреливал из никелированного револьвера. Но вот движение их становилось все тише и тише, они утопали в толпе, а проходу не видно, и сзади все сгущается и сгущается масса приехавшей военной силы.
Украшенный орденами палач, видимо, не ожидал встретить здесь такую огромную массу рабочих. Тихо подъехал он к шлагбауму, к каждой паре брусьев поставил по офицеру, надеясь, по-видимому, завладеть им. Но здесь-то и была самая гуща наших ребят и самый нужный стратегический пункт, который и сыграл главную роль в нашей победе над отрядами. Конный офицер у брусьев шлагбаума был моментально и плотно окружен толпой. Натиск жандармов начался по команде Палибина. Тогда за шлагбаумом начал командовать я. Команда первая: «Шлагбаум открой!». Открыли, пропустили часть синей конницы. Я снова скомандовал: «Шлагбаум закрой!» Пропущенные уже не могли возвратиться, были отрезаны от своих и очутились в самой непроходимой гуще. И тут пришлось, не щадя никого, скомандовать: «В камни бей!». Это нужно было сделать, так как наш противник открыл бой шашками и нагайками. Наши камни работали очень хорошо, — получился сплошной град, от которого было одно спасение, что жандармы и сделали: прильнули головой к шеям коней, закрыли головы руками и шпорили коней, чтобы те вынесли их от этого смертельного града.
Кони бесились от боли и страха, протаскивая всадников сквозь толпу к деревне Мурзинка и к полю, к Преображенскому кладбищу. Пропущенным через шлагбаум, конечно, сражаться было невозможно, им нужно было только спасаться.
Помню, видел я и другие товарищи, как после нашего боя много конницы возвращалось обратно в город, ведя при себе оседланных коней без всадников, а за ними шли телеги, покрытые брезентом. В них, несомненно, лежали герои Обуховской битвы. Теперь можно правду сказать. Не все из нас только камнями действовали, у некоторых были и стальные огнестрельные щелкуны, но на суде наши защитники присяжные поверенные, — их было, помнится, человек 17, — доказали, что у нас не было огнестрельного оружия.
Когда мы отрезали шлагбаумом передний наступающий отряд, как-то попался между брусьев офицер на коне. Беспрерывно махающие четыре бревна зловеще взлетали и опускались перед самой мордой и задом лошади, которая пугливо стояла, переминаясь на ногах. Двинься она чуть назад или вперед, и попала бы под удар шлагбаума. Офицер был в опасности и в плену у шлагбаума. Этот «герой» был так перепуган, что представлял собою воплощенный ужас, был бледен как полотно, губы как мелом помазаны... В таком виде он простоял до выпуска новой партии конного отряда, и если этот офицер и теперь жив, то я уверен, что этих минут он не забыл до сих пор.
Пропустил второй отряд, вдруг слышу: «Берегись, товарищ!», и трое пробежали мимо меня. Оглянулся и увидел — на нас несутся две четверки конных жандармов с поднятыми шашками. Бегу и кричу передним товарищам: «За камни! За камни!». Передние жандармы уже нагоняют меня и нагнулись вперед, надеясь достать меня ударом шашки. Я хотел было, добежав до Невы, броситься в воду, но не успел добежать. Бегу, кричу: «Товарищи, давай камней скорей!», а сам глазами ищу камней. Вижу, несутся ко мне на выручку товарищи, а мне попались на глаза два камня хорошей величины; схватился я за них, моих спасителей, откинул голову назад, как мог, оберегая ее от удара шашки, и замахнулся на передового жандарма. Подбежали еще товарищи, и груды камней полетели на врагов. Красиво было смотреть, как они осадили своих коней. Кони почти сели на зады, попятились и затем быстро помчали своих всадников обратно, где их снова встретили камнями.
