Опричники не умерли!..
Умрут они! Умрут!
На 22 апреля «Петербургский Союз Борьбы»[1] назначил на Невском политическую демонстрацию рабочих всего Петербурга[2]. В назначенный день на Невском собралось не более двух тысяч рабочих, и происходила демонстрация не рабочих, а русского самодержавия, заполнившего войсками, жандармами, полицейскими и дворниками весь Невский, все поперечные улицы, все дворы и закоулки. Так называемой «чистой» публики почти совершенно не было в этот день, так как о предстоящей демонстрации знал весь Петербург, и обычная Невская публика убоялась бойни.
Необходимо заметить, что за несколько дней до демонстрации начальник охранного отделения Пирамидов — со святыми, о господи, упокой![3] — произвел массовые аресты не десятками, а в буквальном смысле сотнями. Достоверно известно, что он тотчас же после 22-го хвастал перед высшими мира сего, что все петербургское пролетарское движение выеденного яйца не стоит: «Стоило мне только перехватить несколько сот человек, в том числе десятка два вожаков, — и с такой помпой провозглашенная рабочая демонстрация рухнула!» Посмеивались также и разного рода либералы и отпускали всякие остроты по поводу революционного духа нашего рабочего. Но словно громом с ясного неба всех этих господ неожиданно поразила схватка с войсками рабочих Выборгской стороны и еще более страшная битва рабочих Обуховского завода. Перед всем этим, а особенно перед последней битвой студенческая демонстрация 4 марта[4] показалась какой-то игрушкой: там, как только казаки бросились с лошадьми и нагайками в толпу, все было смято; тут же никто не отступил, а в течение 5 часов шла кровопролитная борьба, борьба не на живот, а на смерть. И все эти события произошли в короткий двухнедельный промежуток, следовавший как раз за вещими словами Пирамидова о выеденном яйце. Надеюсь, что его наследники таких глупостей больше говорить не будут.
Итак, перехватить пару сотен человек и несколько десятков активных революционеров, еще не значит задушить революцию в России, а революционная работа схваченных борцов не пропала даром, ибо почва, на которой они работали, не оказалась бесплодной. Более того. Не только не все руководители были до демонстрации перехвачены, но не было перехвачено даже и половины, да и недостающих тотчас заместили новые элементы. На Выборгской стороне, правда, ощущался в решительную минуту недостаток в руководителях, но зато на Обуховском заводе такого недостатка не было. Пирамидов рвал и метал — и ничего не достиг. Со всем своим многочисленным штатом шпионов и жандармов, со всей послушной ему полицией, он не только не был в состоянии предупредить славную Обуховскую битву, но и не знал даже, что вообще что-нибудь готовится. А готовились к ней деятельно и серьезно в продолжении целой недели. Александровский пристав[5] и его околоточные выглядели как облитые ушатом холодной воды, когда в достопамятный день 7 мая совершенно неожиданно для них стала разыгрываться буря. Кто после этого более вправе смеяться: мы, революционеры — или господа Пирамидовы? Обуховская история до того интересна и во многих отношениях настолько поучительна, что, как участник ее, я не могу удержаться, чтобы не остановиться подробно на причинах, ее вызвавших, на времени, в течение которого она подготовлялась, на самом событии и его последствиях.
Обуховский завод — казенный, «царский» и находится в ведении морского министерства. Число рабочих на нем достигает 6000 — 7000 человек. О порядках этого завода, надувательствах и издевательствах над рабочими я не стану много распространяться, так как они ничем не отличаются от таковых на частных. Скажу более. На казенном заводе личность рабочего еще больше попирается, так как начальство — всё царские слуги: генералы, полковники, офицеры, а вместо фабричной инспекции, обязанной якобы защищать интересы рабочего, здесь назначен жандармский офицер, который блюдет исключительно интересы казны. А что с казной да с царем трудно тягаться — в этом обуховцы убедились долголетним горьким опытом. Сколько увечий было за все время существования завода и как мало увечных рабочих было удовлетворено! Подавать иск на казну приходится в казну же. Дело тянется два-три года, и в результате казна отказывает увечному, сваливая всю вину за увечье на рабочего. У кого просить праведного суда над казной? Не у кого, так как она выше закона и может не исполнять его сколько ей угодно. Такое положение вещей отбивало у рабочего всякую охоту защищать свои права, и увечный входил с начальством завода в сделку, получая единовременно 10—15 руб. за увечье, которое превратило его в инвалида. Все-таки лучше, чем два года тягаться, а в результате — нуль. Какой бы пакости над ними ни сотворили, рабочий должен был молчать из боязни перед мундирным царским чиновником. Чуть пикнешь, на тебя напустят вооруженную воинскую команду, которая, как впоследствии оказалось, всегда находится в готовности к услугам царского завода. Как видите, царские заводы пользуются немалыми преимуществами, и это превращает казенного рабочего в бесправное существо, раба.
Переходим теперь к ближайшим причинам, вызвавшим последующую бурю. Как известно, законом 2 июня 1897 г. был сокращен рабочий день. Закон этот явился результатом бурных рабочих стачек, охвативших в Петербурге несколько десятков тысяч ткачей[6]. Но в законе этом была маленькая запятая: сверхурочная работа не была уничтожена совершенно, а разрешалась в некоторых необходимых для производства случаях. Через некоторое время последовало дальнейшее постановление, которым законное применение сверхурочных работ еще более расширялось. Словом, правительство все более и более стало почему-то напирать на сверхурочные работы. И эти работы стали всего более применять в широких размерах как раз на казенных заводах. Громадное большинство рабочих, в том числе и обуховцы, радовались только этому обстоятельству. Помилуйте, сверхурочная работа даст возможность зарабатывать чуть ли не в два раза больше, чем прежде! Правда, незначительное меньшинство рабочих понимало правительственную хитрость, понимали ее также и интеллигенты, имевшие соприкосновение с рабочими, но большинство долгое время оставалось глухо к увещеваниям этих более сознательных элементов. Но мало-помалу стали уменьшать расценки, которые незаметно в течение какого-нибудь полугодия понизились на 20, 30 %, а между тем заказов на заводе было масса, и работа кипела[7]. Рабочие диву давались. Были единичные случаи протеста, но протестовавшие моментально удалялись из завода и замещались новыми. А благодаря промышленному кризису безработный хвост у заводских ворот все увеличивался. Даже и «неученому» могло бы броситься в глаза соответствие между сверхурочной работой и понижением расценок, с одной стороны, и невероятным количеством безработных — с другой. Мало-помалу в сознание рабочих стала проникать та простая мысль, что если бы они все вместе, а также рабочие других заводов не согласились на сверхурочную работу, то правительство ввиду обилия заказов должно было бы установить ночную смену[8] и вынуждено было бы обратиться к стоящим у ворот безработным. А раз безработных станет меньше, то заводская администрация не сможет с такой легкостью уменьшить расценки: ведь в случае протеста со стороны рабочих их не так-то легко можно будет заместить другими!
Прошло еще два года, и понижение расценок достигло ужасающих размеров. Ввиду того, что рабочие стали уклоняться от сверхурочной работы, летом прошлого года[9] вышло заводское постановление, которым все рабочие, за редкими исключениями, обязывались выходить на сверхурочную работу не менее 3 раз в неделю. Тотчас же после этого постановления значительное число сознательных рабочих стали агитировать на заводе, стремясь склонить рабочих на забастовку. Хотя эта агитация имела значительный успех, но протеста все-таки не последовало. Прошел еще год. Расценки уменьшились в 2—3—4 раза; рабочие за 17-часовую беспрерывную работу стали получать такую же плату, какую они до закона 2 июня и до установления сверхурочных часов получали за 12-часовую. Таким образом, мы видим, что вынужденное под напором рабочих волнений уменьшить рабочий день правительство тотчас же по издании закона задумалось над вопросом, как бы свести этот закон на нет. Средство это нашлось очень скоро — имя ему сверхурочная работа, которая в сущности представляет собою искусно замаскированный правительством фортель для увеличения рабочего дня.