У шлагбаума шло отчаянное сражение. Смешались все: рабочие, жандармы, полиция. Некоторые уже были без мундиров, в крови, в одних рваных рубахах. Молодцы-товарищи у грузов шлагбаума точно исполняли свою обязанность, следили за жандармами и полицией, желающими броситься за шлагбаум, и пропускали их, но там их ожидала еще худшая участь, там угощали их камнями с крыш флигелей, а из окон второго этажа горшками, кухонными и цветочными.
У флигелей Карточной фабрики опять сорганизовался новый легкий бой под командой «героя» полковника Палибина. Он попробовал натиском шеренгой коней продавить забор и занять двор, весь мощеный камнем, а камни нам были очень нужны. Здесь нам много помогали работницы Карточной фабрики, — они выкапывали и подносили нам камни. Палибин приступил к шестому натиску на забор и отдал команду стрелять в нас из револьверов, а мы были за забором во дворе и бомбардировали их камнями. Выстрелов последовало мало, ибо, как выяснилось на суде, у них было всего по два патрона на брата.
«Взять мишенью этого мерзавца!» — вскричал я, указывая на Палибина, и мы его моментально угостили очень хорошо, так что он, окровавленный, упал с седла и был унесен в нашу заводскую больницу. Без Палибина его отряд был быстро рассеян. Вдруг послышались крики: «Едут, едут, еще едут!» Мы кинулись туда. По дороге кто-то крикнул: «Говорят, что откуда-то фотографируют». Я поскорее сменил соломенную шляпу на картуз, взятый у какого-то хлопца, и побежал к заставе. Оказалось, приехал еще конный отряд полиции — небольшой, но лихо подкатил и смело врезался в толпу. Здесь был и знаменитый Николенко, известный своими зверствами при усмирении студентов на Невском проспекте 4 марта[IX], но на нашем пиру ему не повезло. Он бросился в самую гущу толпы и неожиданно для себя очутился в глухом переулке, где в одном доме проживал наш товарищ по суду токарь Красулин. Палач Николенко бросился как раз в калитку, где был Красулин. Мелкота разбежалась, а Красулин остался на месте встретить грудью «героя» Николенко, который схватил Красулина за грудь, намереваясь полосовать его нагайкой. Красулин также схватил Николенко за грудь — и началось единоборство; силы оказались неравными, и вскоре «герою» пришлось обратиться в жалкий крендель, ибо не он Красулина потащил на расправу, а Красулин его. Последний был дяденька нешуточных размеров и силенки. Кажется, он служил раньше в лейб-гвардии Павловском полку[X]. Втащил он Николенко во двор, а потом и в сени и принялся так его угощать, что тот взмолился и клялся всеми богами, клялся, что не будет больше участвовать в усмирениях. Красулин, сидя на герое, достал из кармана большой складной нож и замахнулся. Этот нож он всадил ему в ладонь. На суде Петербургской судебной палаты этот нож фигурировал как вещественное доказательство, лежал на столе, где красовался также и еще чей-то нож, сломанная шейка ложа винтовки матроса, сломанная шашка околоточного надзирателя, которой его били, и моя соломенная шляпа.
О подвигах Николенко нам рассказывали наши защитники и хвалили нас за расплату с ним. Он при усмирении студентов на Невском одному выхлестнул нагайкой глаз, а другого так ткнул в грудь ногой, что тот ударился в окно парикмахерской и очутился в помещении.
Наша расправа была в полном разгаре. Вдруг пришла конка, донельзя начиненная пешей полицией. Мы принялись хлестать и их со всех сторон. А вагон был начинен так, что плотно сидели по обеим сторонам, вторые ряды сидели у них на коленях, и весь проход был набит стоящими. Выйти из вагона под тучей камней им было немыслимо, оставаться в вагоне тоже: стекла и тучи камней неслись в окна; и выйти нельзя, и оставаться нельзя, и спрятаться негде. От груды летящих камней и разобранной мостовой вагон сошел с рельс и не мог двинуться ни назад, ни вперед. Приезжим досталась жаркая баня: кто выбирался наружу, тот моментально избивался камнями, обезоруживался и покрывался дорожной пылью. Вагон был весь разбит и полон камней. Этим и закончилась Обуховская схватка.