Приближалось 1 мая. Настроение было не из важных. Более сознательные рабочие не оправились еще от гнетущего впечатления от неудавшейся 22-го демонстрации[10]. Да и промышленный кризис развернулся уже во всей своей ужасающей наготе. Рабочих сотнями выбрасывали на улицу, и передовые обуховцы опасались, что большинство товарищей не пойдет за ними в такое ужасное время. Хотя и было несколько собраний, но не было выработано общего определенного плана празднования. Решено было пока ждать. Между тем 1 мая не пришло на работу от 1000 до 1500 человек. Дня через два помощник начальника полковник Иванов стал помаленьку да полегоньку увольнять первомайских. Эта расправа взбудоражила всех. На заводе усиленно забродило. Последовало собрание за собранием — в лесу, на лугу, в квартирах; на некоторых из них присутствовали и интеллигенты. Собрания были очень бурные, настроение приподнятое. Решено было устроить забастовку, выставить требования и не дать начаться работе до полного удовлетворения. Нужно заметить, что и до 1 мая забастовка была решена в принципе. Решено было отложить ее для того, чтобы выработать план, который гарантировал бы успех дела. И план этот был выработан. Вот его основания: о затеваемом деле должны были знать только сознательные элементы, и то такие, на которых можно было вполне положиться, что они не разболтают. Само собою разумеется, что до начала дела решено было никаких прокламаций к рабочим не выпускать. Прокламации были отгектографированы и за день до забастовки отданы на руки нескольким вожакам движения. Теперь самое главное: 7 мая утром рабочие, которым тайна была известна, в числе 200—250 человек должны были мало-помалу выходить из своих мастерских и незаметно все вместе собраться к 11 часам утра в определенном месте завода. Здесь предполагалось раздать им прокламации, а затем они с прокламациями в руках должны были всей гурьбой двинуться в наиболее революционные мастерские и поднять их. А выросшей таким образом толпе в 800—900 чел. нетрудно будет поднять весь завод, даже если бы многих товарищей пришлось и «выкуривать» из-под станков. Таков был план, и он был выполнен блестяще. Правда, дело сошло не так легко, как предполагалось: рассчитывали, напр., поднять завод в 1½ часа, а на это в действительности потребовалось 2 часа. Были моменты, когда некоторые из борцов впадали в отчаяние — им казалось невозможным поднять серую массу; но эти трудности еще более подчеркнули то значение, которое может иметь на громадном заводе сознательное, более или менее организованное, хотя и незначительное меньшинство. К ужасу ничего не чаявшей администрации завода и всех блюстителей порядка села Александровского Обуховский завод, много лет спавший непробудным сном, поднялся как один человек, и могучая лава рабочего люда высыпала на проспект. Куда девалось обычное рабочее смирение! Один рабочий тыкал полковнику Иванову в самый нос каким-то неудовлетворенным прошением об увечьи, другой громогласно высчитывал ему по пальцам его грешки, третий говорил, что ему место на скамье подсудимых. Вдруг раздалось такое грозное «вон», что царский слуга, весь увешанный царскими орденами, полковник Иванов должен был улепетнуть и искать спасения у своего кучера на конюшне.
Между тем собралась полиция близлежащих уголков. Теперь полицейские не позволяли себе, конечно, никаких насилий по отношению к рабочим, так как чувствовали все свое ничтожество перед рабочей армией. Выискался, впрочем, один околоточный, некий Костюшко-Валюжнич, который по старой памяти и из желания выслужиться обратился к рабочим с требованием разойтись. Он со своим требованием казался в настоящую минуту смешным не только рабочим, но и своим товарищам-полицейским. Встретив единодушный смех, Костюшко в ярости выхватил шашку; но тут подскочил к нему молодой рабочий, выхватил шашку и резанул его ею по лицу, а затем, изломав тут же в куски, бросил. В это же время кто-то из раздраженной толпы бросил в него камнем и выбил два зуба. Так беззубый Костюшко и удалился опозоренный с поля битвы, оставив свою изломанную шашку в назидание прочей полицейской сволочи. Последняя, благодаря полученному уроку, держала себя затем тише воды, ниже травы.
Еще до этой истории, тотчас после позорного бегства Иванова, о случившемся было дано по телефону знать начальнику завода, генерал-майору Власьеву, находившемуся с 1 мая в отпуску и бывшему в то время в городе. Нужно заметить, что начальник пользовался у рабочих большим уважением. Его считали человеком хотя слабосильным, но добрым и отзывчивым. По прибытии Власьева рабочие окружили его и стали выяснять ему причины своих волнений. К нему лично они-де всегда питали уважение, даже любовь, но злые люди вроде Иванова забрали его в свои руки и, излагая ему всё в извращенном виде, ворочали им по-своему. Его личные качества долгое время отчасти удерживали их от протеста: им казалось, что они уладят все мирным путем, но горький опыт убедил их, что нельзя им зависеть от чьей-нибудь доброй воли. Они решили поэтому заменить мир войной, просьбу — требованием. Теперь их выслушивают, с ними беседуют, а что было раньше? Считая его, однако, и до сих пор человеком порядочным, они настоятельно просят его не допустить прибытия войск, так как они опасаются, как бы раздражение рабочих не вылилось в кровопролитную свалку.
Власьев был, видимо, очень тронут таким к себе отношением рабочих. Он благодарил их за сохранение спокойствия и обещал сделать все возможное для того, чтобы полиция больше не раздражала их, а войска не были присланы. Что же касается их требований, то ввиду их серьезности (празднование 1 мая, 8-часовой рабочий день и т. д. ) он не может самолично удовлетворить их, а должен посоветоваться в морском министерстве, в ведении которого находится Обуховский завод. И он поехал в город, к высшему правительству, к министрам!..
Часа через два после его отъезда из города прискакали дикари в образе казаков, конных жандармов и полицейских, всего около 150 человек, с полицеймейстером Палибиным во главе. Не встречая по всему тракту никакого сопротивления, они в селе Александровском принуждены были умерить свой наезднический пыл, которому помешали густые толпы народа, а у самого завода их совершенно остановила плотная стена рабочих. Военная команда попробовала было приказать рабочим разойтись, но этот приказ был встречен всеобщим смехом и уничтожающими шутками по адресу полковника и казаков. Помня, как конница смяла студентов и курсисток у Казанского собора[11], Палибин приказал ей ринуться с нагайками в толпу, но она не произвела тут ожидаемого переполоха и была осыпана целым градом камней. Конные казаки и полицейские принуждены были позорно вернуться на свои прежние места.
Между тем рабочие стали переходить из оборонительного положения в наступательное. Шаг за шагом отступали войска, жандармы и полиция перед непреодолимым натиском рабочих. Наконец, последние вплотную придавили первых к заводу, и дальше уже некуда было идти. Тем временем участковый телефон неустанно работал и беспрерывно призывал из города все новые подкрепления. Город не заставлял себя, конечно, долго ждать, и в селе скопились полицейские чуть ли не всех городских участков. Наконец, к 6 часам вечера прибыл новый военный отряд в количестве 200 человек. Вплоть до прибытия последнего отряда рабочие сохраняли свое господствующее наступательное положение — положение победителя. Даже и теперь царские слуги — в количестве 600 человек, все с головы до ног вооруженные — вряд ли могли бы справиться с рабочими, если бы полковник Палибин не приказал стрелять. Что выстрелы были произведены без всякого предупреждения — это не подлежит никакому сомнению. Притом стреляли не только по проспекту направо и налево, но также и в окна домов. Точно установить невозможно ни числа убитых, ни раненых ввиду того, что их тотчас же подхватывали и увозили на пароходе в город. Достоверно только известно, что трое убиты на месте, тяжело раненых было не менее 20 человек. Только впоследствии мало-помалу узнавалось, что тому раздробило кость, тот истек кровью, тому попало пулей в живот, в таком-то доме пулей у трехлетней девочки оторвало губу, а мальчугану прострелили лоб, что такая-то мать близка к сумасшествию и т. д. Выстрелы заставили рабочих броситься врассыпную. Но битва еще только начиналась. Не прошло и 15 минут, как на войска неожиданно со всех сторон посыпался целый град камней, песку, дров и всевозможных заводских инструментов. Дело в том, что, оставив улицу, рабочие не сложили оружия. Два громадных флигеля Карточной фабрики[12] были ими немедленно превращены в баррикады. Забаррикадирован был также громадный двор, примыкающий к этим зданиям, и весь заводский переулок. Восторжествовавшие было царские слуги были ошарашены этим сюрпризом. Они ломились в двери флигелей, карабкались по темным коридорам, но скоро вылетали оттуда стрелою, избитые и окровавленные. Они стреляли, но вместо людей попадали в столы, комоды, кровати и проч.
Поминутно скакали по направлению к участку выбитые из строя казаки и жандармы с окровавленными лицами, пробитыми головами, а по проспекту и другим улицам бегали роты солдат форсированным маршем с барабанным боем, стараясь наводить страх на женщин, подростков и взрослых рабочих, не участвовавших в свалке и сидевших по домам. Нередко дикари нападали с голыми шашками на беззащитную, ни в чем неповинную женщину или на шедшего по улице дряхлого старика и избивали их до полусмерти; но нередко бывало также: пара конных жандармов или казаков очутится в толпе рабочих или возле какой-либо засады и получает по заслугам. А вдали, у завода время от времени раздавались выстрелы, и бившиеся под защитой баррикад борцы и не думали сдаваться и беспрерывно сыпали на своих врагов кучи камней. Барабанный бой, выстрелы, груды песку и камней, кипучая деятельность за баррикадными окопами, убитые и раненые... В воздухе пахло революцией.
Но баррикадные борцы не были в состоянии долгое время выдерживать натиск вооруженного врага. Хотя прекратившие к тому времени работы рабочие Александровского завода[13] и работницы Карточной фабрики (всего около 2000 чел.) братски помогали своим товарищам-обуховцам, однако в рукопашной забаррикадной схватке пустые руки рабочих не могли померяться с вооруженной шашкой, нагайкой и ружейным прикладом рукой царского башибузука.
Будь у стоявшей возле завода 20-тысячной толпы огнестрельное оружие, царское правительство принуждено было бы выслать на борьбу с нею 20-тысячное войско; а будь у всей боровшейся за баррикадами тысячи рабочих кинжалы и сабли, для взятия баррикады необходимы были бы не 600, а 5000 солдат. Но громадное большинство рабочих в поведении своем надеялось на чью-то добрую волю — не то начальника завода, не то министра Сипягина[14], не то царя. Им, должно быть, казалось, что тот царь, который недавно так торжественно приглашал все народы на мирную конференцию[15], не станет же избивать своих собственных граждан. А между тем если бы рабочие не замыкались в скорлупу своих фабричных интересов, они могли бы предвидеть эту печальную неожиданность. Если бы они несколько более интересовались явлениями окружающей жизни, то видели бы, какими бесчисленными нитями связана с ними эта далекая от них внефабричная жизнь; они знали бы тогда истинную цену этому лицемерному призыву царя к миру, поняли бы и многое другое; они знали бы, что за два месяца до Обуховской истории была (4 марта) такая же история у Казанского собора, что полиция и казаки избили тогда до полусмерти студентов, виновных только в том, что им душно стало жить в нашей затхлой, мертвящей атмосфере и захотелось свободы. Они знали бы далее, что министр внутренних дел Сипягин издал 12 марта циркуляр по департаменту полиции по поводу «казанского избиения»: министру мало тех омерзительных безобразий, которые происходили; он делает полиции строгий выговор за то, что она не действовала с достаточной энергией; приказывает ей на будущее время бесчинствовать без удержу. Губернаторам и градоначальникам он советует не церемониться с толпою и не медлить с употреблением огнестрельного оружия. Рабочие знали бы также и главную причину, побудившую министра к изданию этого циркуляра: по городу ходили зловещие слухи, что фабричные подымаются, а в Москве, Харькове народ уже показал себя[16]; и своим циркуляром министр метил главным образом в рабочих. Эти рабочие узнали бы о министре, действовавшем с ведома царя, а о самом царе они узнали бы из газет, что «Государь император сделал строгий выговор члену государственного совета князю Вяземскому за вмешательство в действия полиции в день 4 марта». Известно, что Вяземский случайно был 4 марта в Казанском соборе и, видя отвратительное побоище, заступился за студентов. Несколько дней по городу ходили слухи, что Вяземский пошел к царю жаловаться на бесчинства полиции, но царь его не принял. Многим рабочим как-то не верилось: неужели и сам царь? Но появившийся вскоре в «Правительственном вестнике» вышеприведенный выговор рассеял все сомнения, и для всех стало ясно, откуда все исходит. Итак, повторяю: если бы рабочие не думали, что все и вся должно для них заключаться в борьбе с фабрикантами, и поняли бы, что и вне фабрики у них есть значительные интересы, тогда они знали бы, что вся беда сосредоточивается не в околоточном надзирателе, приставе и казаках, а в высшем правительстве — царе и его прислужниках. А зная это, обуховцы не были бы поражены неожиданностью и за промежуток времени от начала забастовки до прибытия войск подготовились бы к встрече посланных царем башибузуков, а не тратили бы драгоценного времени на разборку мостовой в момент прибытия войск. Как бы там ни было, но рабочие, и не подготовившись, славно боролись на баррикадах. Правительственные войска торжествовали, правда, после долгих усилий, победу; но само правительство далеко не торжествовало. Во всяком случае, эта победа была для правительства далеко не веселой, так как она показала одновременно силу сопротивления рабочих и невольно наводила на мысль, что еще несколько таких побед — и из победителя можно превратиться в побежденного. Дальнейшие события показали, что даже теперь правительство далеко не держало себя как победитель.
Наступил вечер. Все как бы замерло в селе Александровском. Только патрули там и сям шныряли по главному проспекту, напоминавшему о событии дня. Но кто вздумал бы заглянуть в более отдаленные углы и закоулки и вовнутрь домов, населенных рабочими, тот увидел бы совершенно другую картину: там многочисленные кучки людей возбужденно обсуждали злобу дня и из уст рабочих лились проклятия. Эти проклятия направлялись не только на головы исполнителей, но и на главных виновников события. Сознательным рабочим не приходилось много говорить — их понимали и без слов. Громадное большинство требовало мести — оно хотело ночью разнести участок и потребительную лавку. Много труда стоило более сознательной части удержать своих товарищей от подобного поступка. Наконец, ей удалось убедить их пощадить теперь свои силы, а затаенную злобу и ненависть приберечь до другого раза.