Матросы были уведены куда-то, как неблагонадежные, так как их выстрелы не причиняли вреда рабочим. Конные жандармы были разбиты и рассеяны, конная и пешая полиция также. Постепенно бой стал стихать, и рабочие стали разбредаться но домам. Шли разговоры о тайном фотографировании, о наших удачах. Людей на улице становилось все меньше и меньше, и видно стало, что улица теперь оказалась не мощеной, а самым обыкновенным проселком.
Все затихло. Вдруг послышался барабанный бой, и снова облако пыли со стороны Петербурга. Прибыли две роты Омского пехотного полка в полном боевом вооружении. Шли с шиком, с барабанным боем, как полагается по-армейски, но было уже поздно. Солдаты заняли все панели по проспекту, переулкам, все крылечки, наводнили все наше Александровское. Винтовок целый лес двинулся, но поздно.
Хорошо не помню, в эту ночь или в следующую — начались аресты. Я был арестован у моего дома в селе Фарфоровом. Грубо и дерзко поднимали ночью с постели, и арестованных уводили к Неве, точно топить, а там сажали в баржу и отправляли в Петербург в Пересыльную тюрьму и в разные участки. Ночи три продолжались аресты. Всего было арестовано около 600 человек. Арестованных выстраивали в две шеренги и поодиночке пропускали сквозь строй жандармов и полиции, чтобы те могли узнать, кто был активным участником в бою. Кого признавал хоть один жандарм или городовик, того сейчас же отправляли под арест. И так нас предано было суду Петербургской судебной палаты 37 человек, среди них две работницы Карточной фабрики — Марфа Яковлева и Лидия Бурчевская. Все мы очутились в доме предварительного заключения. Здесь было много арестованных и из других заводов — с Путиловского и с Лесснера[XI], но обуховцев, конечно, больше всего. Просидели мы четыре с лишком месяца и потом предстали на суд Петербургской судебной палаты. По количеству подсудимых, свидетелей и конвоя, помещения палаты не хватило. Нас перевели в окружный суд, а окружный суд в палату. Судили дня три, а напоследок всю ночь. В 6 часов утра прочли приговор.
Несмотря на то, что нас защищало 17 защитников, юристов, известных в Петербурге, все-таки в награду мы получили порядочно. Мне дали 6 лет, а тов. Анатолию Ивановичу Ермакову 5 лет каторжных работ на острове Сахалине, и другим товарищам не сладкие рецепты прописали. Многие уходили в арестантские роты на порядочные сроки — по 3 года, а то и по 4. Работницам, обеим 18-летним, Mapфe Яковлевой — 3 года тюрьмы и Лидии Бурчевской 1½ года. Тов. Красулин за лихое единоборство с «героем» Николенко был присужден на 4 года в исправительное арестантское отделение с зачетом предварительного заключения.
Так покарали нас — обуховцев — за борьбу 7 мая 1901 г. После боя на третий день хоронили 7 гробов. Сколько было тяжело раненых — не знаю, а легко раненые лечились тайно, чтобы не выявить своего участия в бою и не попасть на скамью подсудимых.
Примечания:
[1] Ермаков теперь — коммунист, инвалид труда.
[2] Шотман работает в Москве — коммунист.
[3] Сергей Малышев — председатель Ярмарочного Комитета в Нижнем Новгороде, коммунист.
[4] Шнитовский умер в 1922 г.
[5] А. Гаврилов вне партии и сейчас. Работает машинистом в Боровичах Новгородской губ.
[6] См. сборник, составленный П. Ф. Куделли: «Обуховская оборона» (к 25-летию Обуховской обороны), Ленинградский Истпарт, Гос. Изд., М.—Л., 1926.
[7] Полковник Иванов — помощник начальника завода.
[8] Церковь за Невской заставой.