На следующий день всем как-то сразу бросилось в глаза полнейшее отсутствие на улицах не только жандармов и казаков, но даже обыкновенных полицейских. По всему видно, что свыше приказано было не раздражать рабочих. Последние собирались совершенно свободно по улицам в кружки, обсуждали положение дел. А на третий день пополудни появилось печатное обращение начальника к рабочим: вначале он объявляет, что с настоящего момента он по приказу министерства вступает лично в управление заводом[17]. Далее он выражает глубокое прискорбие по поводу печальных событий; затем он просит рабочих собраться через несколько дней на. завод, выбрать своих представителей (по два от каждой мастерской), которые пусть и предъявят ему свои требования. Он заверяет рабочих честным словом своим, что выборы могут производиться вполне свободно и открыто, что как теперь, так и после никого из рабочих или из их представителей (депутатов) не тронет ни заводская администрация, ни какая-либо другая власть — словом, что они неприкосновенны. Под конец он просит рабочих взяться за работу. Об Иванове в этом объявлении не упоминалось ни словом, как будто его и не существовало. Чрезвычайно характерно то, что объявление не только было расклеено, но и вручалось заводским рабочим на всех улицах и разносилось им на дом. В субботу около 6000 рабочих отправились на завод и приступили к выборам. Это было грандиозное истинно народное собрание; истинно народное потому, что это право собираться для выборов не было подарено рабочим, а отвоевано ими, и благодаря этому отсутствовало всякое давление свыше. Рабочие удалили из мастерских всех мастеров и подмастерьев; удалили также всех тех, кого подозревали в шпионстве, и не допускали присутствия полицейских. По удалении всех этих нежелательных элементов было приступлено к выборам, которые сопровождались самой широкой агитацией. В этот знаменательный день совершенно не работали, и весь он был посвящен выборам и выработке требований. При выборах и не думали руководствоваться указанием начальника — по 2 от мастерской, а выбирали по своему собственному разумению и по одному, и по 2, и по 3 от мастерской, смотря по числу рабочих. Самые выборы продолжались битых 3 часа, и избрано было 26 представителей. Затем было приступлено к выработке требований. Тут воочию сказалось то громадное отличие, которое существует между более сознательными рабочими, участвующими в разных кружках и организациях, и тем, к сожалению, большинством, которое никогда не задумывалось более или менее серьезно над своим положением, никогда не искало средств к выходу из этого положения. Между тем как первые выставляли ясные, продуманные, вполне определенные требования, последние (т. е. большинство) постоянно путались, хотя бесконечно жаловались на свою судьбу, тем не менее никак не могли понять главных, основных причин своих несчастий и терялись в мелочах (в требовании кипятку и т. п. ). Из этого, конечно, не следует, что выработанные серьезные требования явились требованиями только организованного меньшинства. Нисколько. Когда более сознательные рабочие, предлагая требовать 8-часовой рабочий день, выясняли тут же все те благие результаты, которые связаны с установлением такого дня, тогда и масса неорганизованных рабочих с жаром присоединялась к этому требованию. Когда сознательные рабочие требовали внесения в табель празднования 1 мая и при этом указывали на великое объединительное значение этого мирового рабочего праздника, тогда и значительная часть неорганизованного большинства начинала понимать, что рабочим действительно надо было бы завоевать такой рабочий праздник.
Таким образом, при помощи развитых товарищей выбросили всякие неподходящие мелкие требования, и желания всех были объединены в 13 пунктах. У меня, к сожалению, нет под рукой списка этих требований, но я хорошо помню главные из них. Вот они:
И еще несколько требований, которых, к сожалению, не припомню.
Избранные представители отправились на поляну и там, расположившись под открытым небом, приступили к обсуждению этих требований и выработали подробную к ним мотивировку. Нечего и прибавлять, что выборы служили предметом разговоров не только в Александровском, но и далеко за его пределами. И немудрено.
В понедельник рабочие пошли на работу, а представители отправились к Власьеву. Долго продолжалось совещание, так долго, что когда в 12 часов был дан обеденный гудок, рабочие стали беспокоиться за участь своих выборных и, остановившись густою стеною у заводских ворот, потребовали к себе своих представителей. Последние принуждены были показаться своим избирателям и успокоить их насчет исхода переговоров. Только после этого рабочие спокойно разошлись. Наконец переговоры кончились, и представители с резолюцией вышли к огромной народной толпе, дожидавшейся на заводском дворе. Десять требований удовлетворены безусловно; что же касается празднования 1 мая, то Власьев разъяснил, что он за последние дни был уполномочен министерством разрешить это празднование всем желающим, так что впредь ни один рабочий, не явившийся 1 мая на работу, не может быть ни уволен, ни оштрафован, внести же этот день в табель праздников он самолично не имеет права, а посоветуется с министерством. Не уполномочен он также министерством установить 8-часовой рабочий день, он может своею властью уменьшить рабочий день на полчаса или час, и только. Но так как рабочие представители настаивали на этом требовании, то начальник обещал представление об этом внести в совет министров. Все же остальные требования удовлетворены. Министерство уполномочило его даже удовлетворить требование (если таковое будет) об обязательном страховании рабочих заводом. Власьев уверял представителей, что он и понятия не имел о тех творящихся на заводе безобразиях, что он в первый раз услыхал об этом из их уст. Он обещал даже немедленно удалять всякого мастера и подмастерья, которые будут позволять себе грубости по отношению к рабочим. Словом, победа была почти полная. Обуховцы воочию убедились, что рабочие — сила; и хотя впоследствии их ожидали жестокие удары судьбы, но эта победа и это убеждение никогда, я уверен, не изгладятся из их памяти и постоянно будут вызывать их на новую борьбу.
Почти два месяца обуховские рабочие пользовались плодами своей геройской победы. Любопытно было заводить в это время беседы с серым, недавно оставившим деревню людом и со стариками, которых, по образному выражению самих рабочих, приходилось «выкуривать из-под станков». «Вольготно жить стало», «раньше мы совсем не чувствовали, что мы люди», «спасибо молодым, что отстояли рабочего человека», «а мы-то — дураки — как огня боялись своего начальства и полиции», «мы и взаправду раньше думали, что коли помощник начальника или полковник — значит великий барин, а теперь и сами видим, что просто свинья»; «без кулака ничего не добьешься». Такие и подобные ответы можно было слышать на каждом шагу. Всякие авторитеты сильно потеряли в своем величии в глазах даже обыкновенного рабочего, который взамен их приобрел непримиримую ненависть ко всяким власть имущим.
Но неожиданно для всех, среди такого душевного подъема явился Иванов и занял свое прежнее место на заводе, а вслед за этим в мастерских появилось объявление, гласившее, что в депутаты могут выбираться только лица не моложе 25 лет, прослужившие на заводе не менее 5 лет, кроме того, они должны быть поставлены в полную зависимость от мастеров. Возмущенные рабочие прекратили работу 7 июля. Они находились в томительном ожидании и недоумевали, чем кончится эта правительственная выходка. А кончилась она так, как можно было только ожидать от бесстыдного, бесконтрольного царского самодержавия. В одно утро жители Александровского узнали, что глубокой ночью были схвачены 250 человек рабочих и почти в одном белье ночью же отправлены в город и размещены по тюрьмам. То же случилось и в следующие две ночи, так что в несколько дней было перехвачено около 800 человек, в том числе, конечно, и все рабочие представители. Правительственная политика вполне выяснилась во всей своей грязной наготе: два месяца оно шпионило и, наметив всех опасных элементов, перехватало их и избавилось таким образом от крамолы. Не беда, если при этом два месяца приходилось лгать, лицемерить, — лишь бы цель была достигнута. А начальник завода и на этот раз вывесил объявление, но — сообразно с новым приказом свыше — уже совсем другого характера. «Так как, — писал он, — рабочие не сдержали своего слова», то он считает все прежние обещания и уступки как бы несуществующими, «а кто не желает работать на старых условиях, тот немедленно получает расчет» (и немедленно же, прибавим от себя, в избежание смуты высылается Клейгельсом[18] на родину). Рабочие читали это объявление и ничего не понимали: кто не сдержал? где? когда? Но так как большая часть организованных рабочих была перехвачена, то работы на заводе после угроз начальника возобновились. Правительство победило: оно начало насилием, но так как одного насилия оказалось недостаточно, то кончило насилием и обманом.
Тем временем правительство готовило «правый» и «милостивый» суд над ними — рабочими, которых оно без разбору выхватило из толпы во время памятной майской битвы. Как уже было упомянуто, начальник дал честное слово рабочим представителям, что все размещенные по тюрьмам товарищи будут выпущены на свободу и обратно приняты на завод. И их действительно вскоре стали выпускать целыми десятками, так что рабочие были того убеждения, что все товарищи будут выпущены, но они и здесь были обмануты начальником и правительством, которое изготовило для 37 оставшихся «праведный» обвинительный акт.
Что же это за обвинительный акт! В нем очень пространно описывается все майское событие, но что ни слово — то ложь, что ни фраза — то мерзость. «Достоверными» свидетелями являются заводские сторожа[19], городовые, околоточные надзиратели, помощник пристава Келин и шпионы. Несмотря на то, что у завода стояла 20-тысячная толпа рабочих, «достоверные» свидетели всякий раз слышали, кто что сказал, ясно и точно замечали, какой рабочий бросил камень, против кого этот камень направлялся и в какую часть тела он попадал. Само как бы понимая, сколь мало достоверными покажутся эти достоверные показания достоверных лжесвидетелей, правительство, дабы придать обвинению более правдивый вид, старается набрать несколько показаний против одного и того же рабочего; такого-то, мол, заметил не только такой-то шпион, но и такой-то дворник и такой сторож; или такого-то заметил не только такой-то дворник, но и сам помощник пристава Келин. Тут уж, конечно, рассеются всякие сомнения в истинности показаний! Сам Келин! А знаете ли вы, кто такой Келин? Всем александровцам он очень хорошо известен как прилизанная полицейская крыса, аккуратно получающая ежемесячные взносы от всех домовладельцев и лавочников, а если кто из сих последних окажется тугим на кошель, то г. Келин уже найдет, к чему придраться, и сделает «акт». Вот этот-то всем известный взяточник Келин и является самым достоверным из всех правительственных свидетелей.
Нет никакой физической возможности разбирать весь этот «достоверный» обвинительный акт, так как он целиком представляет собой ору сплошную наглую ложь. Для того, чтобы оправдать факт стрельбы и убийств, в акте сказано, что рабочие первые стали стрелять. Это безусловная ложь. У рабочих, к их глубокому сожалению, не было огнестрельного оружия, и они поэтому не могли стрелять. Для таких же оправдательных целей было сочинено и все остальное. Вот этот-то обвинительный акт, составленный в конце июля, был в последних числах сентября представлен в Петербург, в судебную палату. Свидетелями на суде были все те же обуховские дворники, сторожа, шпионы, городовые, околоточные надзиратели, сам г. Келин, полицеймейстер Палибин, помощник начальника, достославный Иванов и другие в том же роде. Суд происходил при закрытых дверях. Наперед можно было предсказать, чем все это кончится. На суде «все защитники резали хорошо, — пишет один из осужденных товарищей, — а ничего не вышло. Свидетели против нас врали, путали (как им было не путать, раз защитники ежеминутно уличали их во лжи!), и на все прокурор нуль внимания; говорит: я буду верить первым показаниям (т. е. «достоверному» обвинительному акту), потому что они все позабыли. Много, много тут было несправедливостей, и ни на что не обратили внимания».
Суд приговорил Антония Гаврилова на 6 лет каторги, Анатолия Ермакова на 5 лет каторги, 27 человек (в том числе многих несовершеннолетних и двух 18-летних девушек) в арестантские роты и тюрьмы от 2 до 5 лет, а 8 оправдали для того, чтобы соблюсти невинность. «Не тех на каторгу, — пишет другой осужденный, — что убивали, а тех, кто сами рисковали быть убитыми. А разве это единственный случай, или что-нибудь новое, неслыханная жестокость? Каждый день и по всем закоулкам России творятся еще даже худшие жестокости. Только это происходит там, где-то за кулисами, не режет нам глаз... нет, ты, похоже, не чувствовала своего бессилия, не задыхалась от злобы при подобных фактах, конечно, я должен сильнее чувствовать, чем ты — сильнее, чем я сам, если бы был на свободе. Но ведь это понятно, почему! Ведь у меня на глазах все эти «преступники», «бунтовщики». Ведь я день и ночь слышу над собой кашель и бесконечные шаги и над собой — вверху и внизу — всюду слышится это воплощение тюрьмы. Ведь ты только слышишь о насилии, а я стою лицом к лицу с ним, оно ежеминутно перед глазами; если бы и хотел, то нет сил отвернуться. Мы здесь разговариваем, шутим, смеемся, а стоит только коснуться до больного места, — хотя бы такого факта, как. этот суд, — и мы ненормальные люди, мы — бешеные». Мне нечего прибавлять к этим строкам: они полны отчаяния, но еще больше полны непримиримой злобы и ненависти. Царский приговор не в силах был, дорогие товарищи, вытравить из вас вашего вольного духа, не вытравит его и каторга; не в силах будет также царское правительство помешать тому, чтобы ваша самоотверженная майская борьба никогда не изгладилась из памяти всех русских рабочих и всегда призывала их на новую борьбу!
Так кончилась обуховская история. Что же она показала рабочим? Она показала прежде всего, что наше самодержавное правительство уже и в настоящее время не твердо держится на ногах своих. Чем в самом деле другим, если не шатанием правительства, можно объяснить то обстоятельство, что почти все требования обуховских рабочих были вначале удовлетворены, и последние пользовались своей победой почти два месяца? Чем другим можно объяснить то, что никто не посмел воспрепятствовать обуховцам устроить в мае свое свободное выборное собрание? Почему правительство не выслало войска против семянниковских рабочих, которые в количестве 6000 забастовали через несколько дней после обуховцев? Почему оно ничего не предпринимало против заволновавшейся в то же время и шумно ушедшей с работы части рабочих фабрики Паля и Александровского сталелитейного завода?[20] Почему, наконец, полиция и жандармерия держала себя после памятной обуховской битвы тише воды и ниже травы, а все войска попрятались, и начальство не вознаграждало пострадавших в бою полицейских? Все это потому, что обуховцы дали отпор — отпор такой, какого не ожидало правительство. Также и потому, что благодаря геройской обороне обуховцев заволновались и другие крупные заводы и фабрики, в особенности после выпущенной «Петербургским Союзом Борьбы» прокламации, призывавшей к борьбе всех петербургских рабочих подняться с протестом против циркуляра Сипягина. Правительство на первое время растерялось. Оно увидело, что городской рабочий — не все выносящий деревенский крестьянин, что насилие по отношению к рабочему является обоюдоострым оружием, которое может попасть в самого насильника. Убедившись во всем этом, правительство решило выработать новый способ действия, так сказать, новую правительственную тактику. Само собой разумеется, когда правительство задумает что-либо новое, подданные должны всегда быть настороже. И нам поэтому более чем интересно ознакомиться с этим новоиспеченным правительственным планом.