Комментарии научного редактора:
[I] Шотман Александр Васильевич (1880—1937) — впоследствии видный советский и партийный деятель. Уроженец с. Александровское, где и был расположен Обуховский завод, рабочий-токарь на этом заводе. Член Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» с 1899 г., вел пропагандистскую работу в Костроме и Ярославле, неоднократно подвергался арестам. Участник революции 1905—1907 гг., член Одесского и Петроградского комитетов РСДРП. В 1911—1912 гг. — член Гельсингфорского комитета Социал-демократической партии Финляндии, с 1913 г. — член ЦК и Русского бюро РСДРП. В ноябре 1913 г. был арестован в Екатеринославе, сослан в Сибирь, в Нарымский край. В 1917 г. — член Томского окружного бюро ЦК РСДРП(б) и Исполкома Совета, с июня 1917 г. — член Петроградского окружного комитета РСДРП(б). Пользовался абсолютным доверием партии, осуществлял связь ЦК с Лениным в Разливе, а затем организовал переход Ленина на территорию Финляндии. После Октябрьской революции — заместитель наркома почт и телеграфов, в 1918—1920 гг. — член Президиума ВСНХ, председатель Сибирского СНХ. В 1923—1924 гг. — председатель ЦИК Карельской АССР. С 1926 г. — член ВЦИК и ЦИК СССР, в 1924—1934 гг. — член ЦКК. Пал жертвой сталинских репрессий. Реабилитирован посмертно.
[II] После разгона демонстрации 22 апреля (см. комментарий [VII]) на Обуховском заводе по призыву революционного подполья было решено отпраздновать де-факто 1 мая (по старому стилю) — провести собрания и маевки вне территории завода. Для этого около 1200 рабочих взяли у мастеров увольнительные на день, что дезорганизовало производственный процесс и де-факто привело к частичной забастовке. Поэтому администрация решила наказать наиболее активных рабочих (предположительно, человек 200—300) под тем предлогом, что именно они взяли увольнительные необоснованно (в реальности, разумеется, необоснованными были увольнительные у всех 1200 человек).
[III] Сахалинская каторга считалась особо жестокой из-за тяжелейших, практически невыносимых условий существования каторжан. До 1886 г. политических на Сахалинскую каторгу вообще не посылали. В отличие от других мест заключения, на Сахалине политические содержались вместе с уголовниками. Сахалинская каторга ликвидирована в 1906 г.
[IV] Карточная фабрика — Императорская карточная фабрика, выпускавшая игральные карты. Производство игральных карт в царской России было государственной монополией (с 1817 г.) и приносило большой доход казне. На Карточной фабрике трудились в основном женщины и дети, условия труда были тяжелыми, рабочий день — 16 часов (в 1861 г. его сократили до 13 часов). В советский период Карточная фабрика была преобразована в Ленинградский комбинат цветной печати. В 2004 г. комбинат был искусственно обанкрочен и прекратил существование.
[V] Заводская охрана (заводская стража) — прообраз нынешней внутренней охраны предприятий силами ЧОПов. Наличие и количество заводской охраны, помимо проходных, определялось жадностью предпринимателей и профилем предприятия. Однако на казенных заводах, тем более военных (как Обуховский), заводская стража была обязательной и выполняла функции внутренней полиции.
[VI] В отличие от своего заместителя Иванова, ненавидимого рабочими и презрительно именовавшегося ими «Маргариткой», генерал-майор А.Г. Власьев пользовался у трудящихся завода определенным доверием и симпатиями, так как обладал добродушным нравом, не демонстрировал к рабочим презрения, выслушивал их просьбы и жалобы и зачастую успешно решал их частные вопросы. На военных предприятиях это было редкостью.