Даже и не тонкому наблюдателю мог бы броситься в глаза необычайный за последние 6—7 лет подъем революционного настроения среди рабочего населения. Вынужденное под давлением грандиозной стачки 60 000 петербургских ткачей в 1896—1897 гг.[21] издать закон 2 июня 1897 г., правительство вслед за тем постаралось свести его на нет и решило мерами грубого насилия искоренить зачатки рабочего движения. Наступила эра диких преследований, направленных как против самих рабочих, так и против революционной интеллигенции, пропагандировавшей и агитировавшей в рабочей среде. Но хотя волновавшиеся рабочие тысячами высылались на родину, хотя вожаки их переполняли тюрьмы и уходили в Восточную Сибирь, тем не менее агитация и пропаганда все усиливались, а само движение беспрерывно крепло. Все чаще приходилось высылать войска против «бунтовавших» рабочих, которые хотя усмирялись, но в то же время затаивали глубокую ненависть против правительства. Своими преследованиями правительство добилось того, что от чисто экономических требований к фабриканту рабочие стали переходить к требованиям политическим — свободы собраний, союзов, слова, печати, совести, неприкосновенности личности и т. д. Обуховская битва окончательно убедила правительство, что ему не задавить рабочего движения, не уничтожить «революционной гидры». Убедившись в этой печальной для себя истине, правительство решилось само стать руководителем рабочего движения: оно не только теперь разрешает, а даже само предлагает устраивать кассы взаимопомощи, созывает рабочие собрания, на которых обсуждаются всякие касающиеся фабрично-заводского быта вопросы и выбираются рабочие представители для защиты интересов рабочих на фабриках и заводах; правительство чуть ли не готово теперь предложить рабочим соединяться в профессиональные союзы. Все это уже проводится правительством через посредство жандармов Зубатовых, Сазоновых, Васильевых[22], и такая политика, вероятно, распространится и на другие фабрично-заводские центры. «К чему вам, — говорят теперь эти господа рабочим, — волноваться, бунтовать и прислушиваться к революционной пропаганде и агитации? Мы сами разрешаем и предлагаем вам делать все, что вы хотите! Вам нечего теперь бояться каких-либо преследований — само правительство за вас!» Предложение воистину заманчивое! Нет больше кутузки, нет больше Сибири! Собирайся, говори, выбирай и делай все, что угодно, под крылышком любвеобильного правительства!
Если рабочие Обуховского завода ознакомятся со всем этим правительственным планом и отеческими предложениями, то изумлению их не будет границ. Не разберут они вот чего: раз правительство так любовно относится к рабочим, что все им разрешает и предлагает, почему же это самое правительство в июле лишило обуховцев отвоеванных ими в мае ежегодных собраний для выбора рабочих представителей? Почему это московским рабочим предлагают собираться для выбора депутатов и обсуждения всяких вопросов, а обуховцев в то же самое время лишают этих собраний и вдобавок выхватывают из их среды 800 самых лучших товарищей, садят их по тюрьмам и высылают на родину? Что же это такое?! Дело, видно, не совсем ладное.
Да, тут действительно что-то неладно, и обуховцы не напрасно изумляются. Надо быть настороже! Необходимо разбираться в этой правительственной путанице, чтобы не попасть впросак. При этом разборе, быть может, окажется, что между требованиями обуховцев и предложениями правительства существует кое-какая разница.
Чего же, собственно, добивались обуховские рабочие? Они ясно сознали, что заводская администрация — будь то царские слуги, генерал-майор Власьев и полковник Иванов, или какой-нибудь частный предприниматель — об интересах рабочих не заботится. Сознав это, обуховцы решили затем от сознания перейти к делу, к борьбе и завоевать для своих заводских интересов свое самостоятельное представительство. При этом они настаивали, чтобы выборы были совершенно независимы, т. е. чтобы на выборные собрания не смели приходить ни жандармы, ни полицейские, ни шпионы, ни мастера и никакая власть. Далее, они требовали, чтобы выбранные представители были неприкосновенны, — это значит, что ни заводское начальство, ни правительственная власть не смеют удалять из завода или арестовать ни одного представителя по какой бы то ни было причине. Рабочие или, по крайней мере, передовая их часть отлично понимали, что оба эти дополнения — независимость выборов и неприкосновенность депутатов — столь существенно важны, что без них все их требования сводятся ни к чему и принесут рабочему не добро, а зло. Как же могло отнестись к этому требованию рабочих наше самодержавное правительство? Могло ли оно удовлетворить его? Конечно, нет! На опыте других стран оно убедилось, что сознание рабочих рано или поздно разбивает узкие рамки фабрично-заводской жизни и выходит на широкое социально-политическое поприще. И это происходит потому, что рабочий класс эксплуатируется и угнетается не только на фабрике и на заводе, а всюду, т. е. во всех проявлениях капиталистического строя. Сознание нашего рабочего класса уже выходит за пределы узкого фабрично-заводского кругозора, а сознание передового его отряда уже вышло за эти пределы. Вот этого-то больше всего и пугается наше правительство. В самом деле, что ежели на свободном собрании при независимых выборах неприкосновенные рабочие представители не только коснутся фабрично-заводского отношения труда к капиталу, а направят взоры своих товарищей и на другие, хотя и внефабричные, но не менее эксплуатирующие и угнетающие их стороны жизни? Далее, чем гарантировано правительство, что рабочие, на опыте убедившись, что их фабрично-заводские интересы лучше всего отстаиваются их собственными представителями, — чем, повторяю, правительство гарантировано, что эти рабочие не потребуют представительства рабочих для охранения своих интересов от всяческих других — внефабричных — эксплуатаций и угнетений? Я постараюсь пояснить эти рассуждения несколькими примерами.
Петербургская городская дума, заведующая всем городским хозяйством столицы, нуждается, конечно, в средствах для ведения этого хозяйства. Знают ли рабочие, что из их тощего кармана ежегодно переходит в городскую кассу около 2 ½ миллионов руб. (сборы больничный, адресный и за прописку паспортов), между тем как со всех торговых и промышленных заведений Петербурга городская касса взимает 2 миллиона руб., что, следовательно, все промышленники и торговцы, эксплуатирующие рабочих, вносят в городскую кассу на полмиллиона меньше, чем эксплуатируемые ими рабочие?
Знают ли рабочие, что в последнем счете большая часть сборов в пользу города падает на рабочий класс? А что последний получает взамен своей трудовой копейки? Почти ничего! А кто заправляет всеми городскими делами? По правительственному городовому положению 1892 г. хозяевами города являются правительственные чиновники и крупные торговцы, фабриканты, заводчики и домовладельцы. Вот эта-то незначительная кучка людей избирает своих представителей в городскую думу, вся же остальная масса городского населения не имеет в думе никаких представителей — эта масса дает только деньги, но ее деньгами распоряжаются другие. В Петербурге по последней переписи числится полтора миллиона жителей, а горожан, имеющих право выбирать депутатов в думу, всего только 6900 — весь рабочий класс лишен этого права. Теперь, кажется, ясно, что рабочие эксплуатируются не на одних только фабриках и заводах, но также и при ведении городских дел. Вполне естественно, что, осознав это, рабочие и для себя потребуют права посылать депутатов в городскую думу, причем число рабочих представителей должно быть гораздо больше числа представителей от капиталистов и домовладельцев, так как рабочих больше, и городская касса кормится главным образом их трудовой копейкой, а дела, решаемые в городской думе, очень существенно затрагивают интересы рабочих (школы, больницы и т. п.). Но придется ли это требование рабочих по вкусу правительству?
Для
второго примера возьмем государственные
доходы и расходы. Тут мы наталкиваемся
на еще более чудовищную картину.
Оказывается, что более двух третей
государственных доходов выколачивается
правительством из голодающего крестьянства
и городских рабочих. Теперь посмотрим,
на что уходят эти грандиозные доходы.
А вот на что: 1) 417 миллионов рублей
поглощает военное и морское министерства,
т.
е.
миллионное войско, которым правительство
пользуется для
избиения студентов
и для борьбы с рабочими (обуховцам этого
доказывать не нужно!); 2) 88 миллионов
рублей — на министерство внутренних
дел, т.
е. на
жандармов, сыщиков,
полицейских,
земских начальников (для порки крестьян)
и проч.; 3) 274 миллиона рублей — на уплату
процентов по государственным долгам,
а эти долги были сделаны главным образом
для военных целей и для проведения
железных дорог, причем казенные миллионы
щедро раздавались всякого рода хищникам.
Словом, около 800 миллионов рублей тратится
нашим правительством на всяческие
подтягивания и угнетения.
А специально
на народное образование — для
многомиллионного крестьянства и
городских рабочих — правительство
расходует каких-нибудь 4 миллиона рублей,
для поддержания крестьянского хозяйства
— около
3—4 миллионов. 7—8
миллионов
— для
народа, а
800 миллионов
— против
народа! Хотя государственный бюджет
держится в почтенном отдалении от
фабрики и завода, но он очень чувствительно
бьет рабочего человека по карману и
способствует его порабощению. Если
рабочий разобьет свою заводскую скорлупу
и станет лицом к лицу со всей окружающей
его жизнью, то он неминуемо
и
беспрерывно будет наталкиваться на
городское, государственное и
всякие другие
управления, которые эксплуатируют и
угнетают его не только не менее, но даже
больше, чем фабрика и завод. Кто знает,
быть может, рабочие потребуют и своего
участия в городском и
государственном управлениях,
подобно тому как они требуют теперь
своего участия в чисто заводских делах?
Правительство наше понимает, что не
только быть
может,
а наверное
потребует, и — ох! — как пугается оно
такого оборота дел. Потому-то оно пуще
огня боится всего того, что могло бы
помочь рабочему
оглянуться кругом, —
оно боится всяких свободных
собраний, всяких независимых
выборов, всякой неприкосновенности
рабочих депутатов.
Далее. Вы помните, что на свободном майском собрании обуховцев нашла речь о праздновании 1 мая, причем рабочие потребовали внесения этого дня в табель праздников. Кому неизвестно, что этот мировой рабочий праздник означает единение рабочих всех стран с целью ниспровержения капиталистического строя и установления строя социалистического, где все орудия производства, все земные блага и политическая власть будут принадлежать всему народу, а не кучке капиталистов и придворной клике? Понятно, что самодержавие, желая остаться самодержавием, изо всех сил будет противиться узаконению праздника, предвещающего падение того же самодержавия. Если бы правительство явилось в роли руководителя рабочего движения, т. е. если бы рабочие собрания зависели от доброй воли самодержавия, то последнее не только не допустило бы рабочих до требования, но даже до обсуждения вопросов в роде празднования 1 мая, государственного управления и т. д. Даже более. Правительство изо всех сил будет препятствовать проведению и таких требований, которые, хотя и имеют прямое отношение к эксплуатации рабочих на фабрике, но в то же время существенно затрагивают интересы правительства, В самом деле, на своем свободном собрании обуховцы провели требование 8-часового рабочего дня. Установление такого дня означает ограничение эксплуатации рабочего на заводе. Но ведь правительство наше само является крупнейшим заводчиком, и не в его интересах ограничивать какую бы то ни было эксплуатацию. К тому же правительству очень выгодно защищать эксплуататорские интересы и частных капиталистов, так как длинный рабочий день служит прекрасным средством к отуплению рабочего, убиванию в нем всякой энергии: рабочий до того тогда поглощен мыслью о куске хлеба, что ему некогда почитать книгу, некогда интересоваться каким-либо вопросом, а ведь этого-то и домогается правительство.
Рабочие Обуховского завода выставили три чрезвычайно важные требования: 1) введения 8-часового рабочего дня, 2) внесения в табель празднования 1 мая и 3) установления независимых выборов неприкосновенных рабочих депутатов. Все эти требования, как известно, были в июле отвергнуты правительством, которое, вероятно, в скором времени предложит обуховцам такие же собрания, какие оно предложило уже их московским товарищам[23]. Но обуховские рабочие понимают, какая глубокая пропасть лежит между тем, что хочет дать рабочим правительство, и тем, что требовали они сами. Не может не понимать этого и всякий другой более или менее мыслящий рабочий. И можно смело надеяться: наш рабочий класс поймет, наконец, что интересы самодержавного правительства прямо противоположны интересам рабочих, — он не поддастся на правительственную удочку и с презрением отвергнет милостивые подарки самодержавия. Рабочие не нуждаются в милости. У них есть другое средство — борьба. Борьбой они заставили правительство и капиталистов пойти на уступки, борьбой же они добьются осуществления своих заветных грез.
Комментарии
[1] Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — подпольная социал-демократическая организация, сложившаяся осенью 1895 г. из марксистских кружков. Деятельность «Союза борьбы» охватывала более 70 петербургских заводов и фабрик. Организацию возглавили В.И. Ленин, Г.М. Кржижановский, В.В. Старков, затем к ним добавились Ю.О. Мартов и А.А. Ванеев. Несмотря на арест руководства «Союза» в декабре 1895 г. (и арест второго состава руководства в январе 1896 г.), организация успешно подготовила и провела в 1895—1897 гг. массовые стачки на петербургских предприятиях. В феврале 1897 г. по делу Петербургского «Союза борьбы» перед судом предстал 251 человек, в том числе 170 рабочих. Петербургский «Союз борьбы» состоял из 20 кружков, объединял до 800 человек. Представитель организации участвовал в работе I съезда РСДРП в Минске в марте 1898 г. Как самостоятельная организация Петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» просуществовал до II съезда РСДРП (июль-август 1903 г.).
[2] Демонстрация 22 апреля 1901 г. — всепетербургская демонстрация в честь 1 Мая, организованная «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Европейское 1 мая приходилось в 1901 г. в царской России на 18 апреля, но 18 апреля был рабочим днем, и «Союз борьбы» справедливо решил, что организовать всегородскую забастовку не удастся. Поэтому публичную акцию перенесли на воскресенье 22 апреля. Чтобы сорвать ее, на многих заводах и фабриках в воскресенье были срочно организованы сверхурочные работы. В результате в манифестации на Невском проспекте участвовало приблизительно 2—2,5 тысячи человек. Демонстрация была разогнана полицией и казаками, при разгоне демонстранты оказали сопротивление.
[3] В момент Обуховской обороны полковник Владимир Михайлович Пирамидов возглавлял Санкт-Петербургское охранное отделение, но к моменту суда над «обуховцами» — уже нет. 21 июля 1901 г. Пирамидов умер экзотической смертью: в тот день он по должности присутствовал — вместе с императорской четой — на торжественной церемонии спуска на воду броненосца «Император Александр III». Во время церемонии сильный порыв ветра сорвал флагшток с императорским штандартом. Флагшток упал и проломил Пирамидову голову. Многие сочли эту смерть символической и даже дурным предзнаменованием.
[4] 4 марта 1901 г. на Невском проспекте (в основном на площади Казанского собора) состоялась массовая демонстрация протеста против указа об отдаче студентов — участников академических забастовок в солдаты. Демонстрация была жестоко разогнана полицией и казаками. Несколько десятков человек было ранено, сотни арестованы. Хотя демонстрация носила в основном студенческо-интеллигентский характер, на Невском были и группы революционно настроенных рабочих, в частности Обуховского завода.