[VII] Демонстрация 22 апреля 1901 г. — всепетербургская демонстрация в честь 1 Мая, организованная «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Европейское 1 мая приходилось в 1901 г. в царской России на 18 апреля, но 18 апреля был рабочим днем, и «Союз борьбы» справедливо решил, что организовать всегородскую забастовку не удастся. Поэтому публичную акцию перенесли на воскресенье 22 апреля. Чтобы сорвать ее, на многих заводах и фабриках в воскресенье были срочно организованы сверхурочные работы. В результате в манифестации на Невском проспекте участвовало приблизительно 2—2,5 тысячи человек. Демонстрация была разогнана полицией и казаками, при разгоне демонстранты оказали сопротивление.
[VIII] Бердовский завод — Александровский главный механический завод, вагоно- и паровозостроительный, занимался также производством пароходов и вообще паровых машин, чугунным литьем. Выкуплен в казну в 1894 г. Часто назывался (особенно местными жителями) «Бердовским» или «заводом Берда», так как был некогда частью (наряду с Адмиралтейским и другими заводами) «промышленной империи» династии английских капиталистов Бердов, в свое время монополизировавших в России производство паровых машин. Александровский завод при Бердах был чугунолитейным. В советский период — Пролетарский завод, первоначально паровозо- и вагоноремонтный, а впоследствии известный производством судовых машин и гидравлических механизмов. В постсоветский период — ОАО.
[IX] 4 марта 1901 г. на Невском проспекте (в основном на площади Казанского собора) состоялась массовая демонстрация протеста против указа об отдаче студентов — участников академических забастовок в солдаты. Демонстрация была жестоко разогнана полицией и казаками. Несколько десятков человек было ранено, сотни арестованы. Хотя демонстрация носила в основном студенческо-интеллигентский характер, на Невском были и группы революционно настроенных рабочих, в частности Обуховского завода.
[X] Вероятно, в каком-то другом полку лейб-гвардии, куда зачисляли традиционно высоких и статных. Но именно в Павловский полк, в отличие от остальных, в соответствии с неписаными правилами, зачисляли невысоких, рыжих и курносых — в память об императоре Павле I.
[XI] Обуховская оборона произвела на рабочих Петербурга огромное впечатление. Уже 8 мая в поддержку обуховцев забастовали рабочие Невского завода. А затем их поддержали рабочие Семянниковского, Александровского, Франко-русского, Гвоздильного, фабрики Гука и др. Разумеется, вообще всякие забастовки в то время — а уж тем более политические (а забастовка солидарности — это политическая) — были запрещены законом. Но в отличие от нашего времени тогда это рабочих не останавливало.
Опубликовано в журнале «Красная летопись», 1926, № 4.
Предисловие и примечания: П.Ф. Куделли.
Комментарии научного редактора: А.Н. Тарасов.
Анатолий Иванович Гаврилов (1869—1932) — российский революционер, один из руководителей Обуховской обороны. Из дворян. Учился в Симбирском кадетском корпусе (исключен за нарушение дисциплины), затем в Ярославской военной прогимназии. За организацию в прогимназии бунта переведен в Вольскую исправительную прогимназию (Саратовская губерния), откуда за многочисленные нарушения дисциплины также отчислен. В 1891 году призван на службу в Гвардейский флотский экипаж (Санкт-Петербург). За столкновения с начальством неоднократно подвергался наказаниям военно-окружным судом, трижды ссылался в Бобруйский дисциплинарный батальон.
После увольнения из армии в конце 90-х годов поступил на работу на Обуховский завод, присоединился к искровскому социал-демократическому кружку, вел пропаганду среди рабочих. В мае 1901 года совместно с А.И. Ермаковым возглавил Обуховскую оборону. Осужден за это на 6 лет каторжных работ, отбывал на Сахалине, в Рыковской тюрьме.
По амнистии 1905 года освобожден, вернулся в Европейскую часть России. Вел революционную деятельность в разных регионах, примыкал к партии эсеров. В 1914 году осел в Барановичах (Новгородская губерния), откуда родом, работал на заводе. Участник Февральской и Октябрьской революций 1917 года. В 1918 году вступил в РКП(б). В 1923—1930 годах работал в Барановичах машинистом. В 1930 году вышел на пенсию Общества бывших политссыльных и политкаторжан.