[5] Официально Обуховский завод принадлежал к селу Александровскому Шлиссельбургского участка Санкт-Петербурга.
[6] Майско-июньская 1896 г. забастовка петербургских ткачей — самый известный и самый успешный пример пропаганды Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Забастовка началась стихийно на Калинкинской мануфактуре, но под воздействием революционной пропаганды вскоре распространилась на все ткацкие предприятия Петербурга и его окрестностей.
[7] В это время в России (как и во всем капиталистическом мире) был в разгаре экономический кризис. Однако Обуховский завод, как оборонное предприятие, был обеспечен заказами военно-морского ведомства на несколько лет вперед.
[8] Имеются в виду не сверхурочные работы, а полноценная ночная смена, которая должна была оплачиваться по особому тарифу.
[9] 1900-го. Текст, судя по всему, написан в 1901 г., хотя и опубликован в 1902-м.
[10] См. примеч. 2.
[11] См. примеч. 4.
[12] Карточная фабрика — Императорская карточная фабрика, выпускавшая игральные карты. Производство игральных карт в царской России было государственной монополией (с 1817 г.) и приносило большой доход казне. На Карточной фабрике трудились в основном женщины и дети, условия труда были тяжелыми, рабочий день — 16 часов (в 1861 г. его сократили до 13 часов). В советский период Карточная фабрика была преобразована в Ленинградский комбинат цветной печати. В 2004 г. комбинат был искусственно обанкрочен и прекратил существование.
[13] Александровский главный механический завод — вагоно- и паровозостроительный, занимался также производством пароходов и вообще паровых машин, чугунным литьем. Выкуплен в казну в 1894 г. Часто назывался (особенно местными жителями) «Бердовским» или «заводом Берда», так как был некогда частью (наряду с Адмиралтейским и другими заводами) «промышленной империи» династии английских капиталистов Бердов, в свое время монополизировавших в России производство паровых машин. Александровский завод при Бердах был чугунолитейным. В советский период — Пролетарский завод, первоначально паровозо- и вагоноремонтный, а впоследствии известный производством судовых машин и гидравлических механизмов. В постсоветский период — ОАО.
[14] Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853—1902) — в описываемый момент — министр внутренних дел (с 1900 г.). До того — управляющий Министерством внутренних дел (с октября 1899 г.), до того — товарищ (заместитель) министра внутренних дел (с 1894 г.). Прославился как организатор жестоких карательных мер против рабочего, студенческого, крестьянского движения, вдохновитель русификаторской политики в отношении Финляндии. Застрелен в Мариинском дворце эсером Сергеем Балмашёвым 2 (15) апреля 1902 г.
[15] В августе 1898 г., после поражения Испании в войне с США, продемонстрировавшего, помимо прочего, что старые монархии сталкиваются с угрозами со стороны новых империалистических государств, и в условиях нарастающих экономических проблем Николай II обратился к главам ведущих стран мира с предложением провести конференцию по разоружению. Предложение было поддержано только Италией и Австро-Венгрией. Тогда российское правительство в декабре 1898 г. конкретизировало свои предложения, сузив цели до запрета определенных видов вооружений и выработки обычаев и правил ведения войны. Результатом этих усилий стала Гаагская мирная конференция (май-июль 1899 г.). Конференция кончилась практически ничем, основные предложения российской стороны поддержаны не были. Удалось лишь договориться о распространении положений Женевской конвенции на войну на море и запретить ряд видов оружия (разрывные пули, газы, сбрасывание бомб с воздушных судов). I Мировая война показала, что никто этих запретов не придерживается.
[16] Автор имеет в виду массовые уличные выступления в поддержку студенческих волнений в феврале 1901 г. 19 февраля в Харькове такие выступления сопровождались столкновениями с полицией. В Москве уличные выступления, перешедшие в столкновения с полицией, продолжались 5 дней (с 22 по 26 февраля), демонстранты пытались силой освободить задержанных студентов.
[17] То есть досрочно возвращается из отпуска.
[18] Клейгельс Николай Васильевич (1850—1911) — генерал-адъютант; в описываемый период — петербургский градоначальник (1899—1902); до того — варшавский, а после того — киевский, волынский и подольский генерал-губернатор.
[19] Заводская стража (заводская охрана) — прообраз нынешней внутренней охраны предприятий силами ЧОПов. Наличие и количество заводской охраны, помимо проходных, определялось жадностью предпринимателей и профилем предприятия. Однако на казенных заводах, тем более военных (как Обуховский), заводская стража была обязательной и выполняла функции внутренней полиции.
[20] Обуховская оборона произвела на рабочих Петербурга огромное впечатление. Уже 8 мая в поддержку обуховцев забастовали рабочие Невского завода. А затем их поддержали рабочие Семянниковского, Александровского, Франко-русского, Гвоздильного, фабрики Гука и др. Разумеется, вообще всякие забастовки в то время — а уж тем более политические (а забастовка солидарности — это политическая) — были запрещены законом. Но в отличие от нашего времени тогда это рабочих не останавливало.
[21] См. примеч. 6.
[22] Автор имеет в виду систему «полицейского социализма», которую как раз в мае 1901 г. начал насаждать в Москве (а позже — и в других городах) начальник Московского охранного отделения С.В. Зубатов и его подчиненные. Смысл системы был в создании подконтрольных полиции верноподданнических рабочих организаций, ориентированных исключительно на экономические интересы и долженствующих противостоять самоорганизации рабочих и тем более их политической борьбе. В историю России эта система вошла под названием «зубатовщина». В 1903 г. деятельность зубатовских рабочих организаций вызвала острое недовольство со стороны крупных промышленников и части бюрократической верхушки (включая министра внутренних дел В.К. Плеве, уверенного — не без оснований, — что зубатовские организации используются революционерами для прикрытия своей деятельности). Зубатов (к тому времени возглавивший Особый отдел Департамента полиции) был отправлен в отставку, а зубатовские организации распущены.
[23] На Петербург зубатовщина была распространена в самом конце 1902 г.
Опубликовано отдельным изданием: А.Б. Обуховская оборона. Женева: Заграничная лига русской революционной социал-демократии, 1902.
Комментарии для данной публикации: А.Н. Тарасов
Меер Яковлевич Лукомский (1870—1931) — российский революционер, социал-демократ, партийный публицист. Член РСДРП с 1899 года (по другим сведениям — с 1901-го), с 1903 года — меньшевик. Редактор социал-демократической газеты «Луч» (1912—1913). По специальности — санитарный врач, работал в Петербурге; во время Русско-японской и I Мировой войн — военный врач. После революции — заведующий санитарной инспекцией Петроградского отдела труда.
В 1918—1922 годах — активный деятель меньшевистской партии на советской территории, в его квартире в Петрограде проходили нелегальные собрания меньшевиков. В августе 1922 г. арестован Петроградским губернским отделением ГПУ, в октябре освобожден под подписку о невыезде, в декабре 1922-го комиссия НКВД предлагала выслать Лукомского как активного меньшевика-подпольщика за границу сроком на три года. После вмешательства Троцкого дело против Лукомского было закрыто, а сам он переведен на работу в Москву
С 1923 года работал заместителем директора Клиники профессиональных и социальных болезней, а с 1925 года был организатором и руководителем Центральной психофизиологической лаборатории на транспорте (Центральной лаборатории по изучению профессиональных болезней на транспорте) при Наркомате путей сообщения (в настоящее время — Всероссийский научно-исследовательский институт железнодорожной гигиены). Умер в Кисловодске, в санатории старых большевиков (ныне — санаторий «Кавказ»).